Бюро начиналось в два. Мишка предложил уйти с последнего урока. Они, собственно, вполне могли бы его и отсидеть, но следовать обычному распорядку в такой день было бы просто кощунством. Они отправились к физичке, надеясь, что она скажет им то, что всегда говорила в подобных случаях: "Идите к директору и передайте, что вы решили сорвать занятия, и если он ничего не имеет против..." Тогда они все равно бы ушли. Но на этот раз получилось иначе. Варвара Федоровна, сдвинув очки с длинного сухого носа на лоб, копалась в аккумуляторе, устанавливая цепь проводников; она не ответила, и когда ребята повторили свой вопрос, сказала:
- Я же говорю - идите. Вы что, не слышите?
Обошлось даже без ее извечного присловия: "Пенять будете на себя"...
Игорь отправился домой, отнести учебники; Клим зашел к Мишке. Тетя Соня поставила на стол тарелки, разлила рыбный суп, густо пахнущий луком. Заняться супом, когда до бюро им оставалось не больше часа - шестьдесят минут - три тысячи шестьсот секунд!.. Клим чувствовал, что его просто стошнило бы, проглоти он хоть ложку. Мишкины ноздри расширились, вдыхая ароматный пар. Но из солидарности он тоже не притронулся к супу. Уже на ходу, разломив надвое горбушку хлеба, половинку сунул в руку Климу, грустно предложив:
- Давай хоть черняшку пожуем...
Хлеб казался горьким и застревал в горле сухим комком. Клим спрятал остаток в карман. В пятнадцать минут второго они стояли во дворике райкома.
Дворик был совсем в поленовском вкусе: солнечный, заросший зеленой травкой, с высокими стеблями крапивы под забором и скрипучим крыльцом в три ступеньки; неказистый райкомовский домик походил, как две капли воды, на другие дома в городе, уцелевшие с давних времен.
Шел обеденный перерыв, тишина казалась приторно-безмятежной, над заброшенной клумбочкой лениво кружили майские жуки.
- Куда спешили? - сказал Мишка.
Клим заставил его бежать чуть не всю дорогу. Они опустились на теплую от солнца скамейку. Одуряюще пахло травяным настоем; в зарослях деревьев, почти скрывающих соседнее здание райкома партии, слышался монотонный плеск фонтанчика.
- Помнишь? - сказал Клим.
Мишка проследил его взгляд - он упирался в угол между стеной дома и дощатым заборчиком.
- Еще бы,- сказал Мишка.
Его сонные от зноя глаза ожили.
- Еще бы,- повторил он.
Клим молча подошел к забору, притоптал крапиву.
- Эх ты,- сказал Мишка.- Не там ищешь..
Немного левее он отыскал глубоко врезанные в серую покоробленную доску забора цифры.
- Да,- сознался Клим виновато,- а я забыл...
- Эх ты,- повторил Мишка. Потом, присев на корточки, они долго рассматривали цифры.
44. XI. 21.
Метель швыряла в окна влажные хлопья снега; и было тоже два, и начало бюро затягивалось, а потом Клим ждал своей очереди, а потом, когда все уже подходило к концу и он ответил на все вопросы, открылось, что до четырнадцати еще полгода. Член бюро, который экзаменовал Клима по поводу Тегеранской конференции, досадливо пожал плечами:
- О чем думают в этой школе? Морочат голову своими младенцами...
Но Клим заранее подготовился к контратаке:
- Значит, Сашу Чекалина вы бы тоже не приняли в комсомол?
Теперь, когда все казалось потерянным, он отбросил всякую робость. Он уже закрыл за собой дверь, когда веселый девичий голос крикнул ему вдогонку:
- Вернитесь!..
Потом он вышел, забыв застегнуть пальто, забыв обо всем на свете, не чувствуя метели, хлеставшей ему в грудь. Навстречу Климу двинулся сугроб снега.
- Я думал, ты уже никогда не выйдешь,-сказал Мишка, едва разжимая сизые губы.
Они выбрались на улицу, и Мишка попросил:
- Покажи...
- Нельзя,- сказал Клим.- Еще намокнет...
Но Мишка так жалобно, так безропотно покорился, что Клим завернул в булочную.
Пустые полки были задернуты белыми занавесками, продавщица - старая женщина с отечным лицом - засунув руки в рукава теплого пальто, читала "Королеву Марго". В сторонке сиротливо лежал длинный нож с широким блестящим лезвием.
Они остановились возле закрытой кассы, и Клим достал из внутреннего кармана маленькую книжечку в серой обложке. На ней был оттиснут силуэт Ленина. Их дыхание смешалось. Мишка громко сопел. Он сказал:
- Дай подержать.
- Нельзя,- сказал Клим. - Это, понимаешь, никому не разрешается, кроме секретаря комитета.
У Мишки покраснели и набухли веки. Клим вспомнил, что ждал он полтора часа на морозе. Бедняга Мишка, которого не приняли на комсомольском собрании из-за двоек по русскому.
- Хорошо,- сказал он, - подержи...
Продавщица оторвалась от "Королевы Марго", подозрительно взглянула на ребят:
- Эй, вы чего там шепчетесь? Видите, хлеба нет!
Мишка сказал:
- Эх, вы! Человека сегодня в комсомол приняли!..
Через два месяца они снова пришли в райком, и Мишка показал Климу цифры, которые вырезал ножом на заборе в тот день, когда принимали Клима: 44. XI. 21. - и попросил еще раз проверить его по уставу. И Клим снова проверил его по уставу, и Мишка ушел, бормоча себе что-то под нос, и споткнулся на первой ступеньке, и вернулся, потому что вдруг забыл, за что именно награжден комсомол орденом Трудового Красного знамени; он слушал Клима и отчаянно тер лоб, и смотрел на него провалившимися глазами - теперь ему казалось, что он забыл все остальное... Но Клим знал, что Мишка ничего не забыл, а просто волнуется, и когда Мишка вышел, он показал ему свежие цифры, рядом с прежними:
45. XI. 25.
И теперь они сидели на корточках перед забором и говорили:
- Помнишь?..
- Еще бы...
И было им хорошо вдвоем, потому что только вдвоем хорошо вспоминается, а им было что вспомнить: розовые долины Марса, Яву - изумрудный остров в оправе пенистых волн, и Великую теорему Ферма, и многое другое. Тесно обнявшись, они брели по извивам и зигзагам бесконечной дороги воспоминаний и казались сами себе отчаянными, бравыми, неунывающими гасконцами, которым ведомы и медные трубы и чертовы зубы...
- Так вот вы куда забрались!
Должно быть, застигнутые врасплох, они в самом деле выглядели странно в густых зарослях крапивы. Веселые морщинки разбрызнулись по широким Майиным скулам, тугая коса, как живая, билась у нее на груди, и вся Майя - румяная, белозубая - лучилась таким сочным смехом, что невозможно было к ней не присоединиться. Но у Клима сдавило горло, когда он перевел взгляд на Киру - так побледнело и осунулось ее лицо с огромными, темными, неподвижно застывшими глазами. Взгляды их встретились, и она, досадливо шевельнув бровями, опустила ресницы и крепко сжала побелевшие губы.
Клим почувствовал, что, заговори он с нею, ей будет неприятно. И когда они присели на скамеечку возле дорожки, ведущей к райкомовскому крыльцу, старался не смотреть в ее сторону, но все время ее равнодушное чужое лицо маячило перед ним. Где-то внутри росло раздражение: зачем она принесла учебник физики и теперь делает вид, что читает?.. Он же знает, знает, что творится у нее на душе!..
Пришел Игорь - как всегда, невозмутимо-спокойный, принес полный кулек пирожков.
Кира не подняла головы от физики.
- Не люблю с изюмом.
- Чего ты боишься? - не выдержав, спросил Клим вполголоса.
- Я?.. - она обдала его холодным взглядом.
В конце-концов, не станет он навязываться. Не хочет - не надо! Клим взял, пирожок и с преувеличенным интересом повернулся к Мишке, который рассказывал Игорю и Майе анекдот о некоей красавице, которой посоветовали по утрам произносить слово "изюм", чтобы у нее был маленький ротик, а она перепутала и говорила "кишмиш" - и рот у нее вырос до ушей.
- Кяшмеш...- блеял Мишка, выкатывая глаза.
Игорь и Майя смеялись.
Мимо прошла черноволосая, девушка в бордовом платье; а за нею, на ходу подрагивая толстенькими ляжками, деловито просеменил молодой человек лет двадцати пяти в роговых очках.
- Пингвин,- заметил Игорь ему вслед.
- Это член бюро,- сказала Майя.- Кажется, его фамилия Петухов.
- Все равно, из птичьей породы,- сказал Игорь.
- Пингвин королевский достигает ста двадцати сантиметров в длину,- вспомнил Мишка.- Мясо пингвинов несъедобно.
- А ты что, на охоту собрался? - сказал Игорь.
- Нет,- сказал Мишка,- это я просто так...
Мимо прошло еще несколько человек: рослый парень с тяжелыми руками рабочего; двое ребят, похожие на студентов; белокурая девушка с балеткой... Потом в конце дорожки показалась высокая фигура Карпухина. Он шел, развернув плечи, неестественно прямо держа корпус; верхняя половина тела как бы не участвовала в движении, ее с какой-то бережной торжественностью несли ноги. Шел он медленно, и гравий хрустел под подошвами его больших ботинок.
Странная смесь неприязни и уважения нахлынула на Клима. Все-таки у следователя, наверное, напутано, не мог Карпухин так бессовестно и дешево солгать... Клим привстал, чтобы поздороваться, и за ним поднялись остальные, но Карпухин, проходя мимо, посмотрел куда-то поверх их голов и только слабо кивнул - не то в ответ на приветствие, не то просто случайно наклонил голову...
И все примолкли, провожая его взглядом, и впервые ощутили, что слишком легковесно воображали себе то, что здесь должно произойти.
Это гнетущее тревожное предчувствие укрепилось, когда они увидели Калерию Игнатьевну Никонову. Ее появление было неожиданным, и совсем уж неожиданной и ни с чем не вязавшейся была ее просветленная, обескураживающе ясная улыбка, которой она отвечала на выцеженные сквозь зубы приветствия ребят.
- Ее-то сюда зачем? - с досадой проговорил Клим.
Ему никто не ответил.
Последним, уже около двух, в белой рубашке и белых мятых брюках, волоча туго набитый портфель, иноходью промчался Алексей Константинович. Он обтирал на ходу взмокшую шею и был похож на чеховского дачника. Уже взбежав на ступеньки, он остановился и поманил к себе Клима.
- Ну как, Бугров?..- спросил он, торопливо заталкивая платок в карман и подняв на Клима загнанные соловые глаза.
- Все в порядке,- сказал Клим, сочувственно вглядываясь в утомленное лицо директора.- Все в порядке,- повторил он как можно беспечнее.
В глазах Алексея Константиновича появилось настороженное выражение.
- Вы тут не очень, Бугров...- сказал он, пожевав губами.- Не очень...- он задумался, но так и не нашел каких-то иных слов.- Да, не очень...- в третий раз проговорил он и вдруг потрепал Клима по плечу. Этот жест получился у него неуклюжим и виноватым.
"Чудак!" - подумал Клим благодарно, и ему сделалось легче оттого, что там, на бюро, будет Алексей Константинович.
Вернувшись к ребятам, он бодро сказал:
- Гасконцы, приготовиться!..
...Перед старшими Евгений Карпухин робел и, терялся. Заикание, которым он страдал в раннем детстве, оживало снова, он беспомощно крутил головой, пытаясь произнести слово, и его плешь заливалась нежно-розовой краской.
Так случилось, когда его вызвал к себе секретарь горкома комсомола, товарищ Кичигин.
- Что же ты, Карпухин,- проговорил он, поглаживая гранитный подбородок,- секретаришь без году неделя, а уже дров наломал... А?..
- Р-р-р-разберемся,- выдавил Карпухин, краснея и мучительно заикаясь.
Вернувшись к себе в райком, он учинил разгром Хорошиловой - школьному отделу:
- Дров наломали, а отвечать прикажете мне?..
Он кричал на нее долго и с удовольствием. Потом заперся в своем кабинете и велел никого не впускать.
Уже полтора месяца он замещал первого секретаря - ершистого, неуживчивого Терентьева перебросили "на укрепление" в район, и все еще не могли найти подходящей замены. В глубине души Карпухин полагал, что его испытывают, и если он выдержит испытания - так его и оставят до новых выборов руководить райкомом. И надо же так оскандалиться!..
Но несмотря на свою молодость, Евгений Петрович Карпухин обладал тем, что называют политическим чутьем, и потому быстро смекнул, что из его незавидного положения можно извлечь выгоду.
Один, всего лишь один-единственный ход - и на шахматной доске все переменится! И вместо человека, "не оправдавшего доверия", "проявившего идейную слепоту", он предстанет перед всеми образцом бдительности, организатором большого размаха, "стоящим на страже" и как там еще... Его имя станут упоминать в каждом докладе, посвященном идеологическому воспитанию молодого поколения, к нему привыкнут в высоких сферах..
И когда, смущаясь от скрестившихся на них взглядах, пятеро ребят, подталкивая друг друга, вошли в кабинет, где заседало бюро,- когда они поняли, что сейчас должно произойти самое важное, самое решающее - на самом деле все было уже решено, уяснено, уложено в емкие фразы, и Карпухину было совершенно очевидно, что осталось проделать лишь несколько формальностей.
11
Клим сидел между Мишкой и Майей. На стульях, плотно сдвинутых, было тесно, Майя касалась его своим горячим плечом. И когда Хорошилова, хмуря узенький лобик, начала высоким звонким голоском докладывать бюро по первому вопросу повестки дня - так сказал Карпухин: "По первому вопросу слово имеет товарищ Хорошилова", и все пятеро уже перестали быть тем, чем они являлись минуту назад, а превратились в "первый вопрос", который предлагалось "обсудить", чтобы "принять соответствующее решение" - когда зазвенел голосок Хорошиловой, Клим ощутил, как дрогнуло Майино плечо. Потом он услышал, как Мишка протяжно выдохнул в кулак, и Турбинин пробормотал негромко:
- Старо... Никакой фантазии...
Только Кира, безучастная ко всему, смотрела в пол, не отрываясь, не поднимая головы.
"Старо... Никакой фантазии"... Но чего же еще можно ждать от Хорошиловой? На нее даже не стоило сердиться. Клим разглядывал членов бюро, расположившихся за длинным столом, покрытым красной скатертью, особенно девушку в бордовом, с густой гривой волос, она почему-то казалась ему похожей на княжну Тамару.
Повернув к Хорошиловой свое красивое лицо с гордым прямым носом, она слушала, по временам оглядывая ребят любопытно и чуть брезгливо. У нее были большие глаза с голубоватыми белками. Клим поймал ее взгляд, усмехнулся: "Неужели вы верите?.."
Девушка оскорбленно выгнула смуглую шею, отвернулась...
А Карпухин?.. Вот он за своим столом, в углу кабинета, будто за невидимым барьером... Тяжелые веки приопущены, мясистая нижняя губа недовольно отвисла. Наверное, он понимает, что Хорошилова перехватила, переусердствовала, и еще Карпухину неловко потому, что ему, Климу, кое-что известно, и он в любой момент может сказать: "А все-таки вы солгали, товарищ секретарь!".
Но вот Карпухин разгибается - заметил, что на него смотрят, подбородок угрожающе выдвинулся вперед... Таким подбородком удобно заколачивать гвозди.
Хорошилова кончила, села, вытерла вспотевший носик платочком. Заскрипели стулья. Теперь все снова смотрят на ребят: иные - возмущенно, иные - недоверчиво...
- Переходим к обсуждению,- глухо проговорил Карпухин.- Прошу высказываться!
- Все ясно!..- с готовностью подхватил толстенький, похожий на пингвина, и значительно огляделся вокруг.- Все ясно! - повторил он и постучал по столу тупым концом карандашика.
У него был очень довольный вид: точь-в-точь петух, который нашел червяка и хвастается перед курами.
"Ничего тебе не ясно, дурак!" - с тоской подумал Клим и вскинул руку:
- Можно мне?..
- Вам еще дадут возможность...
- Нет, я сейчас!..- Клим поднялся, не обращая внимания на предостерегающие возгласы.
Да-да, именно сейчас, только сейчас! Это не пятая школа, где им заткнули рот, члены бюро должны знать правду!..
Он стоял, ослабив одну ногу, и не думал садиться, он просто ждал, пока все уляжется.
- Есть дисциплина, товарищ,- строго сказал сухощавый парень, по виду - студент.
- А что им дисциплина,- весело потирая руки, откликнулся Пингвин, которого Клим возненавидел с его первого слова.- А что им дисциплина?.. Вы же слышали!.. Может быть, мы их попросим удалиться за дверь и вызовем, когда надо?..
- Пускай говорит, чего там,- подал густым баском парень с руками рабочего, сидевший возле княжны Тамары.
Она смотрела на Клима, негодующе сдвинув черные брови.
Ему все-таки дали слово, и он заговорил, прислушиваясь к собственному голосу и удивляясь, как ровно и спокойно он звучит.
- Товарищ Хорошилова восемь раз повторила здесь, что у нас грязные душонки, и девять раз - что мы огульно охаяли советскую молодежь. Может быть, я ошибся в подсчете,- я пальцы загибал,- тогда пусть меня поправят... Я не знаю, через какой микроскоп изучала наши души товарищ Хорошилова, но она ни разу толком не прочитала ни нашей пьесы, ни нашего журнала. Иначе нам бы не приписывалась такая чепуха...
- Они терроризируют членов бюро! - вскрикнула Хорошилова, возмущенно озираясь по сторонам.
- Никого мы не терроризируем,- продолжал Клим.
Он выбрал девушку в бордовом и все время смотрел только на нее.
- Мы никого не терроризируем, просто мы хотим, чтобы бюро правильно поняло, в чем действительно мы виноваты...
- А вы не за членов бюро, вы за себя, за себя беспокойтесь! - бросил толстячок.
Клим поморщился.
- В том-то и дело, что мы выступаем против тех, кто беспокоится только за себя... Нас обвиняют в клевете на советскую молодежь. Но на нее клевещут другие - те, кто выдает за советскую молодежь семнадцатилетних обывателей и мещан. Здесь говорилось, что мы - против комсомола. Неправда: мы только против дряни, примазавшейся к нему... Нам приписывают нигилизм, неуважение к авторитетам... Нет, мы - не нигилисты. Мы признаем авторитеты тех, кто учит нас бороться, а не тех, которые учат нас лицемерить! Да, мы молоды, но великий поэт Уитмен сказал: "Мы - живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил"... В чем же мы виноваты? В том, что мы хотим жить, а не прозябать, быть бойцами, а не дезертирами?.. Наша вина в другом. Мы боролись в одиночку, действовали как индивидуалисты. Не пришли сюда, к вам, не подняли комсомольцев всего района, всего города - против равнодушия, против обывательщины, против тупости... Мы этого не сделали. Мы... Вышло так, что мы оторвались от масс... Забыли, что мы - только частичка огромного комсомола... В этом наша вина. Наказывайте нас за это.
Ему казалось, он говорит совершенно спокойно, и однако, закончив и уже опустившись на стул, Клим заметил, что весь дрожит, как в ознобе. Особенно трудно дались ему последние, самые беспощадные слова.
Майя украдкой сжала ему руку на сгибе локтя; он вопрошающе покосился на Игоря - тот слегка кивнул, снисходительно усмехнулся; дескать, ладно, сойдет и так... Клим знал, что Мишка, и Кира с ним тоже согласны. И согласна та девушка в бордовом, княжна Тамара - он видел это по ее заблестевшим глазам, по тому, как напряженно слушала она, приоткрыв полные яркие губы, и согласны остальные члены бюро, потому что сказал он обо всем честно и открыто, и сказал то, что хотел, и сказал хорошо.