То ли конец всякого ожидания радостен, то ли оттого, что всеми овладело какое-то вызывающе-беспечное веселье, ее появление в первый момент восприняли как новый повод для шуток.
- Заговорщик номер один!
- Правая рука Черчилля!
- Признавайтесь - нам все известно!..
...Кира не шла, а плыла вдоль стены дома, как белая тень. Она казалась бесплотной. И в ее напряженно-прямой фигуре, в высоко поднятой голове было что-то от слепого, который идет, вытянув перед собой руки, как бы нащупывая дорогу. Но не это, и даже не лицо ее, отрешенное и мертвенно-спокойное, поразило Клима. Подбежав, он увидел на ней матроску, маленький якорек, вышитый на левой груди, и его как будто ударило крутой волной - он откачнулся, отступил на шаг, уступив место Майе; она, Мишка и Игорь окружили Киру, пытаясь ее растормошить. Они старались вовсю. Но она как будто не слышала горьковатых острот Игоря и звонкого щебета Майи, которая, обхватив ее за плечи, едва сдерживала смех.
Кира удивленно приподняла брови, тремя частыми выдохами у нее вырвалось:
- Как вы можете... над этим... шутить?...
- Да почему же не шутить? - громче всех завопил Мишка. - Сплошной абсурд! Их кто-то запутал, и они... Смешно!..
- Не вижу ничего смешного...
- Да Кирка, Кирка же! Да что ты?..- выкрикнула Майя, приблизив почти вплотную свое лицо к ее лицу.
Кира резко отстранилась и, храня все то лее отрешенно-спокойное выражение, пошла к подъезду. И снова у нее на груди Клим заметил якорек. В этой самой матроске играла она Таню Стрелкину... Какое нелепое, злое, ироническое совпадение! Он забыл, что не далее, чем днем, Кира приходила в той же матроске в библиотеку. А он словно видел ее такой только дважды. Тогда: вся - порыв, вся - радость и победа! И теперь... Тогда - и теперь... Тогда - и теперь!
Пока ребята растерянно и обиженно смотрели ей вслед, Клим бросился в черный провал парадного. Он догнал Киру уже на лестнице,
- Кира!
Его голос эхом взметнулся по лестничным маршам.
- Кира!..
Она поднималась, она уходила - все выше, все дальше, она таяла и растворялась во тьме.
- Кира! - крикнул он снова, пугаясь этой страшной, этой чудовищной глухоты, охватившей все вокруг, чувствуя горячую пустоту отчаяния - ту самую, которая гнала его по городу два часа назад.
Он нашарил во мраке ее руку, ее тонкие холодные пальцы, и сжал в ладонях, как будто боясь, что они остывают, что они остынут совсем.
- Кира... Я все понимаю... Я сам... Не надо, Кира!..
Он повторял ее имя, как заклятие. Она остановилась. Он не знал, слышит ли она его. Он говорил - почти без связи, почти без смысла - потому что молчание было хуже, потому что надо было вытянуть, спасти ее из той тьмы, в которую она окуналась все глубже и глубже...
Он стоял ступенькой ниже - над ним вырисовывался бледный овал ее лица.
Он задергал, затряс ее руку - чтобы хоть как-нибудь стряхнуть оцепенение и неподвижность..
- Кира, что с тобой? Кира!..
- Ничего. С чего ты взял?..
Чужие губы, чужой голос, чужие слова! Но и они обрадовали его - все-таки она - здесь!
- Ну, конечно, конечно же, Кира! Все распутается... Мы же хотели... Они поймут... Скоро! Мы все объясним...
Он грел ее пальцы, прижавшись к ним щекой, и чувствовал, как тепло постепенно возвращается к ним, тепло и надежда... О да! Теперь он и сам верил, каждой клеточкой своего тела верил, что все распутается, разрешится и страх - напрасен, и несправедливость - выдумка лгунов и трусов!
- Но почему так долго тебя не было? Ведь мы...
- Я ходила на Стрелку, - сказала она задумчиво и тихо.- Туда... Помнишь?..- она помолчала, словно про себя, уронила: - Наверное, в последний раз.
У него перехватило дыхание.
- Почему в последний?..
- Так... Мне больше не хочется туда ходить. А сегодня... Я снова думала там... о твоем отце...
Клим вдруг ощутил легкое прикосновение ее руки к своим волосам - неожиданное, странное, мгновенное - даже не почувствовал, а скорее догадался о нем, когда она уже взбежала наверх и раздался ее короткий стук в дверь.
4
Отпустив Бугрова, капитан еще долго не уходил из кабинета. Дым сизоватым туманом висел в воздухе, густясь под потолком.
В коридоре послышались шаги - дверь приоткрылась, в щели мелькнуло лицо дежурного и тотчас скрылось, бормотнув извинения. Капитан не шевельнулся.
Он одиноко сидел за столом, уронив голову в ладони, над пухлой папкой, которую ему с трудом удалось выловить в море таких же серых, безгласных папок, уже десять лет хранившихся в пахнувшем плесенью и тлением архивном подвале.
Папка была открыта на первой странице; пришпиленная в левом углу фотография казалась вынутой из крепкого чайного раствора.
Капитан пожевал погасшую папиросу, прикрыл глаза. Перед ним неотступно стоял высокий, плечистый человек и улыбался. В его грузнеющей плотной фигуре была мужественная, спокойная, уверенная в себе сила. Он с наслаждением подставил широкую грудь ветру, игравшему воротом расстегнутой белой рубашки. Человек на мгновение замер в свободной позе, полной стремительного движения - опершись одной рукой на дверцу машины, уже ступив на подножку... Он собирался ехать... Он уехал... Но куда?..
Капитан отлепил от губ раскисший мундштук, потянулся к пепельнице. В ней уже скопилась груда окурков - папироса выкатилась на стол, припорошенный пеплом. Капитан дунул - пепел вспорхнул, несколько пылинок село на фотографию.
Пепел...
От папиросы остается хотя бы пепел...
Он с горечью усмехнулся, отвел взгляд от фотографии, наткнулся на стул, который все еще стоял посреди комнаты.
"Мы не хотим так жить!"
Упрямый мальчишка с цыплячьей шеей и дерзкими глазами... Как он это сказал: "Мы!.." Как будто за ним - тысячи и тысячи...
Прерывая допрос, капитан заходил в соседние кабинеты.
Девушка с гордым, чеканным профилем, юноша с брезгливо поджатым ртом, и та, - вторая, - ее спрашивали - она смеялась, принимая все за шутку, - а потом, вспыхнув, с наивным негодованием поднесла к лицу следователя свой комсомольский билет.
Опасные заговорщики...
Да, опасные!
Он понял это в ту самую минуту, когда, наблюдая за страдальчески перекошенным лицом мальчика, негнущейся рукой выводившего слова под его диктовку - в ту самую минуту он почувствовал, что перед ним - враг, опасный, непримиримый, не ведающий ни снисхождения, ни компромиссов!
- Вы сами знаете, что это неправда!..
Да, он знал... Он достаточно хороша разбирался в людях, чтобы разглядеть перед собой взвинченных мечтателей, путаников и фантазеров, которых приняли за опасных бунтарей.
Да, они были бунтарями - но не теми, которых он искал. Его с самого начала что-то раздражало в них, что-то возмущало... Какая-то упрямая, неистребимая, наивная вера, - твердая, как панцирь...
Он испытывал прочность этого панциря весь допрос, желая отыскать хотя бы одну трещинку... Они были невиновны. Они были ни в чем не виновны - в этом и заключалась их единственная вина. Перед ним.
Такие - не прощают.
А разве он должен им простить?..
"Мы не хотим так жить!"
Так...
А как вы хотите?..
Только теперь он почувствовал, что в кабинете душно. Встал, распахнул окно. Хлынул свежий сырой воздух, щекотнул ноздри - забывшись, он вобрал его полной грудью - и тотчас где-то в глубине легких проснулись, зашевелились ежи, закололи иглами - кашель, царапая бронхи, рванулся к горлу...
Потом, промакнув платком покрытый испариной лоб, он дышал коротко и часто, конвульсивно стиснув пальцами край подоконника.
С улицы доносились приглушенные голоса, рассыпчатый смех... В летнем кинотеатре заиграл оркестр. Там танцуют, не мучая себя детскими вопросами о смысле жизни. А эти... Зачем?.. Шли бы танцевать...
Детские вопросы... Болезнь возраста. Корь. Это не опасно, это проходит само собой. Вот когда детской болезнью заболевает взрослый... Это не предусмотрено медициной, это неизлечимо, это почти смертельно.
Кто-то бесшабашно-громко, на всю улицу, затянул:
Паровоз напился пьяный,
Машинист сошел с пути...
Песенку оборвал веселый убегающий топот...
У подъезда, резко затормозив, фыркнула машина, прощально мигнули фары...
Капитан нервно захлопнул окно, щелкнул задвижкой. Ему показалось, что из темноты кто-то его окликнул, потом раздался свист, долгий, резкий. Худые, впалые щеки из серых стали белыми, вся кровь прилила к сердцу - оно билось толчками; крепко стиснутое мохнатой лапой страха. Он был совершенно безотчетным, этот страх, и накатывался вдруг, дома, ночью, на улице... Он боролся с ним, но ничего не мог поделать.
Сейчас капитана непреодолимо тянуло подойти к двери и выглянуть, подойти и выглянуть... и только... Он знал, что там никого нет. Он несколько раз повторил себе это, прижимая ладонью дергающееся веко. И все-таки - это было выше его сил, и уступая томительному, бессмысленному желанию, бесшумно, - с пятки на носок, с пятки на носок - он прокрался к двери, помедлил секунду и резко распахнул ее...
Потом все прошло, и он снова сидел за столом, и человек на фотографии улыбался ему легкой, бездумной улыбкой, от подбородка острым клином на шею падала тень, глаза щурились - наверное, в тот день светило много солнца...
И все-таки однажды капитан видел, как он плакал.
Обычно он сидел, закинув ногу на ногу, глядя в окно. Капитан хорошо помнил все, даже вмятинки черного невыгоревшего сукна на пиджаке - там, где раньше висели ордена... Однажды, как обычно, не поворачивая головы, он сказал:
- А не кажется вам, лейтенант - да, тогда он был еще лейтенантом - что в общем-то жизнь - забавная штука... По теории вероятности, я мог не меньше тысячи раз погибнуть... Под Касторной или на Перекопе... И вот - теперь... От кого? За что?!
Он поднялся с порывистостью, неожиданной для его грузного тела, и лейтенант, захваченный врасплох, выхватил из ящика пистолет и срывающимся голосом вскрикнул:
- Ни с места!..
Бугров стоял, закрыв лицо руками, и все тело его судорожно сотрясалось. Он рыдал молча, беззвучно...
Кажется, именно тогда лейтенант, молодой, способный следователь с мертвой бульдожьей хваткой и безукоризненной характеристикой - впервые ощутил глухой стыд... стыд и бессилие... и, бросив ненужный пистолет в ящик, хрипло выдавил:
- Выпейте... воды...
Что он мог еще сказать?
- Выпейте воды...
- Курите...
- Выпейте воды...
- Курите...
Вереница людей - жизни, надежды, мечты... Пепел!
"Мы не хотим так жить!"
Глупости!
Разве в жизни важно, кто чего хочет?
Было время - он тоже думал так - он, Колька с Вокзальной, гроза спекулянтов, мешочников и карманников... Маленький, цепкий, настырный, едва его замечали на знаменитом "толчке" - у бабенок вспухали пазухи, перекупщики краденого, знавшие его по имени, испуганно божились: "Христос с тобой, дорогой товарищ..." - а в спину грозили кулаком... Не только кулаком! Когда у тетки Мазухиной вывезли двадцать пять пудов сахару, ему уже сулили нож под третье ребро... "Проломят, ох проломят тебе головушку"...- "Разбуди в одиннадцать, - небрежно отвечал он матери, - сегодня весь ЧОН - на облаву..." Все было тогда просто: выловим спекулянтов, у всех появятся мука, сахар, полотно... Разгромить воровской притон - значит, одержать еще одну победу над последышами мирового империализма...
И хотя мать латала и перелатывала старую отцовскую гимнастерку, ему великоватую в плечах, и варила жиденькую овсянку - все равно:
Наш паровоз, вперед лети...
Чего он хотел, Колька с Вокзальной?..
Все начинают этим. Вот так-то, молодой человек! Капитан чуть не подмигнул пустому стулу - и вдруг вспомнил дурашливую песенку, плеснувшую в окно...
Невесело усмехнулся самому себе.
Как это произошло?..
Работал в типографии, предложили поехать на учебу - согласился. Еще бы! Получалось не хуже, чем граница, о которой мечтал...
Нелепое совпадение! Первое самостоятельное дело, которое ему поручили, было связано с метранпажем из той самой типографии. Он заявил старшему следователю Иргизову: метранпаж сболтнул по недомыслию, совесть у него чиста... Следователь сделал ему выговор: формальный подход, политическая слепота. Чему вас учили?..
Жена - тихоглазая, робкая, всегда послушная, - как-то заикнулась - она работала линотиписткой:
- Как же теперь Щегловы? У них - пятеро... Нельзя ведь так, ни с чего...
Он сказал первое, что пришло в голову:
- Ни с чего такие анекдоты не рассказывают!
Он впервые разозлился на нее по-настоящему, наорал:
- Дура! Чем защищать, спросила бы, кто его родители!
Но в тот же вечер, глядя на дотлевавшую за крышами багряную зарю из садика перед домом, он с облегчением решил, что завтра - будь что будет! - признается и скажет: "Не могу!"
А на другой день ему шепотом сообщили: Иргизов покончил с собой, застрелился ночью в кабинете... Потом заговорили громче: Иргизов давно был связан с врагами народа, боялся разоблачения...
В такой обстановке уйти с поля сражения означало бы явную измену...
И все-таки - нет, это не была только, это не была просто трусость! Он верил - частный случай, у всякого есть свои неудачи... А в целом все идет правильно. Убит Киров - народ мстит за своего любимца, враги не успокоились - их надо обезвредить...
А дальше пошло - вал за валом... По городам расклеивали плакаты: Ежов зажал в кулаке гидру контрреволюции. Заговоры, шпионаж, тайные диверсии... Имена вчерашних героев звучали как проклятие. Не успев кончить одно дело, брались за другое; спали на жестких диванах не раздеваясь, пихнув под голову папку с протоколами. Днем и ночью - сломанные страхом губы, истерические признания, бессмысленное упорство... И - единственная, все освящающая, все прощающая цель: разоблачить, доказать, добиться!.. Так надо. Большая политика не бывает без издержек. Так надо. И когда к нему подкрадывалась мысль о безумии, он успокаивал себя тем, что ведь ОН - ТОЛЬКО ВИНТИК...
Так надо!
В то время перед ним и появился Бугров.
Он был крупной фигурой в городе, но дело его, почему-то поручили молодому лейтенанту, и это само по себе было признаком, что исход уже предрешен.
К тому времени ему казалось: он видел в жизни все, что можно видеть - остальное лишь повторяло прежнее... Но с первого же раза его поразило и уязвило то бестрепетное, почти величавое спокойствие, с которым держался этот человек.
На второй день Бугров потребовал перо и бумагу. Его заявление было адресовано в ЦК. Потом он писал Сталину, потом - лично - членам политбюро.
Тогда сотни подобных писем начинались одной и той же фразой: "Каждая капля моей крови..." Но дальше... Дальше лейтенант уже знал: в лучшем случае на эти письма не приходило ответа, в худшем - их возвращали с беспощадной резолюцией, которая лишь убыстряла неизбежный конец...
Все заявления Бугрова аккуратно подшивались в папку с его делом. У капитана была острая профессиональная память, но сейчас он не доверял даже ей: неужели этот человек с биографией солдата и политика мог оказаться столь наивным?.. Перелистав несколько страниц, капитан отыскал те слова, которые, в конечном счете, послужили важнейшей из улик:
"...именем революции я утверждаю, что существует заговор... Под покровом провокационных обвинений происходит массовое убийство старых, преданных членов партии... Причиной тому - не только карьеристы и проходимцы, примазавшиеся к нашим рядам... Неужели вы не видите, что происходит у всех на глазах?.."
И дальше - требование немедленно пересмотреть дела "оклеветанных", десяток фамилий тех, кто уже получил высшую меру или обречен...
Для лейтенанта заявление превратилось - уже тогда - в приговор...
Бугров сидел, положив ногу на ногу, смотрел в окно - там на ветках, щебетали птицы. У него был ясный, высокий лоб; сильные руки, голубые глаза с грустинкой... Лейтенант впервые видел перед собой человека, который сознательно выдает себя с головой, который рвется в им же самим расставленную западню.
Лейтенант бросил заявление на стол.
- Вы просите высшей меры?..
Однажды на допросе Бугров сказал с ленивой насмешкой:
- Вы ведь знаете, что это - липа. Кого вы хотите убедить, меня или себя?
- Гражданин Бугров! - повысил голос лейтенант.- Здесь я задаю вопросы!
Бугров ежедневно приносил ему свои заявления, они мало отличались друг от друга и дальше папки с делом не шли. Кажется, к концу Бугров начал все понимать.
Лейтенант старался быть беспощадно-суровым, собранным, непреклонным; никто не догадывался, какого напряжения стоило ему это. После каждого допроса он убеждался внутренне в том, что был врагом для Бугрова, но Бугров не был врагом для него. Он испытывал все больше симпатии и сострадания к этому человеку, который был старше, умнее, и - конечно, же - честнее его. И сквозь сострадание все громче звучал голос вины. В чем? Разве он не бессилен спасти его?.. Ему стало нужно, необходимо, чтобы Бугров сам это понял.
После того как следствие завершилось, он вызвал к себе его снова. Задал несколько незначительных вопросов. Но Бугров - он хорошо разгадал его - спросил напрямик:
- Что вам еще нужно от меня?
- Поймите, Бугров, я тут ни при чем. Не будь меня, вас передали бы другому, только и всего...
Бугров с недоверчивым удивлением выслушал его странное признание, произнесенное тихо не только оттого, что капитан всегда помнил истину, что и стены имеют уши. Что-то ожило, засветилось в сумрачном лице Бугрова, но тотчас погасло. Он сказал жестко:
- Да, вы "ни при чем"... Такие, как вы - единственные враги революции, от которых она может погибнуть... Как жаль, что мы поняли это слишком поздно!
Однажды ночью он очнулся - и увидел жену, испуганно забившуюся в дальний угол кровати. Из-под короткой рубашки торчали бледные острые коленки.
- Мне страшно с тобой! Если бы ты знал, что говоришь во сне!..
Он рассмеялся, попытался ее успокоить, припоминая, что такое мог сказать, она покорно легла рядом, но он и в темноте видел ее круглые глаза и чувствовал, что ей и в самом деле с ним страшно...
Капитан вздрогнул.
Ночами он беседует с покойниками!
Торопливо захлопнул папку, накрепко перевязал ее, положил в ящик.
Сухо щелкнул замок. Папки уже не было, но еще чувствовался ее гнилой запах. Или теперь уже это - от рук?
Он наскоро вытер их платком и, еще раз проверив, заперты ли все ящики, выключил свет и вышел из кабинета.
На улице было тихо и безлюдно. Сонно шелестели акации, но восток уже наливался синевой. В лицо ударило предутренней свежестью. Капитан сбежал со ступеней и торопливо зашагал прочь.
Ходьба укрощает нервы. Только ни о чем больше не думать. Ни о чем!
Вдруг его окликнули.
Померещилось?..
Раздался тонкий режущий свист.