На авансцене появился Гога Бокс - Мишка Гольцман, с точно таким же нависающим к переносью острым клином чуба, как у Шутова. Глядя на своего двойника, Шутов провел рукой по лбу, откинул челку и, подавшись вперед, пригнулся.
- Ахтунг, ахтунг, операция "огурец" начинается! - громко зашипел он, и человек пять из его компании настороженно потянулись к нему,- Когда я скажу "талантам от поклонников", не пяльтесь в потолок, а быстро делайте свое дело и сматывайтесь. Доехало? Тюлькин, отвертку захватил?
...До выхода оставались минуты - Клим измучился, разгоняя складки на подоле гимнастерки - она, вероятно, была сшита на Илью Муромца. Еще раз перетянув портупею и пулеметные ленты, он взглянул в зеркало и увидел перед собой вовсе не грозное воплощение революционного долга и отваги, а тонкошеего юнца с большими грустными глазами. В голове роились обрывки фраз, которыми ему предстояло прогреметь во всю мощь легких - а он чувствовал, что язык его прирос к небу, неуклюжий и бездвижный, как резиновая подошва.
За плечом раздался журчащий смех:
- Клим, знаешь, - на кого ты сейчас похож? Не на Корчагина, а на Дон Кихота. Давай-ка я хоть по-человечески забинтую тебе голову!..
Пальцы Киры проворно забегали, перематывая повязку; чтобы ей было удобнее, он пригнул голову - и в смущающей близости увидел тонкую худенькую ключицу с пульсирующей ямкой. Он испуганно отвел глаза - и они скользнули вдоль ее смуглой руки - туда, где в разрезе рукава темнел пушок подмышки. Его обдало жаром; он не знал, куда деваться от палящего стыда, он не знал, почему, но видеть то, что он видел, было стыдно.
Но она ничего не замечала: кончая перевязывать ему голову, она зажала в зубах полоску бинта, надорвала ее надвое, скрепила узлом.
- Тебе говорил Игорь, что там,- она качнула головой на щелястую стену, за которой находился зал,- что-то затевают?
- Неважно.
- А директор? Ты не боишься, что...
- Пустяки.
Она приложила палец к губам; кто-то захлопал, потом раздался свист и снова смех. Смутный гул прокатывался по залу.
- Твой выход,- прошептала Кира.
- И твой,- ответил Клим.
И с той внезапной, безудержной смелостью, которая вспыхивает в миг последней опасности, он взглянул Кире в сияющее лицо с двумя ровными рядами влажно блестящих зубов и сказал:
- Мне давно хотелось поговорить с тобой...
И она, продолжая улыбаться, тоже открыто и прямо глядя ему в глаза, сказала просто:
- Мне тоже...
На них налетел Мишка:
- Осел и сын осла! Ты что, оглох?
Он шипел и брызгал слюной, тыча Климу в руку шашку, которую тот вынул из ножен и забыл вложить обратно. Мишка выпихнул его из-за кулисы - и Клим очутился позади медленно и грозно надвигающегося на зал Комсомольского Билета.
...Витька Лихачев, как и многие в классе, совсем не думал являться на этот дурацкий спектакль. Собственно, не таким уж он был бы дурацким, не будь в пьесе Коки Фокса. Витька отлично знал, в кого метили Бугров и Турбинин - и главное, это знали и другие: когда читали в классе пьесу, ребята прыскали, глянув в его сторону...
Вообще ему не хотелось приходить на спектакль, и он завернул совершенно случайно, нечаянно, в глубине души, впрочем, надеясь, что "своих" никого не будет. И - к удивлению - обнаружил в зале почти всех ребят. Ну и трепачи!..
Он затесался в гущу девчонок в белых фартучках, с невыносимо благонравным видом теребивших потными пальчиками свои платочки. Однако к третьему акту от их благонравия не осталось и следа. Они то визжали от смеха, то вскакивали с мест, чтобы выразить свое возмущение:
- Знаете на кого похожа Фикус?..
- Тише, тише! Что там он говорит?..
- Что мы - мещанки...
- Кто-о?
Но Витька терпел. Терпел до тех самых пор, пока Кока Фокс - подлецы, подлецы! - не завихлял ногами и не крикнул:
- Не наше дело! Верно я говорю? Я - не один такой! Нас много! Вон там, в пятом ряду слева...
Кто-то невпопад захлопал, кто-то вскрикнул, зал забурлил, раздался отрывистый свист - Витька тоже сунул пальцы в рот и хотел свистнуть так, чтобы заглушить все дальнейшие слова Фокса, и чтобы... Но пальцы его так и замерли во рту. Фокс, Бокс, Медалькин, Богомолов, Капрончикова - все они с застывшим на лицах испугом отступали перед ожившим и выдвигающимся к авансцене Комсомольским Билетом.
На мгновение стало слышно только тревожное поскрипывание скрытых блоков; Комсомольский Билет как будто увеличивался в размерах, рос, разрастался, и уже не блоки, а доски пола скрипели и подавались под его медлительной тяжестью. Он двигался - а перед ним все отступали, отступали смятые страхом людишки, расстояние между ними все сокращалось, пока, прижатые к самому барьеру, над краем сцены, они не застыли и самых нелепых позах.
Только тогда Комсомольский Билет остановился. Витька проглотил слюну и вытащил изо рта пальцы. А дальше? И правда - галиматья какая-то... Подумаешь - вот еще фокусы!...
- Подумаешь, вот еще фокусы! - произнес Лихачев - тот, который был на сцене и которого звали Кокой Фоксом - и это показалось Витьке таким же невероятным, как если бы кто-нибудь рассказал приснившийся ему сон.- Подумаешь, вот еще фокусы! - и тот, на сцене, распрямился и, осмелев, шагнул к обтянутому кумачом щиту и пощупал его рукой.- Тоже, испугали! Обыкновенный комсомольский билет. Да-да! У меня тоже есть такой... Вот, сейчас, посмотрите...
Он стал шарить за бортом пиджака, но в этот момент что-то раздвинулось в центре щита - и из Комсомольского Билета выскочил Клим Бугров. Пулеметные ленты перепоясывали грудь гимнастерки крест-накрест; из-под сбившейся назад буденновки виднелась окровавленная повязка; в руке он держал оголенную шашку, она подрагивала, и Лихачеву сквозь тишину замолкшего зала, казалось, было слышно, как шумно дышит Корчагин - то есть Бугров - словно только что спрыгнувший с взмыленного коня. Его перекошенный рот и огромные бешеные глаза выражали ту самую знакомую Витьке ярость, которая не раз вспыхивала в Бугрове на собраниях и в спорах.
- Значит, революция - не ваше дело?! - крикнул Корчагин, брякнув об пол шашкой.- А что вы - каждый из вас - сделали для коммунизма? Вы - наши потомки! Отвечайте!...
Гога Бокс и Капрончикова попятились, Медалькин с Богомоловым отшатнулись в сторону, давая дорогу Корчагину-Бугрову и он вышагнул вперед - уже дальше нельзя, дальше был край сцены - и тут вдруг погас свет, как будто с неба камнем рухнула огромная черная птица и все накрыла своим крылом.
"Мы погибли!" - пронеслось в голове Клима.
Он замер, ослепленный тьмой,- враждебной, клокочущей на разные голоса, тянущей к нему сотни мохнатых когтистых лап; теперь наступала она, зловещая, дикая, исступленно топая, хлопая сиденьями, взвизгивая и хохоча невидимой разинутой глоткой. Все пропало! Черное жесткое кольцо стиснуло его сердце. Что-то твердое ударилось в щеку и покатилось под ноги, и тут же он услышал тупой короткий удар в фанерный щит, возле которого стоял.
- Ой, что это? - воскликнула Майя.- Не хулиганьте!
Наверное, в нее тоже попали. Климу вдруг сделалось совершенно ясно: все подстроено, заранее подстроено, чтобы сорвать пьесу!
А тьма гоготала и орала:
- Долой!...
- Даешь танцы!...
Еще секунда - и все будет раздавлено, уничтожено, стерто!...
- Когда нам было восемнадцать, мы кричали: "Даешь Перекоп!" Вам- тоже восемнадцать, а вы орете: "Даешь танцы!" - Клим сам не верил себе - так громко звучал его голос, разом прекратились все вопли и гогот, и больше не было ничего, кроме этого голоса. Его тело била дрожь, словно он стоял по горло в ледяной воде.
- Мы умирали на баррикадах и в штурмах, нас жгли в паровозных топках и косили из пулеметов! Мы отдали свои жизни революции - и революция победила! Но дело, за которое мы боролись, продолжаете вы! Только изменники и предатели могут думать, что революция закончилась. Революция продолжается!
- Вас еще угнетают ложь и мещанские предрассудки, вас угнетает невежество и обывательское равнодушие - вы должны освободиться от этого страшного врага. Продолжается великая революция - Революция Духа! Ее бойцами являетесь вы!
Ага! Теперь он почувствовал, что в самом деле схватил враждебный мрак за глотку, заставил затихнуть и смолкнуть.
В секундной паузе, когда он переводил дыхание, за кулисами послышались торопливые шаги, потом прерывистый голос Киры:
- Лампы... Скорее, скорее лампы...
И это уже была надежда, еще тусклая, еще едва различимая - но сейчас все зависело от него, только от него!
И он заговорил с отчаянием и силой человека, который перебегает через реку по зыбкому весеннему льду; только бы добежать!... Нет, он был еще вынужден и кружить, и мчаться назад, и делать зигзаги - только бы не стоять на одном месте, тогда гибель, а ему нужно выиграть время. Он говорил - и, кажется, даже начинал различать в темноте лица - его слушали, слушали! И когда кончился монолог Павла Корчагина, он уже не думал ни о том, почему ведет этот странный разговор, ни о спасительных керосиновых лампах, которые где-нибудь в конце концов разыщут...
Он швырял теперь в зал те самые мысли, которыми была полна его жизнь, те мысли, которые столько раз повторяли они, сойдясь впятером - повторял их сейчас один на один с мраком, тишиной и тремя сотнями невидимых и близких людей.
- По всей планете гремит сражение за Будущее, за Счастье Для Всех. А мы зубрим учебники, танцуем на вечерах, сплетничаем - кто кому улыбнулся. Остальное - не записано в "Правилах для учащихся".
- "Наше дело шестнадцатое", "Сам живи и другим давай", "Моя хата с краю - я ничего не знаю",- вот старые законы мещанина. И течет огненная река, а рядом - мутная канавка; шагает Большая жизнь - и рядом ковыляет брюхастенькое мещанское счастье. Мещанин спокоен, он ковыряет в зубах и думает: параллельные не пересекаются. Молодому мещанину это известно совершенно точно: на уроках геометрии он рассказывает об Эвклиде и получает пятерку. Ему наплевать, что Эвклида опроверг Лобачевский,- в учебнике об этом не написано! А Лобачевский уже сто лет назад доказал: параллельные пересекутся!... Канавка не будет вечно петлять вдоль огненной реки!
- Мещанин знает Ньютона - он только краем уха слышал об Эйнштейне. Эйнштейн не входит в программу! И он спокойненько живет в своем микромирке, даже не подозревая, что существует огромный макромир. Ему кажется, что его микрожизнь - это и есть жизнь, что его микрочестность - он кошельков не ворует! - это и есть честность. Но мы живем в макромире! Революция Духа взорвет микромир обывателей и мещан - и они увидят: их жизнь это прозябание! Их дружба - лицемерие! Их любовь - пошлость!
- Параллельные - пересекаются! И мы должны честно сказать всем обывателям и мещанам: вы видите в коммунизме царство брюха, которое жрет по потребностям, а мы - царство духа, способностям которого нет границ и пределов!...
Пока ошарашенно затихший зал слушал Клима, Кира и Мишка изо всех, сил барабанили в комнатку, где жила уборщица. На их счастье, у той оказались две лампы; но они обе были пусты. Уборщица не спеша отправилась в кладовку, разыскивать жбан с керосином. Кира, морщась, провела пальцем по мутному от пыли, стеклу и поискала глазами тряпку.
Вот, возьми,- Мишка вынул из кармана сложенный вчетверо свежий платок.
- Не жалко?...
- Бери-бери...
Что уж там взбучка от матери! У Мишки был такой вид, что если бы кровь могла заменить керосин, он бы, не раздумывая, наполнил обе лампы. Кира терла стекло и настороженно вслушивалась, не донесется ли через раскрытую дверь что-нибудь из зала.... Мишка впервые видел ее такой растерянной, даже подурневшей от волнения - губы дрожали, прядь волос упала на лоб, за нею - тревожный, лихорадочный взгляд.
- А вдруг Клим не выдержит - и все сорвется?..
Клим ни о чем не рассказывал Мишке, и Мишка никогда не расспрашивал Клима - но он обо всем догадывался, даже, может быть, о большем, чем было на самом деле. Он всех ревновал к Климу, даже девчонок, а Киру нет, наоборот, ему было приятно и немного смешно, что она так переживает, и хотелось ее утешить.
- Дай сюда,- он разорвал платок пополам и стал протирать второе стекло.- Вообще-то, конечно, надо поскорей, но Клим, если захочет - переговорит Вышинского. Особенно насчет мещанства. Тут он может говорить целые сутки, даже больше...
Наливая керосин, он плеснул себе на брюки, но ладно, черт с ними. Побежали!...
Они подоспели вовремя - конечно, Клим еще мог бы продолжать, но было бы глупостью надеяться, что зал еще долго удастся удерживать в повиновении при таких обстоятельствах. Тихий ропот вновь обрастал криками, кто-то громко посоветовал Климу заткнуться.
Два бледных светильника появились по обе стороны сцены - Клим шагнул навстречу одному из них, но чуть не упал, поскользнувшись. Раздался смех. Он нагнулся и поднял с пола что-то продолговатое, скользкое на ощупь. Огурец! Точно такой же, как и принесенный Игорем! Так вот оно - какая "закуска"! Первым желанием было швырнуть эту дрянь - но в кого? Где прячутся противники? Ярость, которая начинала уже выдыхаться, снова ударила в голову:
- Здесь есть герои, которым страшен яркий свет! Но мы и в темноте видим их лица - бледные лица трусов! Они режут провода и вопят, прячась за чужие спины. Они хотят заставить нас замолчать, потому что боятся спорить в открытую: им нечего сказать!
В ответ раздалось улюлюканье и возмущенные возгласы.
Конец пьесы был скомкан. Он очень походил на провал - по крайней мере так казалось всем артистам. Но Игорь, взбежав на сцену, бросился к Бугрову и, смеясь, затряс его, вцепившись в нагрудные карманы гимнастерки:
- Сегодня ты гений, старина! Ты произнес колоссальную речь!
В полутьме Клим не мог толком разглядеть Игоря: что это, безжалостная ирония?..
- Провал,- сказал Клим, оправдываясь.- Я сам вижу, что провал. Но что я мог сделать?.,
- Какой же провал? Ты слышишь, что творится? Никто не уходит - там чуть не передрались! Ты слышишь?.. Мы не можем дать им так просто разойтись и сейчас же объявим, что начинается обсуждение пьесы! Понимаешь? Спор, диспут, называй как угодно!
Клим не узнавал Игоря: куда девалась его холодноватая сдержанность? Прежде, чем Клим успел ему что-нибудь сказать, Игорь уже ринулся к занавесу и нырнул в его складки. Тонкий, резкий турбининский голос прорезал смутный гул...
"Нет, уж это... Уж это слишком!" - решил Алексей Константинович и стал пробираться к сцене. С тех пор, как в зале погас свет, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Его толкали со всех сторон, его голос терялся в общем гомоне, он безуспешно пробовал восстановить порядок, хотя не представлял себе толком, о каком порядке может быть сейчас речь. И обрадовался, когда все уладилось само собой с помощью Бугрова и его товарищей. Находчивые ребята! После того, как он сорвался и накричал на них, у Алексея Константиновича остался в душе неприятный осадок. Хорошо еще, что Белугин, сославшись на нездоровье, не пришел на вечер. Вот Вера Николаевна... Как жаль, что ее вызвали на совещание в горком! Она бы нашла, чем осадить Ангелину Федоровну... А он краснел и бледнел, как мальчишка, и даже, подавая ей пальто, бормотал оправдания, ссылаясь на райком комсомола... При чем тут райком? Просто - молодцы ребята! Однако Алексей Константинович испытал немалое облегчение, когда пьеса кончилась. И вдруг...
- Вы что?... Вы... Вы, может быть, уже назначены директором, а я - ваш ученик?...- он подумал, что сейчас опять собьется на фальцет и получится глупо и нехорошо, как и в тот раз.
- Да нет же, Алексей Константинович, вы только послушайте...
Его обступили, его упрашивали, ему доказывали, что обсуждение - это очень важно, даже важнее, чем сама пьеса... И они охотно признают любую критику...
Ведь он и сам утверждал: в комедии много недостатков...Алексей Константинович смягчился.
- Ох и дипломаты... Но как же вы могли сами, даже разрешения не спросили?..
- Значит можно?..
Алексей Константинович погрозил пальцем:
- Только смотрите, чтобы... Ничего такого!
На сцене закипела такая веселая суета - кто стирал грим, кто перетаскивал декорации, кто расчищал место для трибуны - и во всем этом сквозило столько азарта и пыла, что Алексей Константинович с грустью вздохнул: "И мы когда-то были рысаками",- и, прихрамывая, спустился в зал.
Павел Ипатов и Костя Еремин,- он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,- отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.
На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы - их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.
- Тебя можно зажечь вместо "молнии",- усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.
- Идиот,- сказал Мишка тихо.- Я же старался...
Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.
- Кто первым? - без всякого вступления сказал он.
12
И грянул бой...
Куда там - Полтаве!
Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников -
ПО МЕЩАНСТВУ!
ПО ОБЫВАТЕЛЬЩИНЕ!
ПО ПРЕДРАССУДКАМ!
ПО ПЕРЕЖИТКАМ!