Бабаев - Александр Терехов 12 стр.


И вдруг он увидел один простой крест, "им прежде оставленный без внимания". "Господи! – сказал он. – Позволь мне взять этот крест, он мне по росту и по силам…"

Но это был тот самый крест, который он нес всю жизнь и от которого так хотел избавиться.

Эта баллада столь пронзительна по своему смыслу, что ей нужна была простая по языку форма притчи".

Часто думаю: быстролетно, смертно – годами, пятилетками читал лекции, повторялись темы – что осталось? так, быстро тающие воспоминания о воспоминаниях, и про живого, про него писали как про мертвого: "Почему-то совершенно не запоминалось, как Эдуард Григорьевич входил в аудиторию, как здоровался…", "И сейчас вижу его невысокую сутуловатую фигуру, его непременную трость, его берет, его старомодность – опознавательные знаки особого, скромного изящества…" – но ведь и мы для него умирали, он оставался вечно юным с вечно юными, а нас относила быстрая вода, с ним не оставался никто, "Мне кажется, студенты изменяются, как эпохи… Количество тружеников науки неизменно", да он и сам не ждал учеников: "Переступая порог школы, учитель ждет ученика и идет ему навстречу. Переступая порог университета, студент может увидеть спину своего профессора, который идет своим путем". Слово "спина" объяснило мне, что я пишу.

На втором курсе я по совету-понуканию Шаха снял комнату и навсегда уехал из ДАСа, через три месяца женился на девушке, с ней познакомил Шах. В конторе, где расписывают, нас встретила широкоплечая деваха с лицом выразительным, как батарея парового отопления: "Документы. Ждать там". Вдруг команда: "Идти!". Собрались в кучку. Деваха пробурчала: "Жених слева. Щас заходим. Невеста-жених на край ковра. Гости в первую шеренгу. Сумки убрали. Цветы целый день держали вниз, теперь – вверх. Так, а что, у вас свидетеля нет?" "Есть", – я показал на Шахиджаняна. На лице девахи проявилась мрачная веселость: "Вы? Правда?!". Шах обиженно поднял цветы выше головы, словно пытаясь подрасти.

Наш курс пытался обогатиться: покупал, продавал, уезжал чернорабочими за границу, наша комната поползла в разные стороны – Костян женился еще на первом курсе, раз – ребенок (до свадьбы), два – ребенок, теща, тесть – в одной квартире, Рязанский проспект, ушел на вечернее и после извилистых движений присел в коммерческом отделе издательского дома "За рулем", хохол и Виктор Анатольич Карюкин вселили на мою кровать сперва дагестанскую малую народность, представлявшуюся налетчиком, грабителем прохожих у ЦУМа и чемпионом Европы по айкидо, потом негра, надеясь, что он привезет им диктофон с родины. Негр повел себя странно, водку не пил, объясняя это болезнью. Но тут Миша Смирнов женился на здоровенной, жирной бабе из химико-технологического института и вселил ее в нашу комнату, в свой угол за шкаф: "Не моются! Не готовят! Не стирают! Жара, у бабы рожистое воспаление – всю раздуло, а он сидит под боком у нее и шепчет: "Моя рыбка"", – лютовал хохол и обещал молодоженам: куплю кольцо, хрус-таль-ную люстру куплю, только уматывайте! – пьяный Карюкин заглядывал на их половину: "Покажите – как вы вдвоем на кровати помещаетесь?", у отца бабы имелась "Вольво", хохол признавал: это аргумент.

Хохол и Карюкин не собирались бизнесовать (после журфака перевелись в бывшую Высшую партийную школу учиться на менеджеров, спали и пили теперь в общаге на Садово-Кудринской) и строить семьи, хотя хохол вяло атаковал крокодила-официантку валютного ресторана, обещавшую за свадьбу семьсот долларов (наличными четыреста и на три сотни – товары), но придя знакомиться в дом, напился, подрался с родителями невесты и заключил: "Ничего. До тридцати лет еще погуляем".

Зарабатывание денег подхватило Шаха, но не впрямую, он всегда говорил: "Будешь думать о деньгах – денег не будет", нет, при умирании социализма Шах посвободнее проявлял свою гениальность и удовлетворял непрерывно рождающиеся интересы. Он вырастил "добрую мафию" учеников, пришло время "мафии" заработать. Шах остановил столетнюю войну за кандидатскую, бросил писание статей и рассказов и взялся за коммерчески выгодные книги.

Надо сказать, что писание, письмо, сочинение фраз, постановка абзацев, нахождение слов Шаху давалось невероятно трудно, настолько, что казалось: он физиологически не способен к письму – его беспомощность была трогательна и окончательна, как беспомощность старика. Видя въявь его недельные мучения над трехстраничной газетной мелочью, любой, я восклицал: да, Владимир Владимирович, дайте лучше я напишу! – все, что писал он собственноручно, имело несчастную издательскую судьбу – для учеников Шаха день, когда он приносил для публикации заметку, окрашивался черным цветом – писать Шах не мог – мог говорить, собирать чужие мысли, склеивать из отобранных кусочков композиции, только не писать свое – с каждым годом Шах настойчивей объяснял это нарушениями мозгового кровообращения, провалами памяти и охотно принимал помощь машинисток, корректоров, соавторов, советников, редакторов – учитель наговаривал на пленку, артель доводила до ума – и этот человек двадцать лет учил писать студентов! – воскликнете вы – не усмехайтесь, чужие слова Шах судил точно, замечания его помогали, его предсказания сбывались. Во всяком случае, мне так казалось, сам я не большой знаток.

Он не писал повестей и романов, Шах писал клоунские репризы, кусочки воспоминаний и рассказы – жалостливые, взятые, по его утверждению, из собственной жизни, но выглядевшие терпимо и нетерпимо вымышленными. Их легко пересказать. Я записал один. Название: "День встречи птиц". Содержание: мальчик Шахиджанян учится в ленинградской школе. Вдруг объявляют: ребята, наступает весна и скоро прилетят птицы, зимовавшие в теплых странах. Каждый из вас должен сделать скворечник – устроим птицам достойную встречу! Кто сделает скворечник лучше других – получит приз. Два старательных дня мальчик с мастеровитым соседом выпиливает, строгает, сколачивает и, наконец, торжественно несет и сдает в школу свое изделие, помеченное особой краской, чтоб потом отыскать, на какое дерево повесили его птичий домик, чтобы узнать, какой поселился в нем жилец. Но поздним вечером выясняется, что мальчик случайно засунул в скворечник документы своей матери, какие-то важные бумаги. Мама ругается. На ночь глядя он бежит к зоопарку (скворечники школьников зачем-то отнесли в зоопарк), никто не хочет его пускать, злой дворник, свирепый вахтер, но он добился, проник, добежал и вдруг видит: скворечники охапками носят в котельную и бросают в печку – жгут. Все сожгли. На его глазах.

Назавтра в школе дают призы лучшим строителям скворечников. И всем дают призы, каждому. Кроме мальчика. Конец.

В университете Шаха ненавидели. Он решил написать лучший в Советском Союзе учебник машинописи. Ну почему, вы-то? Вы ведь нигде не учились! Что вы можете понимать?! Шах собрал и изрезал на куски все, что вышло про печатные машинки на русском языке, ему привезли и перевели на русский все, что выходило не на русском – изрезал тоже, кусочки перемешал, выложил посвоему, дописал, придумал упражнения, составил "уроки", понес по методическим лабораториям и высшим курсам машинописи, где, как рабы на галерах, слева и справа гнулись над грохочущими электрическими "Роботронами" и "Ятранями" вечно сутулые девушки – их седые надзирательницы, старшие научные сотрудницы вертели в руках Шаховы "уроки", проседая под ударами молота: как? так? не так? а как? а вот теперь так? теперь напишите предисловие! а отзыв? только должность, пожалуйста, полностью и кандидат таких-то наук – "добрая мафия" зарядила "уроки машинописи" по журналам и газетам, тогда еще отзывчивый народ отзывался письмами – Шах, справедливо подозревая во мне недоверчивость, заставлял читать ему вслух (вел машину), сами, сами открывайте конверты и читайте, все подряд: народ благодарил в счастливых слезах – если бы не вы, когда я бы так классно научился печатать вслепую десятью пальцами – я холодел от прикосновения к чуду в то самое время, когда у народа после телевизионных сеансов "целителей" вырастали волосы в безнадежно лысых местах.

Как бетонобойная бомба, Шах прошибал насквозь издательские этажи, и его принимали только в подвале: вот – он выкладывал газетно-журнальные вырезки: опубликовано! Опробовано на студентах. Двести человек за год, эффективность девяносто два процента! Хотите, мой студент Виктор Анатольевич Карюкин покажет, как он печатает? (Шах любил ходить с адъютантами) – издайте мой учебник! Владимир Владимирович, тянул издатель, Володя (двадцать лет знаю, чудак, радиожурналист, в цирк водит, книжки собирает про секс, но вечно какие-то выверты, выгоды, темные истории…), но уже чуя свой неумолимый конец: ну ведь это как бы самодеятельность, что ли… Два! – потертая и заметно грязная сумка Шахиджаняна взрывалась в его руках, разбрызгивая по полированному столу вееры засаленных конвертов – а это? Две тысячи шестьсот тридцать два письма за два месяца (не совсем врал Шах) – читайте, открывайте любое и читайте – страна требует учебник машинописи, молодежь рвется к новой жизни, вы не представляете, как это связано с психологией мышления. Лев Толстой в восемьдесят лет научился работать на печатной машинке. Я сам соберу сто тысяч заявок на книгу без всякой там "Книги – почтой". Второе издание – полмиллиона тираж. Сделаю двадцать пять публикаций в газете и пятнадцать в журналах, упоминания на радио и по телевидению (чистая правда). Подписываем договор?

Издатель устало смеялся, жалобно взглядывая на секретаршу, третий раз напоминавшую: полная приемная! – Володя, не купят. Купят! Не ку-пят. Купят!!! – хочешь? Шах совал под нос маловеру бледный ксерокс своих уроков – пачку листков толщиной в ученический дневник имперских времен – вот это, в любом магазине за месяц продастся не меньше ста штук – по двадцать рублей (половина стипендии хорошиста), без всякой рекламы! Издатель, теряя силы от смеха (по двадцать рублей!) и терпение (Шах доставал даже близких людей, пробивая свое дело), махал: пожалуйста, я договорюсь, на проспекте Мира магазин, выкладывай, попробуй продай. По двадцать рублей!

Месяц, каждый день, Шах подвозил на своей "шестерке" учеников, знакомых, друзей, цирковых артистов, первых встречных в переулок на проспекте Мира и отсчитывал по двадцать рублей в руки – пассажиры, огибали большой серый дом и входили в книжный магазин. Близоруко пощурившись на дальние полки (в прежних магазинах книгу в руки не возьмешь), пролистав с фальшивым интересом партийные коммунистические брошюры, посланцы Шаха спрашивали стиснутыми голосами, с нехорошим предчувствием разведчика-нелегала, переступившего порог проваленной явки: а-а, что, что-нибудь про машинопись у вас есть? Какой-нибудь там, самоучитель… Кассир переставала пробивать, снимала очки и просила отодвинуться очередь, чтобы лучше видеть. Продавцы бросали свои отделы (еще один!) и выстраивались за одним прилавком в ряд, как на школьной фотографии, молча и зазывно улыбаясь. Покупателя незримым течением несло к этому прилавку с той же скоростью, с которой струйка пота преодолевала его позвонки (ведь ничего плохого я не делаю?! господи, вечно этот Шах!). Вот тут у нас есть несколько пособий по машинописи! вот, пожалуйста! вот – сочно выговаривала та продавщица, которая в школе занималась в драмкружке, остальные сочувственно разглядывали руки покупателя, которые брали, перелистывали и вертели эти самые пособия, а потом принимались щипать одна другую под блеяние: а я-а-а вот слышал, что е-есть такая книжечка такая по машинописи, Шахиджаняна, что ли, какого-то, что можно купить. Вот это? – единственная продавщица, что не ржала, достала из картонной коробки стопочку листов, сдерживаемых скрепкой – двадцать рублей, пожалуйста!

Смятенный, униженный покупатель грубо совал Шаху то, зачем его посылали, и обиженно забирался в машину – раз в три дня Шах забирал из магазина выручку и пускал деньги по новому кругу, через полгода издавал книгу, собрав под одно название сто тысяч подлинных заявок – одними умелыми разговорами по телефону! трубя о будущей книге в каждой газете, продавая ее самолично раз в неделю в Доме книги – в университете Шаха ненавидели, они не чуяли время, не важно: кто написал, как, что – важно, что продается. А Шах умел продавать. И дальше – книгу за книгой: книга про сексуальную жизнь, книга про гомосексуализм, книга про собак, "Учись говорить публично", "Путь к себе", анекдоты, издания, переиздания, сайт в Интернете, толпы учеников, влюбленные поклонницы, обещавшие повеситься от невзаимности на дверной ручке, – все, что делал Шах, было ему очень, действительно, понастоящему интересно – он жил не для денег, но свой интерес он хорошо продавал!

Специальные знания стесняли его: в любой книге, даже в учебнике машинописи, он представал учителем жизни, и, мне кажется, все броски его на сексуальные перверсии, уроки игры на пианино и "как выбрать щенка", все это для разгона, от неуверенности на первых порах, а на последних порах, в идеале, в мечте – он стоит на кафедре, вздрагивает седая борода, потрясенно слушают сто тысяч человек – стадион! – и вся страна (телетрансляция), и он нараспев, со странными завываниями (при выступлениях по радио он завывал, репетируя будущее) вещает: жить надо так и так. Задавайте любой вопрос. Я расскажу вам жизнь свою, бедного ленинградского мальчика. Про маму. Как сложно я рос. Как покорял людей. Как растил звезд (сделанное добро бессовестно забывают). Вы полюбите меня. И я всем помогу. (И все записывают.) Больше всего Шаху нравилось представляться и называться "психологом". Как он стремился поговорить, хоть с полчаса с Горбачевым, покатать ночью Ельцина по Садовому, корнем протянуться под землей, пробить землю ростком на Тверской, 13, и чуткой лозой обвиться вокруг стана хотя бы московского мэра Лужкова – он бы так им помог, он же видит, как они несчастны!

Ну вам, я думаю, теперь понятно, почему в недобрый день Шаху сделалось интересно избраться народным депутатом независимой России. Он посмотрел на первые тайные и прямые дикие выборы – "партократов" упрекали за икру в пайках, черные "Волги", спецполиклиники, гражданин, заимевший серую рекомендательную бумажку из туалетной бумаги с подписью Бориса Николаевича Ельцина, получал прицепом семьдесят пять процентов голосов в любом округе при любом сопернике при любом раскладе – выбрали ворье, больных и краснобаев – они свели Москву с ума смелыми речами в прямом эфире, живо похоронили коммунистов и Советский Союз.

Среди избранных прославилось немало знакомых и подопечных Шаха – даже при многократном увеличении и сверхнатяжке не находилось сил признать любого из них, потрясших страну героев, хоть в одном таланте равным Владимиру Владимировичу.

Я не помню, что Шаха двинуло на безумие, – я забыл. Возможно, я находился далеко. Мы не всегда жили след в след. Я, как комета: улетал. И прилетал, когда появлялась корысть. Мне бы хотелось, чтобы Шах строил только мою жизнь. Зачем мне песни о новых учениках?

Когда Шах брался за новое, старые любимчики отлетали на время, Шах становился нестерпимым: я приехал вечером поговорить о трагическом (уходить ли мне из "Огонька" в "Совершенно секретно", с трехсот долларов на пятьсот плюс автомобиль "Жигули", с автомобилем обманули), мучительном распутье – а Шах завел овчарку. У меня решается судьба, а он собакой решил убить два главных страха: чтоб не бояться собак и чтобы не замирать от ужаса, топая ночью от стоянки до подъезда. Здравствуйте, очень рад, погуляем, заодно поговорим. Мы, я – два часа! – я метал собаке палку, волоком тащил ее на бум и с бума назад, прыгал через барьер, бегал с ней наперегонки по аллеям, чтоб развить собачьи мышцы, затягивал было что-то по заявленной теме, и затыкался на полуслове: тс-с! когда у собаки стул, ее нельзя пугать громким голосом, и долго ждал, пока Шах в темноте потыкает прутиком в отходы собачьей жизнедеятельности, определяя: нормальна ли консистенция, не испускается ли какого-нибудь особенного зловония – собака оглушительно, долго, бестолково лаяла – ни сказать, ни услышать, нас тащило за ней сквозь колючки – нет, нельзя сдерживать ее активность! – в две руки вырывали из пасти старую кость – не смей брать с земли! – Шах упрямо и бесполезно учил с ней команды "Ко мне!" и "Сидеть!" – громко и противно (как обычно) на весь парк! – обсуждал течки со встречным свежим материалом – владельцами ротвейлеров, пуделей и колли (тошнит от фанатиков-собаководов!), я улучал минутку, да взгляните вы на меня, а Шах принуждал: щипните, да побольней, ее за морду, вот так снизу, как только возьмет у вас (то есть у чужого) печенье с руки, надо ее отучать, и смеялся от души, когда эта бестолочь (овчарка – это моя мечта, но, наверное, никогда, это ведь прощай слабость и воля) бросилась мне на грудь и разодрала новую куртку, дома надо было вытирать ей лапы и заново слушать лай – я в бешенстве усвистел с Егерской самостоятельно решать свою судьбу и не появлялся месяца два, в кругу шаховских учеников объявил: в жизни Шаха овчарка Кристоф играет губительную роль Распутина при Николае II (как раз прочел мемуары князя Юсупова) и нам, честным царедворцам, надо собраться и… – как раз тогда Кристоф, Крис, мучительно, неизлечимо заболел и сделался навсегда худым и хворым, с малой жизненной силой, болезненным отношением к воспроизводству и вихлястой походкой – навсегда, он только с виду, при первом знакомстве казался большой и грозной овчаркой, я смотрел в его беспокойнодобрые больные очи и видел Шаха – мне тогда под руку покаянно толкнулось деревенское словцо "сглазил", подумал: Крис теперь похож на всех учеников, что включает "на меня".

Шаха цепляли за рукава: выдвигайтеся лучше в Моссовет. На Моссовет-пирог целились мухи помельче. Журналистов избирали обязательно и бесплатно. Но тогда, на заре какой-то там, Моссовет выглядел помойкой, где шизофреники неделями спорили, вынести бюст Ленина из зала или пусть стоит – по телевизору не покажут, не заметит Горбачев, не все чуяли, что и там отрастут сосцы для дойки – Моссовет для Шаха мелковато, даже Россия, честно скажем, не тот размер, но не ждать ведь следующих выборов на съезд народных депутатов СССР – и так многое упустили, в бой!

Шах собрал в кулак всех обязанных ему по гроб, всех, кто обещал по бутылке боржоми: звонки, листовки, ходьба по домам (все подеревенски, и остальные кандидаты так же, по первой, никакого там PR – откуда?), а вы, Александр Михайлович, выступите на собрании жителей, там решится, выдвинут меня или нет, у вас так убедительно получается, там будет несколько моих соперников, каждого представит прославленное доверенное лицо: актер, певец или композитор, а вы представите меня – студент рассказывает о преподавателе – вы тем более так хорошо ко мне относитесь, даже вызывались написать некролог, вот и…

Назад Дальше