- Что здесь происходит? - спросила она, разглядывая съежившихся, словно воробьи после раската предгрозового грома, девятиклассниц.- Я спрашиваю, что здесь происходит? - обратилась она к Чернышевой, которая, багрово покраснев, стояла посреди класса, держа в руке "Основы физики".
Запинаясь, та ответила, избегая взгляда туманнозеленых глаз директрисы:
- Людмила Сергеевна поручила мне рассказать о строении атома... .
- А где же сама Людмила Сергеевна?
Девочки молчали.
- Чем же вы занимаетесь?
- Мы кончили... И сейчас...
- Что сейчас?
- Разговаривали...
- О чем же вы разговариваете?
Напряженная тишина.
- Так о чем же вы все-таки разговариваете здесь, тайком от меня, от учителей, может быть, вы все-таки объясните мне, Чернышева?
Как будто мстя себе за минутное смущение, вызванное заставшей их врасплох директрисой, девушка дерзко выпрямилась; Калерия Игнатьевна уже давно составила себе полное представление об этой непокорной, заносчивой ученице, но ее ответ заставил Калерию Игнатьевну подумать, что ей известно еще не все, далеко не все:
- Мы говорили о любви. О том, какая она бывает и какой должна быть...
Если бы Чернышева соврала что-нибудь - это не так потрясло бы директрису. Но в ее невозмутимом тоне Калерия Игнатьевна ощутила предел наглости и бесстыдства. Особенно когда та добавила:
- И тут нет никакой тайны. Мы можем все повторить при вас.
- Прекрасно,- проговорила Калерия Игнатьевна с угрожающе-замедленной интонацией.- Может быть, вам и придется повторить, но в другом месте и в другое время. А сейчас...- она повернулась к оробевшим девочкам.- А сейчас возьмите портфели - и марш по домам.
Ученицы, бесшумно ступая, почти на цыпочках, гуськом потянулись из класса. Калерия Игнатьевна вышла последней.
Человек менее проницательный, может быть, и не придал бы такого значения этому происшествию, но Калерия Игнатьевна сразу почувствовала, что за всем этим кроется нечто более серьезное, чем могло показаться на первый взгляд.
Назавтра она вызвала к себе в кабинет Людмилу Сергеевну. Даже несколько бравируя своей выдержкой, она терпеливо слушала путаные объяснения молоденькой учительницы, поглядывая, то на ее невозможно легкомысленную ямочку на розовом подбородке, то на голубое платье с кармашками, отделанными кружевцами, то на белые модельные туфли-лодочки.
Людмила Сергеевна же, начав оправдываться довольно пылко - Чернышева - отличница, староста физического кружка, в прошлом году она делала блестящий доклад на эту тему, что же плохого, если...- все больше терялась и под конец смешалась совершенно, особенно когда Калерия Игнатьевна, проговорив ледяным тоном: "А что вы скажете на это?" - протянула ей листок, на котором очень четким, каким-то даже торжественным почерком было выведено:
КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ТЕЗИСЫ О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
1. Любовь и дружба должны опираться на полное уважение друг к другу, на полное равенство мужчины и женщины.
2. Но в отношениях между юношами и девушками еще существуют пережитки капитализма, феодализма и патриархата...
Пока она читала, Калерия Игнатьевна искоса разглядывала свое отражение в стеклянном абажуре настольной лампы: несмотря на пятьдесят, еще вполне моложавое лицо, с темными гладкими волосами, собранными в узел на затылке, прямые плечи, во всем облике - собранность, подтянутость, деловитость...
- Странно...- пробормотала Людмила Сергеевна, возвращая листок директрисе.- Действительно, это очень странно...
- И только? - Калерия Игнатьевна рывком выхватила страничку с "тезисами".- Но на вашем месте, милая моя, мне бы отнюдь не показалось странным, если бы это обнаружили у одной из моих учениц,- на нашем месте!.. Взгляните на себя! Куда вы явились? В школу - или... или...
Людмила Сергеевна растерянно посмотрела на спои белые лодочки и спрятала ноги под стул.
- Но у меня сегодня... Сегодня день рождения, Калерия Игнатьевна, и я...
Но даже эти слова, произнесенные прерывающимся голоском, прозвучали в тот момент в высшей степени вызывающе.
- А я попрошу вас забыть о ваших днях рождения, пока вы находитесь в школе! - Калерия Игнатьевна резко поднялась, и вслед за ней встала Людмила Сергеевна.- Да, забыть! Я неоднократно предлагала вам изменить свой внешний облик, если вы хотите работать в моей школе! И не только внешний, но и внутренний! То вы бегаете с воспитанницами на каток, то передоверяете свои обязанности ученицам - и не видите того, что творится у вас буквально под носом! Вы понимаете, к чему это может привести?..- она подняла над головой злосчастную страничку.- Понимаете или нет?..
- По-ни-маю...- робко произнесла Людмила Сергеевна, глядя на узорчатый ковер, застилавший пол кабинета.
- К разврату!
Людмила Сергеевна вздрогнула.
- Да-да, к разврату! Поверьте моему опыту, Людмила Сергеевна! Более того, я убеждена, что пока мы знаем еще не все!.. Надеюсь, вы слышали, что произошло в седьмой школе? Когда мне рассказали об этом, в гороно, честно признаюсь вам - я не поверила! Но теперь... когда я собственными ушами слышала, как на занятиях по физике наши скромницы рассуждают о Есенине и Мопассане... А я слышала далеко не все, далеко не все, Людмила Сергеевна! Когда мне принесли вот это "сочинение", которое вы только что прочитали... Теперь я верю всему, Людмила Сергеевна! Верю всему!
- Но что же теперь делать?..- угасшим тоном произнесла молодая учительница, подавленная только что осознанными размерами своей вины.
- А что вы можете делать?.. Вы?..
Зато сама Калерия Игнатьевна знала, что надо делать.
Тридцать, лет назад она впервые в качестве педагога переступила порог детского дома, в котором вскоре вспыхнул мятеж. Детдомовцы побили стекла и выпустили перья из подушек. Пожарная команда, приставив лестницы к крыше, по одному спускала на землю взятых в плен бунтарей. Завдетдомом уже не вернулся в свое удобное кресло из графского особняка, сменив его на значительно более жесткую скамью подсудимых - за воровство и хищения. Калерия Игнатьевна тоже не вернулась в детдом. Совесть ее была чиста, но в ее сердце навсегда залег страх перед теми, кого она опекала. С годами он ослабел, стерся, видоизменился в целую систему строго продуманных мер, которые в самом зародыше уничтожали любое неповиновение.
Итак, она знала, как следует поступить.
Людмилу Сергеевну сменила Жерехова, ученица довольно бестолковая, но преданная. Она описала спектакль и диспут, который после него разгорелся ("Ужас, ужас, что было, Калерия Игнатьевна!") и перечислила всех девушек, которые там присутствовали. Никонова записала все фамилии и только один раз усомнилась:
- Как, и Картавина?
Жерехова добросовестно созналась, что допустила ошибку: нет, Картавина на вечер не приходила, она должна была играть в пьесе, но за день до того заболела и не явилась...
- Говорят, Широкова, у вас есть текст пьесы, которую ставили в седьмой школе? - спросила в конце урока со странной застенчивостью Людмила Сергеевна.- Мне хотелось бы ее прочитать...
Кира и Майя переглянулись. Кира чуть заметно пожала плечами, но Майя проговорила: "Хорошо, Людмила Сергеевна..." - и открыла сумку.
Через несколько минут тетрадь лежала на столе перед Калерией Игнатьевной, которая к тому, времени, уже успела внимательно изучить довольно длинный список. Имена Чернышевой и Широковой она подчеркнула двумя жирными чертами, против фамилии Лили поставила знак вопроса.
- Пригласите ко мне Картавину,- сказала она учительнице физики.
17
Из школы вышли все вместе и двинулись по улице, перегородив тротуар и тесня прохожих к обочине дороги, и уже никто не вспоминал о драке перед химкабинетом, да, собственно, и драки-то никакой не было, потому что когда Лешка Мамыкин сказал: "Ну, а еще кто хочет?" - ни Шутов, ни Слайковский и пальцем не шевельнули, чтобы защитить своего соратника, и Красноперов поднялся с пола и, негромко ругаясь сквозь зубы, стал отряхиваться - полы в коридоре были грязные,- весна, ничего не поделаешь, натоптали!
А теперь они шли по улице, все вместе, и болтали - так, ни о чем и обо всем сразу - об экзаменах на аттестат зрелости, о кинофильме "Русский вопрос", о конкурсе в МГУ, о щуках, на которых можно охотиться с ружьем, а на самом перекрестке, задрав головы, следили за высоким полетом белого змея, вынырнувшего из-за крыш, и когда милиционер негодующе засвистел, Витька Лихачев отдал ему честь и пропел:
Мы лишь из колыбели,
Нам восемнадцать лет,
и остальные подхватили:
Мы умственно созрели
Для венских оперетт!
И все было, как в доброе старое время, и еще лучше, и когда пришла пора сворачивать, никому не хотелось расставаться, и его проводили еще квартала два, и напоследок Пашка Ипатов напомнил:
- Дома руку хорошенько промой, не осталось ли чего?!
А Боря Лапочкин крикнул уже вдогонку:
- И йодом, йодом!...
Дальше они пошли с Мишкой вдвоем.
В городе шумела весна: из водосточных труб хлестали веселые мутные потоки, улицы развезло, и дворники, махнув рукой на весенние беспорядки, блаженно грелись у ворот.
- Ну,- сказал Мишка,- теперь ты признаешь, что ты скотина?
- Ладно,- сказал Клим, смущенно посмеиваясь,- признаю...
- То-то, же,-сказал Мишка.- Да повтори еще раз, а то я не расслышал.
Так был закончен вчерашний спор, тот самый спор, который разгорелся около часу ночи, когда к Бугрову ворвался Мишка, злой, как сто тысяч чертей, и стал кричать, что ему это надоело, что всем это надоело - какого дьявола, почему Клим снова не пришел к Майе, и вообще - где он пропадал весь день - и он, Мишка, и Майя, и Игорь разыскивали его по всему городу - а он...
Клим сказал:
- А почему я обязан приходить к Майе?
- Ах, вот оно что...- зловеще-ровным голосом проговорил Мишка.- Значит, пускай с мещанством борются другие, а он будет отсиживаться дома?.. Ты знаешь, что сегодня у Майи собралось полгорода, и там началось такое...
По когда он объяснил Климу, что именно там началось, Клим сказал:
- Ничего. Как-нибудь обойдетесь без меня. Без меня даже лучше. Никто не станет вас компрометировать...
Он процедил это слово сквозь зубы и при этом как-то нехорошо улыбнулся, и Мишка увидел его крутой широкий затылок.
Мишка растерялся. Он скользнул взглядом по плите с закопченными кастрюлями и грудой тарелок, по столу, где лежали сборник речей Вышинского и надкушенная краюшка хлеба, к которой осторожно подбирался рыжий таракан - и после шумных, веселых и яростных споров, весь вечер пылавших у Майи, на него вдруг дохнуло таким одиночеством и тоской, что защекотало в носу.
Но Мишка не умел уговаривать, не умел утешать. Он собрал все силы, чтобы снова разозлиться. Он сбил щелчком таракана, который уже успел взобраться на краюшку, и опять закричал на Клима, пускай он не прикрывается всякими подлыми словечками!! Компроментировать? Какое он право имеет так говорить?..
Он очень кричал, и Клим, по-прежнему не оборачиваясь, напомнил, что сейчас - около часу ночи, и все спят, пусть говорит тише, и потом: не компроментировать, а компрометировать...
- Хорошо,- сказал тогда ему Мишка ломким шепотом,- я не знаю, как это там по-французски, а по-русски - ты просто скотина, если можешь так думать о наших ребятах! Просто скотина!..
Он ушел, бессильный что-нибудь доказать Климу.
На другой день они не разговаривали. А после практических занятий по химии Витька Лихачев ударил Красноперова.
Толкаясь, они мыли колбочки и пробирки, и с чего именно началось - этого никто не знал, но так уже само собой получалось, что в эти дни любой разговор сводился к тем вопросам, которые взбудоражили всех после пьесы.
- Своя рубашка ближе к телу,- сказал Слайковский.- Народная мудрость! А вы - общественное выше личного!.. Вы что, выходит, против народа?..
Мишка не нашелся сразу с ответом, но его выручил. Игорь:
- Это не народная мудрость, это кулацкая пословица.
- А ты почем знаешь? На ней написано, кто её сложил?
- Да уж наверное те, у кого были рубашки и еще кое-что...
- А остальные как, по-твоему, капустой пупок прикрывали? - хохотнул Красноперов, скаля ровные крупные зубы.- Ты не беспокойся, тогда крестьяне в город за хлебом не ездили!..
- А ты откуда знаешь, ездили или нет? - сказал Мишка.- И что ты вообще знаешь про то, как в деревне раньше жили?.. Ты - видел?
- Я не видел,- сказал Красноперов,- зато мне батя рассказывал...
Вот тут-то к нему неожиданно и повернулся Клим, который до того, кажется, не вслушивался в спор, занятый своим делом.
- А твой батя - член партии?
- Хотя бы!
- Гнать надо в шею таких из партии, - сказал Клим.
Он поднял свою пробирку и посмотрел ее на свет.
Секунда молчания - и Красноперов, мельком глянув на стоявших поблизости Шутова и Слайковского, напряженно улыбаясь красивым лицом, бросил:
- А ты потише... Чья бы корова мычала...
И самое невероятное, самое страшное, может быть, заключалось в том, что Клим даже не попытался ему ответить - он только прикрыл отяжелевшими веками глаза, и Мишка увидел, как пробирка - крак! - хрустнула у него в руке - и на пол быстро и мелко закапала кровь.
Витька Лихачев опередил Гольцмана - Красноперов, стоявший как раз перед открытой дверью, грохнулся поперек коридора.
- А что я такого сказал? - крикнул он, вскочив, и бросился к Лихачеву.- А что я такого сказал?..
Ребята хмуро молчали, только Лапочкин, сунув руки в карманы, мягко предупредил;
- Слышь, Красноперов, не надо... Лучше - не надо...
А Лешка Мамыкин, не двигаясь с места, добавил:
- Ну, а еще кто хочет?
Сказал он это таким густым, низким басом, что все обернулись к нему - все, кроме Шутова и Слайковского, хотя Лешка, адресовался именно к ним.
И хотя то, что произошло в школе, еще ничего не решало, Клим чувствовал себя в этот день как выздоравливающий, которого наконец вывели из больничном палаты на вольный воздух.
Они с Мишкой бродили по городу, учили уроки, потом снова шатались - уже не теми унылыми, полными серой тоски улицами, где он считал пуговицы на витринах,- вокруг рычали автобусы, дребезжали трамваи, над суетливым потоком людей реяли звонкие весенние звуки. И всюду - жизнь, жизнь! Почему еще вчера весь мир казался ему марсианской пустыней?
- Кстати,- спросил он у Мишки,- что это за брошюрки по астрономии у тебя дома? Когда мы собирались на Луну, в шестом или пятом?
Они вспомнили, как несколько лет назад, начитавшись Перельмана - "Межпланетные путешествия",- Мишка выдолбил карандаш, набил его серными головками и поджег заряд увеличительным стеклом. Ракета сработала, угодив физичке в лоб - дело случилось на уроке.
- Нет,- сказал Мишка со вздохом.- Что было - то сплыло. Что Луна? Уж если лететь, так на Марс.
- Тоже неплохо,- отозвался Клим.- Только кто же тогда возглавит борьбу с мещанством на нашей планете?..
Но Мишка не шутил.
- Между прочим,- сказал он,- пингвины высиживают птенцов на морозе в пятьдесят градусов. Белые медведи круглый год живут на полюсе. В океане на глубине в девять тысяч метров водятся рыбы.
- Ну и что же?
- А то, что на Марсе есть жизнь. Только мы привыкли считать, что если там другие условия - например, холодно - значит, там ничего нет, кроме мхов и лишайников. А как же пингвины?.. Мы смотрим на Марс глазами людей, вот в чем штука. А если бы марсиане думали, есть ли жизнь на Земле, они наверняка решили бы, что ее быть не может. Они бы решили, что у нас нет растений, потому что в марсианских растениях только тридцать процентов воды, они моментально бы сгорели при нашей температуре; растения дышат углекислым газом, а у нас его в сто раз меньше, чем на Марсе. Они пришли бы к выводу, что если на Земле жизнь возможна, так только вблизи полюсов - там, где климат близок к марсианскому. А суша! У нас ведь две трети поверхности покрыто водой, а еще сколько места занимают горы и пустыни!.. Конечно, марсиане решили бы, что Земля необитаема...
- Но каналы...- попробовал возразить Клим,- ведь доказано, что каналов на Марсе нет, это ошибка...
- Ничего не доказано! С тех пор, как Анджело Секки в 1859 году открыл на Марсе каналы, никто его не опроверг! В древней Ассирии и в Хорезме были точно такие же каналы!.. А это - еще одно свидетельство...
Уже темнело; они долго стояли на углу. Мимо проходили грузовые машины, из-под колес веерами летела грязь.
Мишка оглушил Клима своей эрудицией.
- Где это ты вычитал? - сказал Клим.- И зачем тебе сейчас Марс?..
- Всякий человек должен иметь свою цель в жизни,- застенчиво сказал Мишка.- Мы с Лешкой думаем попробовать на физмат... Только не знаю, говорят, конкурс...
Лешка Мамыкин - и физмат! Вот тебе и семинария!
По дороге домой Клим посмеивался, думая о давнем разговоре. И чуть-чуть все-таки тщеславился тем, что вот, может быть, и не без его участия удалось сковырнуть с Лешкиной души, как бородавку, самого господа бога.
Уже густели сиреневые сумерки.
Клим поглубже надвинул кепку на лоб, усмехнулся, вспоминая путаные Мишкины объяснения: как однажды они ходили с Майей по улицам, так просто, разговаривали, и она спросила: "А какая лично у тебя и жизни цель?" И он потом долго думал: действительно, какая лично у него, Мишки Гольцмана, цель в жизни?..
- И часто вы это так... разговариваете? - спросил Клим.
- Иногда,- буркнул Мишка.- А что тут такого?
- Ничего,- сказал Клим.
Ничего. Ничего. Ничего...
Нет, хорошо, что все это кончилось. Чудак Мишка...
Дверь ему открыла Надежда Ивановна. Наклонясь к уху, рассмеялась тихим, воркующим смехом:
- А вас ждут, молодой человек...
Войдя к себе, он увидел Киру. Она сидела за столом с томиком "Фауста", перед нею стоял нетронутый стакан чаю.
18
На ходу застегивая пальто, Алексей Константинович вышел на улицу и, только ступив ногами в маслянистую серую жижу, покрывавшую тротуар, вспомнил о калошах, которые остались в приемной Гололобова. Но пропади они пропадом, эти калоши! Не вернулся.
Всю дорогу, до самой школы, он не мог прийти в себя. "На вашем месте я не валил бы с больной головы на здоровую... Я лучше попытался бы ответить, как могло случиться, что на глазах у всего педагогического коллектива, на глазах у вас - директора, опытного педагога, члена партии наконец - открыто провозглашают аполитичные идейки, открыто поносят советскую систему воспитания, шельмуют учителей. И кто?.. Ваши ученики!.." Любая попытка что-то объяснить выглядела в присутствии заврайоно жалкой уверткой. "Как вы могли!.." Да, как он мог? Как он мог?.. И ведь предчувствовал, наперед предчувствовал: что-нибудь обязательно случится! Недаром так не хотелось ему разрешать эту несчастную комедию!
"Вам еще придется ответить, товарищ Сирин..." Прощаясь, Гололобов даже не подал руки.