Да, да, кто же я такой, чтобы учить других? - думал Клим, слушая капитана. - Люди счастливы... и без меня. А я... Я такой же, как другие, ничем не лучше, а даже хуже, потому что еще ничем не доказал... А они доказали... Делали революцию, строили, защищали... Ведь это главное, это, а не то, о чем мы говорим...
Перед его глазами мелькнули старики с бронзовыми капитанскими лицами, женщина с ребенком, цветы, трепетавшие под упругой струей; бившей из шланга... И небо с золотистым облачком, которое неподвижно висело в бездонной голубизне, словно в избытке счастья... Вот она, жизнь! Жизнь - огромная, прекрасная жизнь, из которой он отобрал и взвалил себе на плечи, как вериги, только мрачное, темное, мерзкое... Зачем?..
Все это было лишь отзвуком его собственных мыслей - тех, которые возникли на улице. Да, игра, мальчики и девочки собрались впятером и составляют никому не нужные планы... Буря в стакане воды... А небо так высоко и прозрачно!
"Я понял вас, понял!" - хотелось крикнуть ему капитану, а тот продолжал говорить, хотя все уже было сказано. Голос его, звучавший как бы издалека, пробивался сквозь толщу мыслей, которые нахлынули на Клима и в которых он спешил разобраться.
- Книжки, все по книжкам... Герои, рыцари без страха и упрека, товарищ Бугров, хорошо, если так... А если в жизни получается наоборот? Если одни прут по ней на виду у всех прямо на постамент, приготовленный историей... А другие... Другие - они, может быть, ничуть не хуже, товарищ Бугров, да живут они не напоказ, не для истории... И жертвуют не жизнью - таких сколько угодно - а, скажем, совестью? Если им - во имя, как вы говорите, революции, приходится идти, скажем, на подлость. Как тогда? Переступить через все... Через себя самого! Тогда как? Кто им, таким вот, памятник поставит? Где там! Собственные дети назовут их прокаженными и отойдут, не оглянувшись даже... А ведь они... Они тоже, может быть, достойны стоять рядом с теми героями! Потому что отдали все, всем пожертвовали, даже совестью!
Капитан пристально смотрел на Клима, но ответа казалось, не ждал. Он говорил, как будто находился один в пустой комнате, и столько тоски и чего-то еще, пугающего, непонятного Климу, было в его голосе, что Клим наконец решился перебить его.
- Но как же так, товарищ капитан, - пытаясь разобраться в смутном смысле его слов, заговорил Клим, - как же так: пожертвовать совестью? Разве что нужно... Если человек предан революции?.. Наоборот, революция - это и есть совесть!
Ему хотелось чем-то подбодрить капитана, пробудить, растолкать - тот говорил, будто во сне.
- Разве нужно?...- задумчиво повторил капитан, всё так же, издалека, сквозь плотную пелену тумана глядя на Клима. - А как по-вашему назвать... Вы читали, наверное, вы помните... Есть такая притча - как судили десятерых преступников... Один из них был честный, ни в чем не повинный, а который из десяти - неизвестно... А девять остальных - очень опасные, преступники, очень! Отпускать их никак нельзя. Но ведь и казнить всех десятерых - значит, одним честным пожертвовать... Как быть? Как бы вы поступили, товарищ Бугров? Одного ведь этого казнить - значит, казнить и свою совесть, все в себе казнить, а отпустить... нельзя!..
Губы его кривились в странной усмешке, а голубые глаза были по-прежнему холодны и пронзительно вглядывались, всасывались в Клима, как будто им мало было того, что он скажет, и они хотели проникнуть в самый сокровенный уголок его души...
- Да что же тут такого, товарищ капитан? - Клим ни на секунду не задумался.- Если эти девять контрреволюционеры - значит, дело простое: надо расстрелять.
- Всех?..
- Всех.
- И того, кто не виновен?..,
- Такова логика революции, - жестко отчеканил Клим. - Личность - ничто, если общее благо требует!
- И судья в ваших глазах был бы честным человеком?
- Конечно! Он бы поступил правильно.
- Да?..- взгляд капитана обострился до предела, - А если бы.., оказалось, что этот один - ваш самый близкий человек, ну, скажем, близкий друг... или... отец? Тогда как?
Было слышно, как шелестят ветки клена за окном.
Ответ казался Климу абсолютно ясным, и, однако, что-то заставило его помедлить - не то очень уж настороженное внимание капитана, не то вот это последнее - ненамеренное, видимо, упоминание об отце...
Он так и не успел ответить - мышцы на лице капитана ослабли, веки обмякли, пряча глаза, по губам скользнула торопливая улыбочка - он рассмеялся своим булькающим смехом.
- Так-то, товарищ Бугров! Не смущайте свою молодую голову христианскими легендами. Это ведь легенда, только легенда, иначе говоря - сказочка.... Тысячи две лет назад ее придумали - а я ее вспомнил, и сам не знаю почему вспомнил!
Он набросил на плечи пиджак, как будто ему стало холодно, встал:
- А теперь можете идти, товарищ Бугров, - сейчас я вам выпишу пропуск... Идите, учите, готовьтесь к экзаменам... И... не задумывайтесь очень много, товарищ Бугров. Не задумывайтесь... Поменьше задумывайтесь... Вам ведь всего семнадцать, вы имеете время во всем разобраться, вся жизнь впереди, - хорошо! - И смотрите, какой день сегодня! Идите, побросайте мяч через сетку, пригласите девушку в кино, помечтайте о будущем - вообще шире грудь, товарищ Бугров, - и берите от жизни все, что можно! И поменьше задумывайтесь!... Придет время - вы еще вспомните и скажете, что прав был капитан Шутов!
Он проводил его к дверям, вручил пропуск, и Клим снова почувствовал в своей руке его потную ладонь.
Шутов?.. Неужели отец? Уже выйдя из кабинета, Клим оглянулся, чтобы проверить сходство. Капитан стоял в конце длинного коридора - маленький, с обвисшими плечами, как будто придавленный невидимой тяжестью. Заметив, что Клим остановился, он бодро помахал ему и улыбнулся какой-то жалкой, вымученной улыбкой.
7
Мишки дома не было.
- Все утро сидел туча тучей, ровно отца родного хоронить собрался, а потом - как сквозь землю...- бушевала тетя Соня.- И где его черти носят, окаянного?
В самом деле, где его черти носят?..
Клим разыскал телефон-автомат на почтамте, в глубине зала, где аккуратный старичок, сидя под табличкой "стол услуг" торговал конвертами и надписывал посылочные ящики. Набирая номер, Клим загляделся на его гладкую лысину, бескровную, с густой сеткой синих прожилок, похожую на контурную карту. Старик платочком стирал с нее липкую испарину:
- Ты мамаша, вникни: есть Ростов-на-Дону, а есть просто Ростов...
Мамаша - на вид его сверстница - горестно уговаривала:
- Да ты уж, отец, постарайся, напиши, чтоб дошло...
Гудки прекратились не сразу. Потом красивый женский голос с ленивой грацией ответил:
- Игоря нет... А кто это спрашивает?
Климу представилось, как Любовь Михайловна, не вставая с кушетки, тянется к телефону - розовые пальчики с лакированными ноготками. Как он не похож, этот голос, на тот, вчерашний: "Чтобы ноги вашей больше..."
- А кто спрашивает?..
Теперь он почувствовал, как на том конце провода ее рука вцепилась в трубку: в голосе послышалась тревога, почти испуг. Чего только не сделает с человеком страх!
- Кто спрашивает?..
Теперь трубку так и корчило от страха.
В нем проснулось злорадство:
- Это Бугров. Не волнуйтесь, Любовь Михайловна, и передайте Игорю: жизнь прекрасна и удивительна!..
Последние слова он проговорил уже в оглохшую трубку. Из нее наперебой неслись тонкие частые гудки. Клим вышел из кабины, осторожно притворив дверцу.
Старичок продолжал рассуждать о Ростове-на-Дону и Ростове просто.
Напротив почтамта, у пивного ларька, толпилась очередь. Сдувая пышные хлопья желтой пены, люди не спеша пили из толстых кружек. Безногий инвалид в пропыленной гимнастерке деловито сгреб из кепки пятаки и подъехал на своей тележке к прилавку. Чистильщик сапог выбивал щеткой веселую дробь, призывно глядя грустными армянскими глазами на прохожих. Девушка в белых туфельках прогуливалась взад-вперед, посматривая то на свои ручные часики, то на циферблат почтовых часов.
Он подумал о Кире. И улицы обезлюдели, город вымер, великая пустота простерлась вокруг.
Он должен ее увидеть. Сейчас же, сию минуту.
Он шел, пересекая улицы посредине - милиционеры в белых перчатках протяжно свистели ему вдогонку. Почему-то именно по воскресным вечерам особенно усердствовала милиция, вгоняя поток, наводнивший улицы, в узкие русла тротуаров. Стены домов стали розовыми и теплыми, багряная заря плавила окна.
"Ты знаешь, сегодня я совершил открытие: жизнь гораздо проще, чем мы представляли, проще и сложнее. Подожди, сейчас я тебе все расскажу..."
Вот ее переулок, ее дом, ее лестница... Как странно провела она рукой по его волосам. Она казалась такой растерянной, раздавленной - и вдруг погладила по голове, как маленького. Это было давно, так гладила его мать, желая утешить и ободрить... А если она не согласится? И скажет, что все это чепуха? Нет-нет, она поймет. Поймет. Ведь это - Кира...
На лестничной площадке три двери. Шестнадцать... Ее квартира - семнадцать. Ящик для писем... Семнадцать - простое число, ни на что не делится, не раскладывается на множители. Ага, звонок... Ну-ка... Все-таки, семнадцать - особенное число. Что-то они с Мишкой читали про такие числа... Да, теорема Ферма... Кто-то шаркает ногами.
- ...Да? Извините...
Он увидел моржовые усы. Откуда взялись эти усы? Он ждал, подойдет Кира или ее мать - и вдруг - усы... Ах, да, ведь квартира - коммунальная!.,
- Подождите, я спрошу... Кажется, ее нет...
Кажется! Все пропало...
Он кружил возле ее дома. Стоял перед газетной шириной. С неба струились лиловые сумерки; мелкий текст было трудно читать - он скользил только по заголовкам. Он прочел все, что можно было прочесть - вплоть до объявлений жирным шрифтом: "Требуются слесаря, токари, разнорабочие"... Очень хорошо, что требуются. Просто здорово, что требуются. В Англии - пятьсот тысяч безработных, а у нас - требуются...
На этот раз ему открыла женщина. Он уперся глазами в ее огромный живот, на котором фартук выглядел заплаткой:
- Мне надо...- он сорвался: - Где Кира?..
- Их никого нет, - сказала женщина басом. - И не звоните, как на пожар - у нас в квартире больные...
Он присел на низенький подоконник и решил, что не уйдет, даже если придется ждать до утра.
В одном он был уверен совершенно: капитан не солгал, никому из них ничто не угрожает. Кира должна прийти. Где она? Где Игорь? Где Мишка? Надо было зайти к Майе, но теперь поздно. Он примостился на подоконнике поудобнее. Почему в подъездах старых домов такой холод даже летом?.. Великолепно быть токарем. Или слесарем. Они нужны. Они требуются. Нигде не написано: требуются поэты...
Он проснулся - не то от холода, не то от... да, конечно! Ее шаги, быстрые, легкие - раз-два, раз-два, шорк-шорк по ступеням...
- Кира!
- Это ты?..
Даже в полутьме он заметил, как испуганно вскинулись ее брови.
- Все в порядке, Кира. "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало"...
- Подожди, подожди, какое солнце?
- Обыкновенное солнце!
Он потащил ее вниз, смеясь и пощелкивая зубами. Он совсем продрог на каменном подоконнике. Зато на улице стояла теплынь, воздух расходился густыми волнами. Над городом висела луна, рябая и желтая, как перезревшая дыня. Она казалась ненастоящей. Настоящей была Кира. Она шла рядом, едва не касаясь его плечом, в своем повседневном сереньком платье с узеньким белым воротничком, плотно облегающим шею. В этой тонкой шее было что-то мило-беспомощное, хрупкое, как в зеленом, стебельке ландыша. Он почувствовал себя огромным и сильным.
Кира сказала:
- Тише...- и настороженно огляделась по сторонам.
Ему было трудно говорить тихо. Ему хотелось перелить в нее свою бурную радость - она то и дело прорывалась в громких восклицаниях. Кира слушала молча, даже не слушала, а прислушивалась к тому, что он говорил, и от всей ее напряженной фигуры веяло недоверием и терпеливой скукой.
- Неужели ты не рада?
- Нет, почему же...
И только?
- Но ты помнишь, еще вчера...
- Да, помню.
Ее приглушенный голос звучал жестко.
- И ты...
- Знаешь, не надо об этом, - попросила она. - Кончилось - ну и хорошо. И хватит...
Был вечер, народ хлынул в скверы, в центр, - неосвещенная улочка, по которой они шли, выглядела пустынно, и в душе у Клима тоже стало вдруг сумрачно и пусто. Пусто - хотя она была рядом. Рядом - и где-то далеко-далеко.
Они миновали витрину с газетами - Клим вспомнил про безработицу в Англии. Он сам смутился, услышав свой голос, безжизненный, сухой; но говорил, чтобы хоть чем-нибудь заполнить зиявшую пустоту. И почувствовал облегчение, когда она наконец перебила:
- Ты долго ждал меня?
Он вспомнил, что даже не спросил, где она ходила так долго.
- Я была с Игорем. Знаешь, где? Ты сейчас упадешь в обморок...- Кира в первый раз за все время взглянула на него: - Мы гуляли в парке. Там очень весело. И танцплощадка. Мы танцевали. Оказывается, Игорь прекрасно танцует!
Она снова выжидающе взглянула на него через плечо, странно улыбнулась:
- Это очень пошло, да? Гулять в парке и танцевать...
Конечно, он удивился. Он почему-то вспомнил женщину с толстым животом - она сказала, чтобы он не звонил, как на пожар. И как он потом сидел на подоконнике.
- Нет, - сказал он, - что же тут пошлого? Наверное, это приятно.
Прозрачные волны музыки, кружатся пары - и среди этих пар - они, он и Кира... Его рука лежит на ее плече, и ее глаза - близко-близко, он неотрывно смотрит в них, смотрит и падает в их бездонную глубину...
- Я не умею, - сказал он. - Просто не умею. Мне всегда было как-то не до танцев.
- Мы катались на качелях. Потом Игорь угощал меня мороженым, а потом мы ходили на Стрелку...
В ее голосе звучало детски-нетерпеливое желание разозлить его. Но он не понимал, зачем ей это надо. Катались на качелях... Ему бы и в голову не пришло, что ей захочется кататься на качелях. Забавно... Однажды он весь вечер мучил ее философией Гераклита Эфесского. Почему он решил, что это должно быть ей интересно? Она - живая, ей нужно веселье, шум, танцы. Это он - книжный сухарь.
Он неожиданно рассмеялся:
- Помнишь, у Гёте:
Живой природы вечный цвет,
Творцом на радость данный нам,
Ты променял на тлен и хлам,
На символ смерти - на скелет...
Наверное, это про таких, как я.
- Зачем ты все время говоришь стихами?...
Она только и хотела найти повод, к чему бы придраться.
- Но я совсем...
- Нет, ты все время говоришь стихами! - она уже не сдерживала раздражения.- И в парке я не была. И никаких танцев не было. Ничего не было. Почему ты веришь? Почему ты всему веришь?..
Он промолчал. Он вдруг почувствовал, как она мучается, как все в ней мечется, не находя себе места, и чем больше стремилась она его уязвить, тем сильнее пробуждались в нем сострадание и жалость. Они повернули назад и уже подходили к ее дому, когда он коснулся ее локтя:
- Почему ты сегодня такая?..
- Какая?..
Напряженный, упругий взгляд уперся ему в лицо. Он молчал. Кожа ее руки была прохладной и гладкой, с шершавыми морщинками на самом сгибе. Он сжал ее локоть и тихо позвал:
- Кира...
Ее узкие плечи сжались, лицо, выплыв из рассеянных сумерек, вдруг приблизилось к нему почти вплотную, и он увидел легкий шрамик на ее щеке, слева, и бессильно, как во сне, сомкнутые ресницы... Но это длилось одно мгновение. Она откачнулась, отдернула руку и рванулась вперед. Он взбежал на ступеньку, ведущую к парадному, преградил ей путь.
Потом он никак не мог вспомнить, что говорил Кире. Он помнил только владевшее им чувство: если она сейчас канет в щель парадного, он ее больше никогда не увидит - никогда!.. И он говорил, стремясь удержать ее, и она слушала, не прерывая, и смертельная тоска билась у нее в глазах, как у птицы, которая трепещет переломленными крыльями и не может взлететь.
- Ах, Клим! - она нервно рассмеялась.- Я никак не пойму, никак, чему ты хочешь заставить меня радоваться? Что нас отпустили? Что нас не считают больше врагами? Да ведь самое дикое - это что именно нам приходится оправдываться, что нас заподозрили, нас, а не тех... Неужели ты не понимаешь этого? Вот что меня бесит, ужасно бесит. Или ты притворяешься таким наивным... Или... Или я больше ничего не соображаю... Но тогда скажи, честно скажи, Клим: ты знаешь теперь - после этого - как жить? Во что верить?..
Еще минуту назад он был убежден, что его утреннее открытие может все объяснить, ответить на все вопросы. Но теперь прежние мысли казались ему блеклыми, утратившими свою свежесть и простоту. Как жить? Во что верить?... Тяжелое, мутное отчаянье поднималось в нем - то самое отчаянье, с которым он все время боролся и которое ему удалось было побороть...
- Я пойду, - сказала она, не двигаясь.
Но он не мог ее отпустить - одну, во мрак, без единого огонька впереди! Нет-нет, она не права, хотя сейчас он ей ничего не может ответить. Ведь есть какая-то огромная, великая правда, ведь не померкли же звезды, не погасло солнце - значит, она существует, потому что без нее не было бы ни солнца, ни звезд - ничего бы не было! И у них есть глаза, есть мозги, чтобы ее увидеть, во всем разобраться!..
А Кира стояла перед ним опустив глаза, озаренная луной, безмолвная и такая же прозрачно-призрачная, как лунный свет - сквозь нее можно было пройти, как сквозь туманное облачко, и казалось, она сейчас растворится, растает, исчезнет.
8
Все произошло как и обещал капитан Шутов.
Точнее - почти так.
Спустя несколько дней, перед тем как доложить свои окончательные выводы начальству, он собрал у себя в кабинете всех, кто занимался "Делом учащегося Бугрова и его группы". На этом совещании капитан высказался за прекращение следствия. Однако капитан Шутов понимал, что подобное решение может дать повод заподозрить его в политическом либерализме, потакании нездоровым настроениям. Поэтому он предложил дело Бугрова, к тому же получившее широкую огласку в городе, передать на рассмотрение в комсомольские органы - для урока остальным и охлаждения накалившихся страстей. С этим все в отделе согласились - все, кроме младшего следователя лейтенанта Ванина.
Не входя в детали, капитан оставил выступление Ванина без ответа, но после совещания задержал его у себя в кабинете.