Мишка вспомнил про Яву, про то, как они сидели - втроем, с Михеевым,- тут же, в приемной, и тоже дожидались. А потом они ушли ни с чем. Он рассказывал о давних событиях с видом старого ветерана. Смотрели на Мишку с уважением, один Игорь посмеивался, да и Клим посмеивался вместе с ним. История с Явой стала далеким прошлым, наивным, как бумажный кораблик. С тех пор все переменилось, и даже в райком явились они уже не вдвоем с Мишкой - Михеев не в счет - но целой армией - восемь человек! Они могли бы прихватить с собой еще столько же. Но зачем? Не штурмовать же крепость они собрались!..
- А вдруг у нас ничего не получится? - испуганно всплеснула руками Майя, соединив на груди ладошки.
- Ерунда,- сказал Мишка, пренебрежительно шмыгнув носом.- Вот когда мы собирались в Индонезию...
Прежние времена у него всегда выглядели куда героичнее нынешних.
Рывком распахнулась дверь. Быстрой, напористой походкой в приемную вошёл молодой человек в черном шелестящем плаще и зеленой фетровой шляпе. Клим не сразу распознал в нем того самого весельчака-инструктора, который советовал им обратиться прямо в Министерство иностранных дел. Да, да, у него еще тогда сломался аккордеон, и Хорошилова называла его Женькой... Не то Карповым, не то Карпухиным...
Но сейчас его широкоскулое лицо казалось хмурым и озабоченным. Он подошел к машинистке, щелкнул о ладонь кожаными перчатками:
- Готово?
- Готово, Евгений Петрович.
Она торопливо протянула ему несколько листков. Он придирчиво пробежал их, часто моргая, как будто в его узкие Щелки-глаза попала соринка. Последний вернул:
- А место для подписи? По-моему, мы договорились..
Машинистка поспешно вложила под валик чистый лист, передвинула каретку.
Карпухин остановился у двери, расположенной напротив кабинета Терентьева. Он словно только теперь заметил примолкших ребят.
- Ко мне?
- Нам к секретарю... К первому. Да? - порывисто вскочила Майя и оглянулась на своих друзей.
Карпухин повернулся к ней широкой глянцевитой спиной. Он долго стоял перед закрытой дверью, видимо, никак не мог отыскать ключ. Карпухин перерыл все карманы, вдруг об пол звякнул маленький блестящий предмет. Губная гармошка. У Карпухина побагровел затылок. Он как-то суетливо наклонился, подхватил ее, и в этот момент лицо с большими, смешно торчащими ушами, как бы застигнутое врасплох, стало таким добродушным и простецким, каким видел его Клим год назад. Только тогда Женька носил не шляпу, а кепку.
Но Клим подумал, что шляпа с примятыми, обвисшими полями заломлена так же лихо, как та кургузая кепочка с отчаянным козырьком.
И когда Карпухин все-таки отыскал ключ, и дверь за ним закрылась, и с помощью белокурой девушки они неожиданно выяснили, что он уже не инструктор, а секретарь райкома - правда, не первый, а второй, Клим предложил:
- Чего ждать? Двинули ко второму!
...Евгения Петровича Карпухина ничуть не удивляло то, что он стал секретарем райкома. Это удивляло Женьку Карпухина, никак не ожидавшего, что на пленуме, после перевыборной конференции, выкрикнули его фамилию, хотя имелась другая кандидатура, заранее подготовленная, согласованная, подходящая по всем статьям. А Женька...
Ну,- а что - Женька? Кто не знал разбитного инструктора из райкома? Он и на трибуне, он и в перерыв: баян на колени - и каблуки сами выстукивают чечетку! Душа-Парень! А к тому же учился в техникуме, два года на комсомольской работе, и - прост, не бюрократ какой-нибудь... Потянет!..
Женька впервые за всю жизнь услышал в тот день о себе столько лестного. И, вернувшись домой, учинил в зеркале критический осмотр. Лицо секретаря райкома выглядело явно не авторитетно: улыбка на пол-аршина, нос, похожий на разваренную картошку, и вдобавок - уши, такие уши - хоть ножницами отстригай!
Инструктор со всем этим еще мог как-то мириться. Но Женька представил себе первого секретаря райкома партии товарища Урбанского: вот это секретарь! За пять километров отличишь... Он попробовал прижать уши к голове - безухое лицо казалось печальным и даже глуповатым. Зато подбородок... Он выпятил вперед подбородок - и лицо сразу приобрело нечто гранитное, джек-лондоновское.
Женька немного утешился. Он занял денег и купил себе черный клеенчатый плащ и шляпу. Вначале шляпу носил с опаской: того и гляди ветром сдует, дергал за поля, стараясь нахлобучить поглубже. Ему сказали, что он смахивает на мексиканца в сомбреро. Что такое сомбреро, Женька не знал. Он обиделся. И когда к нему, в кабинет влетела Шурочка Хорошилова и по привычке назвала его "Женечкой", он поправил: "Петрович" - и выдвинул подбородок. Но ему стало неловко, и он добавил: "Конечно, между нами ты зови меня как хочешь, но если у меня народ..."
А народа к Женьке приходило много. Ребята в порыжелых гимнастерках - чтобы он устроил их на работу; хлопцы, не ладившие с начальством,- чтобы он восстановил справедливость; молодожены - им требовалась комната, какая ни на есть - но своя; девушки - те, что жаловались на любимых, которые их больше не любят.
"Если бы я был господом богом..." - думал Женька. Но он не был господом богом. Он только не хотел в этом признаться, когда на него смотрели такие доверчивые, такие ждущие глаза. И Женька бегал, хлопотал, звонил, угрожал. Тем, кто повыше, он туманно обещал: "Мы сообщим, кому следует"... Тем, кто пониже: "Мы еще продолжим наш разговор на бюро!" Это производило впечатление. Но не на всех. И тогда он говорил - тем, кто приходил к нему: "Зайдите через неделю". И потом опять: "Зайдите после пятнадцатого..."
Он приглядывался к Урбанскому. У того все получалось - без шума, без крика, спокойненько: сказал - и крышка. И Терентьев: бывший морячок хоть и был со многими на ножах, однако с ним считались.
Авторитет! И Женька перенимал: у одного - сосредоточенно суровый вид, у другого - властную хозяйскую походку.
Правда, из Евгения Петровича Карпухина - второго секретаря райкома - еще то и дело выпирал лопоухий инструктор Женька Карпухин. И это мешало. Вот и сегодня - губная гармошка!..
Он давно уже забросил баян, а с губной гармошкой никак не мог распроститься. Хотя только и делал, что носил ее в кармане. И вдруг... Что про него могли подумать эти, в приемной?.. Он очень разозлился на себя, и прежде, чем приняться за работу, вытянул из кармана гармошку - изящную, маленькую безобидную игрушку, еще согретую теплом его тела,- и, как будто она жгла ему пальцы, швырнул ее в самый дальний угол нижнего ящика письменного стола...
Когда впоследствии товарища Карпухина упрекали в политической близорукости и отсутствии бдительности, он держался стойко и начисто отвергал все обвинения. Но наедине с собой он сознавался, что виноват, виноват во всем, что случилось.
Он был виноват уже в том, что недостаточно твердо сказал: "Я занят",- хотя он действительно спешил закончить отчет о воспитательной работе среди молодежи, над которым трудился с утра, еще не набив руку на отчетах; торопился еще и потому, что через час должен был проводить собрание на Ремзаводе номер два. Но он сказал "я занят" без необходимой твердости, и принятая им поза-символ: левая рука на телефоне, правая, с пером, как бы на излете замерла над чернильницей - эта поза тоже не оказалась достаточно выразительной, не такой, как, например, у Урбанского. И поэтому девушка с длинными косами, брошенными поверх пальто, умоляющим жестом прижала к груди ладошки и воскликнула: "Но вы нам так нужны!"- и вслед за ней ребята, довольно робко скучившиеся у порога,- те самые, что были свидетелями его позорной промашки с губной гармошкой,- заговорили, заперебивали друг друга, окружили стол, за которым сидел Женька, не то чего-то прося, не то требуя, Женька сразу не понял.
Однако на их лицах было такое выражение, будто речь шла о жизни или смерти, и Женька даже, устыдился - и своей позы, и этого "я занят". И тут он совершил новую ошибку: он поддался.
Ему показалось, что в темноватую, тесноватую комнату, окном на север, заглянуло солнце и хлынул свежий весенний воздух. И он отложил в сторону свой отчет, в котором споткнулся на восьмом пункте ("на моральные темы прочитано 35 лекций") - и слушал громыхающую речь лобастого - что-то про Карла Маркса, Ленина, революцию, кисейные занавески - и, впрочем, не столько слушал - очень уж запутанно говорил этот лобастый взлохмаченный парень - сколько посматривал на девушку в беретике, с бровями, похожими на маленькие крылья птицы, и темно-синими глазами, в которых билось тревожное ожидание. А она смотрела на лобастого, а иногда - на Женьку, и тогда Женьке хотелось, чтобы она подольше не отводила от него своего взгляда.
И все-таки это было еще не главное. Главная Женькина вина заключалась в том, что он забыл, что он - секретарь, и не только поддался, но и увлекся не меньше ребят, когда те стали читать ему пьесу, которую без его, Женькиного, согласия не хотел разрешать к постановке директор школы. Школа, между прочим, была та самая, в которой учился и Женька, но директор теперь там работал новый, и тем не менее Женьке льстило, что он избрал его, Карпухина, верховным судьей.
Думая об этом, он морщил нос и хмурил лоб, и выставлял широкую джек-лондоновскую челюсть, но тут же губы его растягивала улыбка, и он хохотал -очень уж смешные были фамилии у героев, да и каждая реплика искрилась шутками, а Женька любил шутки; ребята хохотали тоже и смотрели на него восхищенными глазами, хотя он только всего и делал, что хохотал вместе с ними.
Евгений Петрович уже никогда бы не вел себя так с теми, кого он видел впервые, он уже понимал, что смех разрушает любые перегородки и уравнивает тех, между кем всегда необходима известная дистанция.
Но в тот день Женька не был Евгением Петровичем, то есть он уже был отчасти, но еще больше он был просто Женькой, недавним инструктором райкома, и нет-нет да и забывал, что он - секретарь, товарищ Карпухин, Евгений Петрович Карпухин - и веселился, и хохотал, и даже похлопал раз веснушчатого, в очках, по плечу.
Только взглянув на часы, он вспомнил про ремзавод и сказал, что дальше можно не читать, искренне пожалев при этом, что ему не удалось всего дослушать. Но ему и так все ясно, ребята могут успокоить своего директора: он, то есть райком, пьесу одобряет, надо высмеять двоечников и хулиганов, да покрепче. Ему еще очень запомнилось, какая обрадованная улыбка озарила серьезное строгое лицо девушки в беретике, и как она протянула ему билет с приглашением на спектакль. И лобастый - кажется, он-то и был автором - а вместе с ним и остальные - тоже просили его обязательно прийти на первую постановку, только парень с бледным, тонким лицом, едко усмехнувшись, предложил Женьке самому хотя бы позвонить директору по телефону. "А то еще потребует справку с печатью",- сказал он.
Женька - не особенно, впрочем, сурово - погрозил ему пальцем - нехорошо так выражаться про директора! - но позвонить обещал. Он узнал этого парня: его на прошлой неделе принимали на бюро в комсомол, и он отвечал на все, вопросы до надменности уверенно и не понравился Женьке. Что-то и сейчас насторожило в нем Женьку, и уже надев плащ, он сказал, погладив голову с рано проступившей плешинкой:
- У вас там есть место... Перечисляются писатели. И все - иностранные. А русские как же? Например, Пушкин. Надо читать Пушкина. Или Толстой, например. Вы это место исправьте. А то что-то не того выходит...
Произнося эти слова, он и не подозревал, как много будут значить они в его судьбе и судьбе ребят, в их судьбах, которые скоро столкнутся, скрестятся, как стальные клинки.
Он же сделал свое замечание не то из-за некоторого укола самолюбия - сам он не читал ни Вольтера, ни Данте, о которых толковалось в комедии,- не то просто автоматически, потому что хотел ребятам добра.
Он очень хотел им добра в ту минуту, и когда задержался потом в кабинете, чтобы запереть ящик стола, он испытывал удовольствие от того, что иногда ничего не стоит осчастливить людей - одно лишь его, Женькино, слово - и больше ничего не требуется.
Он почувствовал прилив вдохновения и к восьмому пункту своего отчета, прежде, чем спрятать его в стол, наскоро приписал:
"Поставлена силами учащихся средних школ комедия против пережитков капитализма в сознании молодежи".
Потом подумал и переиначил: "...некоторой части молодежи",- и тоже остался доволен.
А билетик с приглашением на премьеру он бросил в стол - в тот самый ящик, где лежала губная гармошка. И надолго забыл о нем.
Когда ребята выскочили на улицу, Клим впервые заметил, что уже весна - такое глубокое, легкое небо, без единого облачка, сверкало над городом, и первые ручейки уже Прорезались из-под снега, и сам снег, ноздреватый, словно источенный червями, уже почернел и осел на сугробах. Никому не хотелось расставаться - хотя вечером снова они соберутся на репетицию. И они стояли на перекрестке веселой, шумной стайкой, жмурясь от разлитого на дороге солнца, и Мишка, скупой на похвалу, говорил:
- Карпухин - это человек!
И все накинулись на Игоря, который не мог утерпеть, чтобы не отметить, что Карпухин, видимо, не очень эрудирован по части литературы. И пока остальные "перевоспитывали" Игоря, Кира тихонько пожала Климу локоть и шепнула:
- Победа...
Климу хотелось маршировать по центральной улице или забраться на крышу - орать на весь мир: "Победа!" - или: "Кира"! Потому что, в сущности, оба эти слова означали одно и то же.
И хотя Алексей Константинович на другой день сказал, что ему никто из райкома не звонил, но справки с печатями у ребят он все-таки не потребовал.
11
Успех?.. Если бы нас закидали тухлыми яйцами - вот это был бы успех! - Клим враждебным взглядом окинул только что захлопнувшийся после первого действия занавес, из-за которого неслись громкие аплодисменты, и поглубже засунул в карманы кулаки. Руки, протянутые для поздравлений, повисли в воздухе.
- Разве вы не видите - они ничего не поняли! Ни-че-го!
Ему не хотелось огорчать ребят. Но разве о таком успехе мечтали они с Игорем, когда писали комедию?..
- Слышите? Вы слышите, девочки? Он снова недоволен! - всплеснула пухленькими ручками Рая Карасик, которую Клим не раз доводил до слез на репетициях.
- А вот я ему сейчас покажу тухлые яйца! - густым басом проговорил Мишка и, угрожающе вращая боксерскими перчатками, принялся наступать на Клима.
Удары и шлепки посыпались на Бугрова со всех сторон. Среди этой кутерьмы появился Игорь - единственный, чье лицо не было, как маска, расцвечено гримом. Играя на пианино, Турбинин сопровождал музыкальные номера в комедии, а так как пианино поставили в зале, сбоку от сцены, он мог одновременно наблюдать за зрителями.
Клим первым заметил Игоря и сразу же уловил озабоченность и тревогу в его взгляде.
- Что случилось? - крикнул он, выкарабкиваясь из плотного кольца.
- Пока ничего,- сказал Игорь. Но когда они отошли в сторонку, коротко сообщил: - Питекантропы держат дубинки наготове.
- Наконец-то! - вырвалось у Клима. Зрачки его глаз от внезапного возбуждения расширились и углубились.- Шутов?..
- Да, и его шарага... Это лежало под крышкой пианино, на клавиатуре.
Клим развернул обрывок газеты и увидел желтый соленый огурец.
- Что за дьявольщина?
Он озадаченно повертел огурец в руках; огурец был влажный и скользкий, от него разило кислятиной. Из газеты выпал белый листок, на нем кривыми буквами карандашом были набросаны два слова: "Талантам от поклонников".
...Удивительные нелепости случаются в жизни! Володя Михеев не поверил своим ушам: пьесу разрешили к постановке! Он знал, что и директор и Леонид Митрофанович были против - и вдруг...
На вечер он, конечно, решил не ходить. И не пошел бы, если бы не Светлана Галкина, его соседка. Она не сумела достать пригласительного билета, а ей очень хотелось попасть на спектакль, о котором заранее шумели по всем школам.
Первые ряды были уже заняты, и хотя Светлана указала на два свободных места, он повел ее, на всякий случай, туда, где не так хорошо видно и слышно. Это не помогло. Ему ежеминутно пришлось напоминать, что смеяться столь громко просто неприлично. Тем более, что, как оказалось, не очень далеко от них сидел сам директор.
Рядом с директором расположилась толстая, рыхлая женщина с лисой на жирненьких плечах; Володя отличался памятью на имена и лица, он узнал ее сразу: Ангелина Федоровна, из районо.
В конце второго акта она склонилась к уху директора, и до тонкого слуха Михеева донеслось:
- Помилуйте, Алексей Константинович, но ведь..., Это же ни в какие ворота,... Как же вы?..
Больше Володя ничего не разобрал, но в антракте, покинув Светлану, он очутился возле дощатой перегородки, отделявшей сцену от коридора. Он видел, как, дважды споткнувшись на трех ступеньках, на сцену взбежал директор, и за перегородкой загремел его голос:
- А я вам говорю - заканчивайте! Чтобы через пятнадцать минут... Иначе я не разрешу!.. Первый и последний раз, я твердо обещаю!.. На свою голову...
В этом дальнем конце коридора было полутемно, и Алексей Константинович едва не наткнулся на Михеева, выскочив обратно и с треском хлопнув дверью.
"Ага"...- подумал Михеев, глядя в сутулую директорскую спину, и за весь вечер впервые улыбнулся.
В это время за кулисами возникла полнейшая растерянность. Стремительное появление директора, его срывающийся пронзительный фальцет, сумбурные фразы, которые он, в непонятном возмущении, выплеснул им на головы, ошеломили ребят.
Клим до боли закусил нижнюю губу; в тот момент, когда за кулисы ворвался директор, он обматывал голову бинтом с пятнами красной туши, но теперь, забыв о нем, бессознательно комкал и рвал пальцами свисавший со лба марлевый хвост. Что снова случилось с Алексеем Константиновичем? Почему он был так взбешен? Как можно "сократить" на ходу готовый, отрепетированный акт?..
Как будто уловив его мысли, в разговор вмешалась Кира. Деловито хмурясь, она сказала:
- У нас нет времени думать. Надо решать: или мы выкинем какой-нибудь кусок из пьесы - например, суд над Медалькиным и прочими - и тогда все будет испорчено, или будем играть все, как есть. Но учтите: мы, девчонки, в безопасности - мы из другой школы, пусть решают мальчишки...
Несколько секунд тянулось молчание.
- Решайте,- сказал Клим глухо.- Долго мы будем тянуть?
- А ты-то решил?..- буркнул Мишка.
- Я давно решил!..- Клим рванул бинт - кровь прилила к его лицу так густо, что, казалось, марля и в самом деле была смочена ею.
- Ладно,- сказал Мамыкин.- Чего уж там, братцы!- и с веселой обреченностью махнул рукой.
...Все в зале притихли, увидев оголенную сцену с единственным намеком на декорацию; огромным, прислоненным к задней стене фанерным щитом, обтянутым красной материей, с надписью: "Комсомольский билет". За короткую паузу, пока сцена пустовала, "Комсомольский билет", невольно притягивая к себе все взоры, словно превратился в молчаливое - до поры до времени - но главное действующее лицо. Даже Шутов проворчал:
- Неплохо сработано, мальчики...- и оглядел исподлобья расположившихся с ним в одном ряду: - Слышите, подонки, у них есть фантазия...
Угреватое лицо Слайковского кисло скривилось:
- Последняя стадия кретинизма...