Алексей Константинович прошел прямо в кабинет завуча. Вера Николаевна ничуть не встревожилась, и ему показалось, что она не понимает, не ухватывает сути того, о чем он рассказывает. Он кружил по кабинету, оставляя на полу грязные следы.
- Кстати,- сказала она,- я с утра сижу без папирос. А Гололобов... Ни для кого не секрет, что это бездарный преподаватель, который провалился в школе, но его почему-то направили в районо - распоряжаться и командовать...
В старой пачке у него не осталось ни одной папиросы. Он достал из пиджака новую, заботливо вложенную туда утром женой,- но надорвал не с того конца. Вера Николаевна заметила это. В ее узких холодных глазах он уловил что-то похожее на снисходительное сочувствие.
- Вы судите слишком по-женски, Вера Николаевна,- заговорил он раздраженно..- Кому сейчас дело до того, кто такой Гололобов? Он - заведующий районо, вот что важно! И ошибку ведь совершил не он, а мы с вами!
Она не спеша размяла папиросу, придавила мундштук, достала из стола спички. Она как будто ждала, пока он выдохнется. Потом сказала:
- Прежде всего, я совершенно не согласна с тем, что мы совершили ошибку. Пьеса может нравиться, может не нравиться, это вопрос вкуса. Мне лично она нравится. Что же до содержания, то я считаю, что любому человеку ясно: никакой аполитичности или безыдейности в ней нет. Она расшевелила ребят, вызвала споры? Отлично! Можете считать, мы добились своего! В конце концов, главное для нас - ребята, а не Гололобов!
Его возмущало ее упрямое спокойствие. Но он одновременно чувствовал, как это спокойствие постепенно передается и ему. Он сел, вытянул раненую ногу. Действительно, надо было не поддаваться, не оправдываться, а поговорить с заврайоно как педагог с педагогом.
Но ом вспомнил его несокрушимо уверенный тон, его гладкий, высокий, без единой морщинки лоб и подумал, что нет, не умеет он разговаривать с такими людьми.
- При всем желании я не могу разделить вашего оптимизма,- сказал Алексей Константинович,- В одном Гололобов несомненно прав: дело с Бугровым и его отцом выходит за пределы только литературы и педагогики... Мы не дети, Вера Николаевна, мы с вами прекрасно это понимаем...
- Я знала об отце Бугрова и раньше, когда Бугров учился в моем классе. И считаю, что это не имеет в данном случае никакого значения,- она выпустила струйкой дым из широких, крутых ноздрей. Голос ее сделался твердым, с металлическим призвуком: - Что же до пьесы, то вам известно мое мнение. Я готова повторить его перед кем угодно. Не вы один имеете партийный билет, Алексей Константинович, и поверьте, мне он дорог не меньше, чем вам. Именно поэтому я не согласна с Гололобовым. Именно поэтому.
Уходя, он задержался возле двери. Глядя в затоптанный пол, с неуклюжей мальчишеской растроганностью сказал:
- Спасибо, Вера Николаевна. Знаете, бывают моменты, когда перестаешь верить самому себе...
И когда после уроков к нему заглянул Белугин, он уже почти весело описал ему свою беседу с заврайоно.
- А вы оказались пророком!.. И чего только нам теперь не приписывают: аполитизм, космополитизм, безыдейность... Шум - на весь город!
Ему даже доставило удовольствие видеть, как встревожился Белугин, когда он в самых мрачных красках изобразил ему бурную сцену в районо, изобразил, словно в отместку самому себе за проявленное в этой сцене малодушие.
В маленьких, глубоко посаженных глазках Леонида Митрофановича мелькнуло удивление, они потускнели, как стекло, на которое дохнули паром.
- Мне кажется, вы недооцениваете всей серьезности положения,-- сказал он, мягко коснувшись тугим тяжелым подбородком крупного узла, которым был повязан его галстук.- Я бы посоветовал вам немедленно принять меры, чтобы, коль скоро эта печальная история уже получила огласку, доказать, что мы сами, без постороннего вмешательства, сумели с ней справиться...
"А ведь он трус",- подумал Алексей Константинович.
И с грубоватой прямотой спросил:
- Какие меры?
- Я хочу лишь, чтобы вы меня правильно поняли, Алексей Константинович. Не в порядке сплетен, но помимо Ангелины Федоровны, присутствовавшей на этом вечере, в районо не обошлось, вероятно, и без вмешательства Никоновой. Мне говорили, она крайне возмущена тем, что ее ученицы приняли участие в происходившем, и она во всем винит нас... Она не остановится перед тем, чтобы сообщить свое мнение и гороно и облоно. А там... Всякое может случиться. Но так или иначе, нам следует опередить наших недоброжелателей, если так уж вышло, что они имеют... Имеют достаточно оснований...- он сожалеюще вздохнул.- Признаюсь, я ожидал того, о чем вы мне сообщили, и даже если бы вы мне ничего не сообщали, все равно... Как педагог, отвечающий за свой класс, я считаю, что поведение Бугрова... Судя по данным, которыми я располагаю... Поведение Бугрова и роль, которую он сыграл на вечере... Во время обсуждения пьесы... Не говорю об остальном... Вполне достаточны для того, чтобы самым строгим образом рассмотреть вопрос о его поведении и моральном облике в качестве ученика советской школы.
- Что вы хотите этим сказать? - резко спросил Алексей Константинович.
- Я хочу сказать, что нам следует рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего пребывания Бугрова среди наших учащихся.
- Вы предлагаете исключить Бугрова?..
- Я предлагаю рассмотреть этот вопрос на педсовете.
Прошло не меньше минуты, прежде чем Алексей Константинович овладел собой. Поглаживая рукой краешек отставшей от стола дерматиновой обивки, он сказал, не подымая головы:
- Вы свободны, Леонид Митрофанович. Больше я вас не задерживаю.
Он поднял глаза только тогда, когда за Белугиным скрипнула дверь.
Он еще долго сидел в своем кабинете и курил; вошла уборщица, тетя Маша, открыла форточку:
- Больно уж чадно у вас, Алексей Константинович.
Хотела перетряхнуть дорожку, но он сказал:
- Потом.
Он вышел только убедившись, что пачка опустела - смял ее, бросил в пепельницу.
Недалеко от своего дома он увидел через дорогу Клима Бугрова. Тот шел с какой-то девушкой. Кажется, она выступала на вечере. Они не заметили Алексея Константиновича. Они куда-то спешили. А может быть, это и вообще были не они, и ему только так показалось - он плохо видел. Уже наступили сумерки.
19
Услышав от Киры о стычке с директрисой, Клим только рассмеялся:
- Вот еще, стоит переживать!
- Но ты ее не знаешь - она страшный человек...
- Да что она может сделать? И зачем? Разве мы в чем-нибудь неправы?
Он по памяти цитировал "Фауста":
- "Ужели страх позорный, сверхчеловек, тобою овладел".
Наконец лицо Киры прояснилось, и ее улыбка пришпорила Клима - он болтал и болтал, как будто за те два дня, которые они не виделись, истомился от молчания.
Так она впервые читает "Фауста"? О, это самая гениальная вещь в мире! Фауст проходит все, испытывает все страсти: беспечное веселье, любовь, увлечение искусством, упоение властью - и в конце концов понимает, что все это чепуха, и что "лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день идет за них на бой"... А Вагнер... А Гретхен!..
Он выхватывал то с одной, то с другой полки томики Шелли, Гейне, Лермонтова и вел Киру все дальше по лабиринту ответов человечества на главный вопрос: в чем смысл жизни? А она, не проронив ни слова, сидела, положив друг на друга маленькие, туго сжатые кулаки, упираясь в косточку подбородком, и не отрываясь следила за ним исподлобья долгим взглядом, как будто вглядывалась в него издалека, притихшая, задумчивая... И ее опущенные тонкие плечи струились, как вода, брошенная фонтаном и обессилевшая в верхней точке... Почему она пришла? Почему ждала почти три часа?
Только из-за случая с директрисой? Почему такой тревогой и грустью льются ее потемневшие глаза? Только бы, только бы она не вспомнила о той глупости, которую он вытворил...
- Ты любишь Эсхила? Его "Прометей"...
- Клим, что же ты не ухаживаешь за своей гостьей? Я подогрела чайник...
- Да-да, конечно... А то совсем как в той песенке: "А Маша чаю мне не наливает, а взор ее так много обещает"...
Кипяток - мимо стакана, на скатерку. "А взор её..." Какой вздор! Она еще решит...
- Дай-ка уж лучше я...- Кира осторожно подворачивает мокрый угол скатерти.
Короткая прядь упала на порозовевшую щеку с бледной отметинкой шрамика.
Вот странно - они с Кирой пьют чай. Никогда не думал: Кира - и вдруг разливает чай.
- Ты забыл положить сахар...
- Разве?.. А я...
- Сколько тебе?
- Две... Я сам!
- Ладно уж... А то снова забудешь...
И это - после того... После всего!..
Было уже поздно, когда она стала собираться домой. Проводить?
- У нас в передней выключатель вот здесь...
Или не провожать? Еще высмеет.
А вдруг на нее в самом деле кто-нибудь нападет?..
- Подожди! - на секунду он бежит в комнату и возвращается с двумя охапками книг.
- Это тебе... Подобрал кое-что... Я помогу донести...
Он отворачивается, как слепой, ищет ощупью калоши. Вдруг она усмехнется, скажет: нет... Но она ничего не говорит. Надевает берет, привычным движением поправляет прическу. Ждет, недоверчиво наблюдая за Климом.
- Послушай, ты хочешь добиться невозможного...
- Что?..- он испуганно поднимает голову.
- ...И надеваешь правую калошу на левую ногу...
- А, черт!
Она смеется, уткнувшись в воротник, и голос ее, теплый, будто ласково треплющий по щеке, совсем как весенний ветерок, который вьется над ними, когда они оказываются на улице.
Подошвы скользят по грязи. Сырой воздух насыщен тьмой. Она размывает силуэты домов, что вы-строились вдоль дороги, как черные слоны, пришедшие на водопой.
Тьма сближает. Они идут, по временам задевая друг друга локтями. Только тут Клим вспоминает:
- А книги? Я сейчас вернусь...
- Не стоит. Пойдем. В другой раз...
- А ты... еще придешь?
- Да... Если я тебе еще не надоела...
- Ты?.. Как ты можешь так говорить?
- А что же... Правда - так правда... Я себя чувствую такой дурой, когда ты говоришь о Шелли или Эсхиле...
Что-то смущенное, застенчивое, жалобное послышалось Климу в ее тоне, хотя в первое мгновение показалось, что она просто рисуется. Он схватил ее руку - холодная, узкая, маленькая.
- Кира!..
Они стояли совсем рядом, он близко видел бледный овал ее лица, приоткрытые губы и глаза - как сгустки мрака...
- Кира, тогда - помнишь? На Стрелке... Я говорил... Говорил чепуху... Это было, но я... Больше никогда не скажу тебе об этом. Понимаешь? Чтобы никакой пошлости не было между нами, ничего такого... что у других... Я хочу, чтобы ты мне всегда была как товарищ, как друг... Как сестра, понимаешь? Ведь любовь - это эгоизм, это когда терзают друг друга, ревнуют, смотрят как на собственность... А ты... ты можешь ходить, с кем хочешь, танцевать... Я ведь не умею ничего такого... И быть совсем свободной... А вместе... Вместе мы будем читать книги, изучать философию, думать о жизни и бороться... Бороться! Ведь главное - это борьба! Понимаешь?..
Она отодвинулась, бережно высвободила руку, смежив густые, темные ободки ресниц.
"Опять я что-то нагородил!" - промелькнуло у Клима.
- Разве не так, Кира?
- Нет, так...- тихо произнесла она,- все так...- и зябко вздрогнула; - Пойдем, мне холодно.
- И мы будем встречаться. Ты будешь приходить ко мне?..
- Да,- сказала Кира, помедлив,- Да, буду.
Она почти бежала. Клим еле поспевал за ней, спотыкаясь и чуть не угодив в траншею, которой была перекопана улица. Кира едва увернулась от выскочившей из-за поворота машины.
- Да погоди же! - крикнул Клим.
Их разделила машина.
- Уже поздно, мама будет волноваться...
Она хотела проститься на углу, где обычно прощалась с ребятами, но Клим - уже по праву дружбы - настойчиво заявил, что проводит ее до самого дома.
- Ну ладно,- согласилась она.
Они пошли дальше. Перед самым домом она убавила шаги.
- Скажи, Клим, только честно: почему ты говорил о Вагнере?
Он растерялся:
- О каком Вагнере?
- Из "Фауста"... Об этом... сухом черве науки?
Клим озадачился и стал вспоминать, что такое он порол про Вагнера?..
- Хорошо, тогда скажи: я очень похожа на "синий чулок"?
- Вот глупости! Что это тебе пришло в голову?..
- Так... Значит, похожа?
- Ты?!.
* * *
С тех пор они встречались часто - почти каждый день, иногда на полчаса, иногда запоздно бродили, выбирая безлюдные улочки. Они никогда заранее точно не уславливались ни о времени, ни о месте встречи, но как-то само собой получалось, что находили друг друга. Только однажды Клим обманулся и не застал Киру в библиотеке. Тогда он отправился по городу, уверенный, что найдет ее.
Ноги сами привели его на Стрелку - Кира была там, у тополя, их тополя.
- Я так и думала, что ты придешь сюда,- сказала она и, радостно возбужденная, указала на Волгу:- Смотри, уже началось...
Сначала Клим ничего не понял. Ледяное поле по прежнему оставалось неподвижным, но непрекращающийся треск и скрежет стояли над рекой. Приглядевшись, он заметил, как, одичав, карабкаются на спины друг , другу льдины, и все огромное, плотное месиво крошащегося, разламывающегося, кое-где торчащего вверх острыми гранями льда двигалось в ту сторону, где над Волгой висело легкое кружево моста - двигалось словно в гигантское ненасытное горло.
Они долго не уходили тогда со Стрелки, и льдины белыми тюленями вползали на берег, и дул ветер, холодный и резкий. Клим не мог оторваться - и вдруг испугался, что Кира простудится в своем пальтишке и беретике. Но она не хотела покидать Стрелку, только поглубже прятала руки в рукава, жадно всматриваясь в плывущие мимо серебристые глыбы.
Город менял свою географию. Центр переместился туда, где жила Кира; улицы и площади утрачивали прежние названия. Они говорили: "Помнишь то место, где спорили об Уитмене?" или: "Пойдем на Мост Катастроф". Однажды ветер сорвал Кирин берет - Климу едва удалось поймать его под перилами...
Но обыкновенно они брели, не зная, свернут или не свернут на следующем перекрестке, беспечно плутали по переулкам, где тишину нарушали только собаки, исходившие лаем за дворовыми оградами. Здесь им никто не мешал, и они то весело смеялись какому-нибудь пустяку, то шли молча, настороженно прислушиваясь к своим мыслям. До того каждый из них, как луна, был обращен к другому лишь одной стороной - теперь, стыдливо и робко, они приоткрывали друг другу сокровенное...
Как-то они остановились посреди просторной площади, вымощенной булыжником, с маленькой грустной церквушкой на краю. По небу, как глиссер, мчалась луна, ныряя в волны облаков, быстрые тени пробегали по площади - казалось, она колеблется... Климу неожиданно пришли на память стихи Блока:
Мира восторг беспредельный
Сердцу певучему дан.
В путь, роковой и бесцельный,
Бурный зовет океан.
Всюду - беда и утраты,
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди!
Кира слушала, откинув голову набок и слегка приподняв брови - он читал гулким баском, нараспев, и, когда кончил, она сказала:
- Вот никогда не знала, что тебе нравится кто-нибудь, кроме Маяковского и Уитмена...- Потом спросила: - Скажи, ты совершенно отрицаешь любовь?
- Нет. Но любовь не должна являться самоцелью...
- Да, конечно. Ты прав, как всегда.
Он не понял, почему в ее голосе прозвучало раздражение.
В другой раз, глядя себе под ноги, Кира сказала:
- Знаешь, иногда на меня нападает такое... Кажется, всё это зря: и диспут, и все, о чем мы говорим... Всюду такая торжествующая обывательщина, люди думают только о своих выгодах, о теплом местечке... А у нас... Высокие мысли... Такие высокие, что надо на цыпочки встать, чтобы до них дотянуться. У китайцев есть пословица: нельзя стоять на цыпочках всю жизнь...
- И чудесно! - заговорил он, радуясь, что может вдохнуть в Киру свою уверенность и боевой дух.- Чудесно, что это так! Ты хочешь, чтобы мы пришли на готовенькое? Ну, нет! Революция продолжается!
Он нее больше разгорался, доказывая свои мысли, он ораторствовал, позабыв, что стоит на пустой улице и перед ним - не бурлящий зал, а всего лишь одна девочка, глядящая на него с недоверием и надеждой.
Опомнившись, он сунул руки в карманы и смущенно закончил:
- Но ведь это тебе и самой ясно...
Она призналась, невольно польстив его самолюбию:
- Знаешь, когда ты так говоришь, мне кажется все так просто... Становится спокойно и хорошо на душе. А иногда, когда я долго тебя не вижу, вдруг нахлынет такое малодушие...
Они становились все доверчивей и откровенней. Однажды Клим шутливо поведал Кире, как он пытался отыскать ее по немногим приметам, содержавшимся в найденном дневнике.
Кира смеялась. Клим, довольный, что так развеселил ее, не скупился на подробности о приключениях в картинной галерее, где его чуть не приняли за вора. Они договорились в следующий раз встретиться именно у той картины...
И вот Клим снова стоял у "Сорренто", великолепного "Сорренто", залитого солнцем, с зеленоватой морской водой, отсвечивающей янтарем. Кира еще не пришла, и все было как прежде - чинные залы, несколько фигур с задранными подбородками. И ожидание, ожидание... Точь-в-точь, как тогда, когда он сам себе казался наивным чудаком... Точь-в-точь?.. Все изменилось с того времени! Чего только он не испытал? Шум, слава, победа! Нет, теперь картина кажется иной: поблекшей, сероватой, и на краске видны тонкие трещинки - словно он не видел ее сто лет!
Пришла Кира. Когда она, отойдя на несколько шагов, застыв, глядела на "Сорренто", он смотрел уже не на картину, а на нее.
Выражение строгой сосредоточенности на лице Киры постепенно смягчалось, взгляд теплел, и на всем лице как будто светились отраженные зайчики - таким оно казалось сейчас озаренным и тихим. С холста переливались в нее безмятежность и покой - лоб разгладился, и только едва-едва дышала ее грудь, так дышат деревья и травы.
Ему не хотелось ее огорчать - он сказал, что картина хороша, очень хороша... Но вот - вспомнил он замечание Мишки - Боголюбов ошибся...
- В чем? - нахмурилась Кира.- Я не вижу...
- Посмотри внимательно,- победоносно произнес Клим,- ясный день, вода не шелохнется, а вон за тем мысом туман, синий туман. Разве так бывает? Солнце давно уже разогнало бы этот туман, такой бывает только утром, очень рано...
Кира напряженно вглядывалась в картину, закусив от досады губу.
- Но это неважно,- поспешил, как бы оправдываясь, Клим.- Все равно, в основном первый план написан с блеском...