- ОГОНЬ!
Обсуждение? Спор? Диспут?
Рукопашный!
Были минуты - Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.
Тогда Игорь - бледный, каменный - подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.
И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они - трое - командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы - надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!
Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.
- Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните "Молодую гвардию" и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи - о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...
Мишка стонал: "Ну и подлец!" - стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.
Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:
- Нетипично!...- сказал он и стал спускаться.
Клим вскочил, метнул вдогонку:
- А огурцы бросать - это типично или не типично?...
- Какие огурцы? - остановился Михеев.- Я лично не видел никаких огурцов.- Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.
Будь у Наташи Казаковой голос послабее - погаснуть бы ему:
- Мне бабушка рассказывала...
Крики:
- Что еще за бабушка!
- Долой бабушку!
- Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь - не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!
Крики:
- Верно! Крой их, Наташка!
- Мы не меньше вашего любим героев "Молодой гвардии", только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! "Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!"
В зале рвануло:
- А мы не хотим!
- Как вы смеете!..
- Кто вам позволил!..
На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:
- Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..
Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:
- А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?
Девушка вспыхнула:
- С кем?..
- Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи... При случае познакомьтесь. Это его слова.
В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда - враждебный голос:
- Маяковский жил в другое время!
Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.
- Кто говорит, что Маяковский умер?..
Тот же голос:
- Он застрелился!
Игорь:
- Его затравили мещане!..
Голос:
- Вы слишком много на себя берете!
Клим:
- А вы не беспокойтесь - мы выдержим!..
Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...
- Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...
- Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..
А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:
- Неправда!
- Правда!..
- Крой, Бугров!..
- Не-ти-пич-но!!!
Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.
Куда он? Зачем он?..
Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.
По рядам - хохоток.
И дернуло же его!..
Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал - собьется, срежется, сгорит со стыда!..
Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:
- А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..
- А ты за других не расписывайся!..
- Ты про себя!..
Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:
- А что, побоюсь, что ли? Скажу! - на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.- Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился - а что я знаю? Хорошую отметку поставят - я радуюсь. Когда мне правду говорят - не люблю. Про кого плохо думаю - про себя таю, про кого хорошо - тем завидую. Где человека обижают - я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесят лет проживу, а может - один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.
Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:
- Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а - не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..
Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за - орал "долой!" Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..
Лишь это и было ему важно: "за" или "против". Но Лешку он слушал - не только ушами - спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка - не прихвостень, Лешка - свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..
И когда Витькина соседка фыркнула:
- Придурок какой-то!..
Витька окрысился:
- На себя посмотри!
Остроносая удивленно передернула узкими плечиками:
- Вот еще!.. А сам-то?..
Только ступеньки скрипели, когда Лешка, ни на кого не глядя, сходил с трибуны - только ступеньки: ни смеха, ни свиста, ни топота - ничего.
И Клим, еще не очнувшись от бесстрашной, беспощадной мамыкинской исповеди, весь напрягся, подался вперед, налег на стол грудью, застыл, ожидая, чем взорвется эта необычайная, напружиненная, натянутая до предела тишина.
Взгляд его шарил по залу, щупая лица, скача по хмурым лбам, растерянно задранным подбородкам, по разбуженным, затаившимся глазам - и чувствовал - сейчас все решится.
Время остановилось. Как перед выстрелом. Секунда сделалась вечностью, вечность - секундой.
И драка с Шутовым, и давний раздор с классом, и полночные споры у Майи, и бурные события последних недель, и все, что было прежде и будет потом,- все ждало перелома, исхода, развязки.
Все зависело теперь уже не от него, а от тех, кто наполнил глухой, тонущий во мраке зал,- а они молчали - загадочно, непонятно - молчали...
Потом из дальних углов поползло, зашуршало - шепотком, вполголоса - заскрипело стульями, и Клим увидел, как в третьем ряду, там, где Шутов, несколько фигур вскочило, размахивая руками,- отрывисто грохнули откидные сиденья:
- Долой Бугрова!
- Долой подпевал!
- До-ло-ой!..
Витька Лихачев сам не знал, как его вынесло на трибуну. Глянул вниз - бурлящая бездна. Отступать- некуда. А! Все равно!.. Тряхнул медным чубом крикнул:
- Врете! Лешка правду сказал! Он-то не подпевала!.. Про всех - правду! Про меня - тоже! И про других! Конечно, кому не обидно, если против шерсти гладишь. Но на это ведь она и правда!.. Какие мы герои? Чем нам гордиться? Давайте хоть раз начистоту! Хотя бы наш класс: пятнадцать комсомольцев. Свистим, орем! А что в нас комсомольского? Чтоб не по билету, а по душе?.. Кого хочешь возьмите! Тебя, Михей... Или тебя, Шутов... Да, тебя!..
Шутов улыбался, сузив глаза. Даже поднял руки над головой, беззвучно коснулся ладонью ладони. Зал трещал аплодисментами, Клим вскочил, хлопал стоя. Неужели - победа?..
Спасибо тебе, Витька Лихачев!
Под столиком сошлись, слиплись три руки.
В проходе - Кира, Майя, Боря Лапочкин, мальчишки, девчонки - толкаются, машут, шумят, ликуют...
Где свои? Где чужие?.
Не разберешь...
На трибуне парень: клетчатый пиджак, метровые плечи; на губах - ухмылочка; сам весь дергается, попрыгивает, как на углях.
- Нам говорят - герои, герои... А какие могут быть сейчас герои? В газетах, конечно, пишут: загорелся дом, спасли ребенка. Ну, а если на моей улице дома не горят? И вообще: революция кончилась, война - тоже... Правда, тут новую революцию придумали - против желудка и за то, чтобы спали на гвоздях, как Рахметов. Не знаю, на чем спят Бугров и Турбинин.- Только мне кажется, что нет никакого мещанства в том, чтобы одеваться, как положено приличному человеку, и есть три раза в день. Да и Бугров и Турбинин - они сами тоже голыми не ходят и питаются не одними стихами. По крайней мере, по их виду такого не скажешь... И вообще: есть и одеваться - это первая потребность человека...
Клим:
- А до сих пор считалось, что первая потребность - труд! По Энгельсу...
Игорь:
- То была теория - как обезьяна стала человеком, а эта - как человек стал обезьяной...- повернулся к выступающему невозмутимо: - Продолжайте, нам очень интересно...
Клетчатый:
- А вы не перебивайте! Я еще не...
Дружный хохот захлестнул зал и смыл клетчатого с трибуны.
13
Победа! Победа!
Клим жадно вдыхал ее редкостный запах. И сердце стучало, как барабан: Победа! Победа!
Нет, не та, не такая, что взметнула его в прошлый раз высоко вверх, на холодный и гордый пик Славы- есть радость острее: кристалликом соли кинуться в океан, раздробиться в молекулы, перестать быть собой - и стать Всеми! Есть радость острее - слиться, раствориться - и в юноше с белыми пуговками на черной косоворотке, который серьезно и спокойно говорит с трибуны, и в девушках, что взволнованно шепчутся в первом ряду, и в том очкастом парне, который тянет руку, требуя слова,..
Зал качнулся в их сторону - стоило жить! Стоило бороться!
Все глуше голоса противников, тревожным гулом катится по рядам:
- А как быть?
- Что делать?
- Нам?..
- Сегодня?..
- Сейчас?..
Раньше хотели только всколыхнуть, взбудоражить сонную гладь, разбить лед... Но лед разбит - и вот уже льдины ревут, грохочут, прут, рвутся вперед. Лед тронулся - но куда?..
- Мы не доктора,- сказал Игорь.- Мы не даем рецептов.
Опять остроты!
К чему они теперь?..
Кира легкой, упругой походкой пронеслась мимо стола, плеснула синей юбкой - и стала, упершись тонким локтем в крышку трибуны - в белой матроске, вся - словно выточенная из единого куска мрамора строгим, точным резцом.
- Я отвечу... Всем по порядку...
Она дышала часто, как после бега, и галстучек с двумя белыми полосками трепетал на ее маленькой, чуть круглящейся груди.
- Сначала тут говорили, что мы клевещем на советскую молодежь... Им уже ответили, ответили хорошо. Только я напомню еще одну цитату, которую все всегда цитируют, но почему-то забывают о двух последних строчках:
Если тебе комсомолец имя -
Имя крепи делами своими,
А если гниль подносите вы мне -
Черта ль в самом звенящем имени!
Советую "защитникам" записать, эти слова на отдельном листике, повесить у себя над кроватью и перечитывать утром и вечером!
Клим испугался: не слишком ли резко она начала? Испугался, что сейчас загудят, задвигаются, перебьют - но ее несильный грудной голос, звучал в полной тишине, то серебристо паря, то спускаясь до полушепота, чтобы снова взвиться ввысь.
Раза два она посмотрела в его сторону, будто спрашивая: так? - и он кивал, ободряюще улыбаясь.
А зал, задержав дыхание, слушал ее - и Клим радостно и благодарно скользил глазами по замолкшим рядам. Но вдруг, как на ржавый гвоздь в гладкой доске, напоролся на косую усмешку, Шутова - пронзительно колющим взглядом тот следил за Климом, и когда глаза их встретились,- как-то странно подмигнул ему.
Он отпрянул от Шутова, уперся локтями в стол, тугой обруч кителя стал ему тесен.
Уже не глядя ни на трибуну, ни в зал, он перебирал записки, которых набралась делая куча,- записки с вопросами, на них предстоит ответить.
Кира продолжала:
- Другие говорят: а что мы можем? Если так, то я бы поставила этот вопрос иначе: а чего мы не можем?
Вспомните о Щорсе или Эдисоне, или об Эваристе Галуа, или о Вере Засулич - они были не старше нас, когда уже знали, чего хотят добиться в жизни!..
- Впадина, включи свет...
- Что-о?
- Цыц... Шутов два раза не повторяет!..
Тюлькин взбунтовался:
- Сам иди, если нужно!
Но под безмолвным взглядом Шутова поднялся, поплелся к выходу..
- Что ты задумал? - спросил Слайковский;
- Ша...
- Тут спрашивают: что делать? Самое главное - давайте будем честными перед самими собой! Мы часто говорим: как скучно в наших комсомольских организациях. Но ведь комсомол - это мы сами! Разве мы не умеем ходить? Что нам надо, чтобы учителя водили нас за ручку? Тут жаловались, что в десятой школе несправедливо исключили ученика. Мы все, кажется, слышали тогда об этой истории, но что мы сделали, чтобы помочь?.. Мы струсили, признаемся в этом честно - и сразу станет ясно, что надо было нам делать или надо будет делать в другой раз! По-моему, это самое основное в человеке: не бояться быть честным, перед всеми и перед своей совестью! Говорить правду - всем и себе самому! А совесть всегда подскажет, что делать... Кто, если не мы, и когда, если не теперь!..
И потом, когда зал отгремел аплодисментами и Турбинин весело и бойко принялся отвечать авторам записок, смутное беспокойство теребило Клима, как будто это еще не конец, как будто враг только отступил, только затаился...
- "Почему вы отрицаете танцы?" - А вы подсчитайте, сколько времени вы тратите на изучение ваших па-де-грасов и сколько - на "Коммунистический манифест". Авось поймете!..
- "Вы слишком молоды, чтобы учить других!" - Боимся опоздать!
- "Вы объявляете новый идеал человека, но никто не захочет ему следовать..." - А вы не пойте за других, товарищ Обыватель!..
Игорю хлопали, смеялись.
И вдруг едва уловимое движение пробежало по рядам. Мишка с шумом втянул воздух и приоткрыл рот. Взгляд Игоря стал сверлящим и острым - Клим вскинул голову и увидел, как поднялся со своего места и направился к трибуне Шутов.
Его знали многие в лицо, и уж наверняка не было ни одного ученика в городе, кто по крайней мере не слыхал бы о нем. И теперь на него кивали, указывали пальцем, спешили привстать, чтобы увидеть этого героя скандальных историй...
Его имя на разные лады шелестело по всему залу:
- Шутов?.. Шутов... Шутов !..
Клим стиснул кулаки; по спине пробежала нервная дрожь; Шутов шел к трибуне, сцепив челюсти, поигрывая желваками; он выставил углом правое плечо и ни на кого не смотрел, как будто даже досадуя, что стал центром внимания. Климу казалось, Шутов идет прямо на него. И чем ближе он подходил к Климу, тем яснее тому становилось, что он сам ждал и хотел и боялся этой дуэли на глазах у всех - ждал, потому что без нее не могло быть ни победы, ни полпобеды, ни четверти победы...
Он презирал и ненавидел Шутова, но дело заключалось не только в самом Шутове - была в нем какая-то сила, которая подчиняла других, возбуждала в сердцах все самое низменное, пошлое, подлое и заставляла хохотать над тем чистым и светлым, что стремился сделать Клим. Ему казалось, что уже удалось освободить, вырвать из-под власти Шутова тех, кто сегодня был в зале,- и Шутов молчаливо признал свое поражение... Но торжествовать было рано.
Узкий высокий лоб, наполовину скрытый клином черных волос, желтая кожа, темные круги под глазами... Клим жадно вглядывался в угрюмое лицо Шутова, но ненависть мешала ему заметить, что Шутов на этот раз был необычайно серьезен, взволнован и даже растерян...
- Дай им, Шут! - послышалось из зала...
- Вломи!..
- Орудия к бою,- сквозь зубы процедил Игорь.
И Клим почувствовал, что начинается, начинается, только сейчас начинается самое важное за сегодняшний вечер и, может быть, за всю его жизнь!..
Говорить Шутов начал не сразу. Он постоял перед трибуной, поглаживая щеку и задумавшись, как человек, на которого нахлынуло сразу несколько мыслей и он еще не знал, какую выбрать.
- Не орите...- бросил он тем, в зале.
Клим удивился, услышав его изменившийся голос. Первые слова он выговорил отрывисто, с трудом, как будто язык ему едва повиновался.
- Я сам... Здесь... Здесь суд идет. Присутствуют подсудимые... и прокуроры. Правда, они... Они еще не доросли, чтобы прокурорами...
- Павел Корчагин - вот прокурор! Или он тоже не дорос? - вырвалось у Клима.
- Ладно,- словно защищаясь, Шутов поднял руку.- Согласен. Пусть Павел Корчагин... Но кое-кого здесь все-таки не хватает. В хорошем суде полагается, чтобы адвокат был...
- Это уж не ты ли собираешься быть адвокатом? - спросили из глубины зала.
- Да. Собираюсь. Надо же кому-нибудь... Адвокатом...
Он без улыбки посмотрел туда, откуда раздался голос.
- Итак, суд идет, и все обвиняемые признали себя виновными... Ша! - он снова поднял руку в ответ на недоуменные восклицания.- Я говорю, признали, значит, признали! Да, так вот... Мы - мещане, мы - обыватели... Ладно. Согласен. Но тут есть один вопрос. Говорят, когда-то на земле жили мастодонты. Они вымерли. Зато теперь живут свиньи. Живут и плодятся. Почему? - он повернулся к столу, но смотреть продолжал куда-то вбок. Игорь и Клим раздумывали, не понимая, куда гнет Шутов. Мишка добродушно, даже с легким пренебрежением, хмыкнул:
- Ясное дело... Климат!.. Другая эпоха...
- Правильно,- подхватил Шутов.- Другая эпоха. Тогда при чем здесь Гога Бокс? При чем?..
В повторенном дважды вопросе Климу неожиданно почудилась горечь.
- А ты без аллегорий,- сухо предложил Игорь.
Лицо у Шутова вдруг задергалось, и он устремил горячий, тоскливый взгляд на Турбинина:
- А вам аллегории - это разрешается? Вы... Вы не аллегории... Вы духов вызываете! Духов с того света! Как спириты... Дух Наполеона, дух Пушкина...Дух Корчагина! Нет, вы духами зубы не заговаривайте! Это раньше водились дураки - в духов верили, а мы - не верим! И сказки про героев. Где они, эти ваши герои? Дайте-ка потрогать, пощупать - хоть одного!
Слова хлынули из Шутова неудержимым потоком, как хлещет горлом кровь у больного чахоткой; кончики его искаженных судорогой губ дрожали.
- Значит, "общественное выше личного"! Чему вы учить вздумали - как в свинарнике мамонтов разводить? Так ведь климат, понимаете, климат неподходящий! Это не я, это вы сами сказали - про климат!
Смутный рокот прокатился по залу. Клим вскочил, прокричал заикаясь:
- Ты... Ты... Ты понимаешь, что городишь? Все - подлецы, а кто же по правде тогда поступает?
- По правде? По какой правде?
- По той самой! По корчагинской!