- "Подайте мне дочку-студентку. А вот если не студентка, то несчастная я, несчастная моя дочь!"
- Ну, допустим, ты тоже не прыгнул к потолку от радости, когда она завалила экзамен, - улыбнулась мама.
- Не прыгал. А вот сегодня могу прыгнуть. Женя, покажи руки, - отец перегнулся через стол и потянул меня за руку. - Ага! Мозоли! Не говорю - красиво. Не говорю - приятно. Но ведет себя Женька красиво. Говорит: "Устала", - и смеется. Сняла платье, в котором работала, и заштопала: значит, собирается завтра на работу, а не с работы бежать. И мне, отцу, приятно. Не знаю, будет она там инженером или не будет, а строить будет. А вот оттого, что вы этому радоваться не можете, мутит меня.
Я смеялась, но не поднимала глаз. Отцам свойственно думать о дочках лучше, чем дочери того стоят. Еще бы не заштопать!
- Почему же ты думаешь, что я поэтому грущу? - спросила мама. Глаза ее с укором смотрели, но мягко. - Помнишь, раз, в прошлом году, ты вышел, а я стояла у окна. - Мама показала головой на окно. - Внизу, там, в парадном, была Женька и какой-то курсантик, провожавший, видно. Помнишь, чего я тебе сказала тогда: "Взрослая!.. Жалко. Побыла бы еще ребенком…"
Я немного покраснела и стала вспоминать, что это за курсантик? Я понимаю маму: у нас, у севастопольских, взрослость всегда приходит вместе с этими мальчиками в матросских форменках. И ни одну не минует такая форменка… Но у меня пока еще не было… Честное слово!.. Ах, да! Это ж, наверное, Димка Костров, наш бывший выпускник. Но это ты, мама, напрасно волновалась, Димка - это всего лишь… швертбот и водная станция. У нас в школе никто лучше Димки не ходил на швертботе.
- А ведь теперь - не курсантик. Теперь работа и зарплата. Представляешь себе, какая она взрослая, - мама улыбнулась. - Я вот сижу сейчас и думаю: даже лучше было бы, если бы она работала, а денег не получала, ну, как в школе, на практике.
- Н-ну! - возразила я. - Помнишь, мама, те серенькие туфельки с узким-узким носом, которые ты мне на выпускной вечер не купила? Сказала: "Каблук тонок и высок". Через месяц эти туфли мои!
- Вот-вот! Видишь! - действительно расстроилась мама. И вся оболочка строгости расползлась, как по швам. И в прорехи выглянула мама - растерянная, озадаченная и опечаленная.
- Мои-и! - засмеялась я. Костя сидел и с недовольным видом вертел вилку на столе.
- Тетя Таня, - спросил он, - а меня вы никогда не видели, когда я стоял с Женей у парадного?
- Видела, - улыбнулась мама.
- И не волновались?
Мама подумала.
- Нет, - честно ответила она.
Костя взвился со стула.
- Нет, вы не знаете, какое самое большое несчастье может быть у человека? - cпросил он, оглядывая всех и чуть не плача (не то вполне шутя, не то чуть-чуть всерьез. Глаза у него все-таки подозрительно заблестели). - Родиться ровесником! Стоишь с девчонкой у парадного, ходишь к ней домой, и ни у девчонки, ни у кого никакого волнения. Товарищи! Да я уже бреюсь три раза в неделю!
- Правда, без особой на то необходимости, - вставил Михаил Александрович.
- Если три раза бреюсь - три раза и необходимость бывает! - грозно возразил Костя. - Нет! Все! Иду в военкомат и прошу, чтобы не тянули, чтобы призывали немедленно. И в увольнение в полной матросской выкладке буду торчать с Женькой у парадного. Пусть хоть мама с папой за окном поволнуются!
Мы все расхохотались. А Костя стиснул рукой спинку стула, как будто это была не спинка, а леера на корабельной покачивающейся палубе. И право же, в его лице загорелся огонь, который иногда разгорался в его отце: огонь "бога войны".
Отец сел опять рядом с мамой и, оглядев стол, начал выбирать ей в тарелку всего самого лучшего и побольше: кусочек балыка, винегрету, ярославского сыру, салата из помидор, салата из редиски в сметане и с яйцами, салат с мясом и майонезом. Как будто мама была не хозяйкой, а сама пришла в гости. Это просто отец чувствовал себя виноватым. Понимаете, мама отлично понимает отца без слов. Но отцу, чтобы понять какое-нибудь вот такое ее настроение, как сегодня, нужны ее слова.
Я смотрела на них и думала: ну, а если бы я стояла у парадного не с Костей, не с каким-то курсантиком, а… с Левитиным… Волновалась бы мама?…
Хорошо, что отец разливал вино и все смотрели на его руку и рюмки. Я чувствовала: у меня нечисто блестели глаза. Но я все-таки, сжав в пальцах тоненькую ножку рюмки, загадала:
"Если я человек, которому везет, то когда-нибудь… не скоро… я буду стоять у парадного…"
Я поневоле вздохнула: человек, который сам везет, - это, конечно, не я. Я все пока делала вполсилы, даже в четвертинку силы. И слов нет, наверное, есть кто-нибудь, кто имеет больше прав, чем я, так загадывать на счастье. Но ведь встретить человека и полюбить - это всегда случайность. Повезло же маме с отцом! А вдруг и мне повезет…
…Мы все не против, чтобы нам повезло…
В эту минуту зазвонил телефон. Отец, - один из всех стоявший: он разливал вино, - поставил бутылку и подошел к телефону.
- Что? Что? Да тише, подождите смеяться! - крикнул отец. - Вера говорит, тетя Вера. Что? Лена приехала? провалилась?… А-а… Чего у нас весело? Не устроилась ли Женя? Да, да, устроилась! Да, на строительный!.. Нет, не факультет - участок. Присылай Лену. У нас прием без конкурса. - Он смеялся. Никакого сочувствия! Михаил Алексеевич мог бы опять сказать: "Ты людям не сочувствуешь!"
Мама посерьезнела: пожалела Ленку.
- Плакала курортология! - съязвил Костя. И вот в это-то время прямо перед нами (никто не слышал никаких шагов в прихожей) вырос Бутько.
- Кто гостей зовет, а гостей не ждет? - морским, прямо-таки адмиральским басом вопросил Бутько.
- Пришел! - обрадовался отец и ринулся от телефона к нему помять его в своих руках. - А где Наташа?
- Идет-идет… Эскадру спать укладывает. Выстроили раскладушки от стены до стены, как эсминцы у Минной. - Движением могучего плеча Бутько толкнул отца в плечо. И отец, смеясь, покачнулся назад. Даже руки шутливо поднял: осторожно, мол, осторожно, не раздави, слон!
Мама из-за моей головы озабоченно посмотрела на себя в зеркало, которое было у меня за спиной. И незаметно сдавила на мгновение щеки, чтобы в них было больше краски. А у Анны Дмитриевны в первый раз по-настоящему вспыхнула улыбка, разорвала тень на лице и осветила его. Костя похож на мать вот в такие лучшие ее минуты. Как только Бутько появился перед нами, почему у мамы не то, чтобы исчезла, но как бы сразу отодвинулась куда-то на задний-задний план грусть по поводу моей взрослости. А у Анны Дмитриевны тут же далеко-далеко отошла забота о долгах, нарастающих из месяца в месяц. Бутько оглядел всех, прошел мимо Михаила Алексеевича - не садиться же ему, мужчине, рядом с мужчиной. Подмигнул мне, но тоже прошел мимо: мала! Просто странно, что меня нельзя уложить спать вместе со всей его "эскадрой". И сел рядом с мамой. Но хорошо улыбнулся Анне Дмитриевне. Совестно же обижать одну женщину явным предпочтением другой.
- Так о чем говорили-то, о чем речь? - спросил он.
По-моему, Михаил Алексеевич все заметил. И, по-моему, еще больше, чем слова отца, на него подействовало то, как с приходом Бутько разорвало тень на лице его жены.
- О том, как жизнь складывается у человека, - вздохнул отец. Отец тоже все заметил. Но он был уверен и в Бутько, и в маме, и в себе. Однако лицо у него было очень серьезное. - Понимаешь, Яков, вот говорим мы с Михаилом Алексеевичем. Сорок лет человеку. Всю жизнь человека армии отдал. А ведь сорок - не Костины восемнадцать. Трудно начинать в сорок. К сорокам годам, если бы не служить, можно было бы иметь десяток специальностей.
Пряжников поднял голову. Но отец не захотел встретиться с ним взглядом. Он смотрел на Бутько. Мы все молчали. Отец был так сосредоточен, что Бутько ничего не мог заподозрить.
- Да. Трудно… - согласился, раздумывая, Бутько.
У Бутько налитая голубизна в глазах. По-моему, такая голубизна бывает только у добрых людей. Голубые водянистые глаза - не то. У него, как у моря, когда оно самое приветливое, щедрое, к людям - летом. В его мягкой душе легко рождалось сочувствие.
- Трудно… - повторил Бутько. - Это как будто жизнь надвое разрубили. И когда еще вторая половина прирастет к первой!
Бутько сочувствовал Михаилу Алексеевичу, сочувствовал, как сочувствует имеющий неимущему. Вот у него, у Бутько, есть специальность. В сорок лет он совсем не то, что был в двадцать.
У Анны Дмитриевны лицо пошло пунцовыми пятнами.
А Бутько жалел Пряжникова. Жалел, что тот не смог дотянуть до пенсии, когда до пенсии осталась такая ерунда - год! Сидел и думал, чем бы он, Бутько, мог помочь человеку?
Михаил Алексеевич смотрел на пустые рукава в его карманах, не поднимая глаз выше, к лицу Бутько. Потом поднялся и, повернувшись, пошел к двери. Отец шагнул за ним.
- Обиделся? - тихо спросил он. Я услышала: "Нет". В этом "нет" в самом деле было что угодно.
Но обиды не было.
ЧУДО
В воскресенье, только я сбежала с лестницы, как носом к носу столкнулась с тетей Верой. Она шла с двумя базарными сумками, такими же толстыми, распирающими в боках, как она сама. Тетя Вера взглянула на мой чемоданчик, и от изумления у нее брови полезли вверх. В жизни не видела, чтобы у человека так долго держались брови поднятыми.
- Опять на Водную? - не спросила - проговорила тетя Вера.
- Сегодня финальные соревнования по прыжкам, - объяснила я. Не знаю, слышала тетя Вера или нет, но у нее ни на миллиметр не опустились брови.
- Неделю работаешь, в воскресенье - прыгаешь. А когда же в институт готовиться? Всю жизнь пропрыгаешь!
По-моему, ей было просто приятно расстраиваться из-за меня, сознавать, что я внушаю беспокойство. Тем ее, что за Ленку тетя Вера могла как-то очень быстро успокаиваться.
Ленка на стройку, конечно, не пошла - раз она будет курортологом, зачем ей стройка! "Подходящей" работы не находилось. И Ленка сидела дома. Предполагалось, что она не просто сидит, а усиленно готовится к экзаменам. Но это только предполагалось. Я-то знаю, как Ленка готовится! Спит целый день, ей даже читать лень. Но тетю Веру успокаивало то, что Ленка имеет возможность готовиться.
Я давно заметила: меньше всех делает тот, кто больше всех свободен. Я сама, когда у меня много свободного времени, совсем ничего не делаю. Потому что всегда кажется: время еще есть, еще успею.
- Тетя Вера, я опаздываю, - заторопилась я и посмотрела на часы. Даже под страхом смертной казни я смогла бы больше стоять и смотреть на ее поднятые изумленные брови. Я ушла, ни разу не оглянувшись. Но я и так знала, что тетя Вера смотрит мне вслед. Теперь я ничего не имела против - пусть порасстраивается из-за меня, если ей это приносит удовольствие. Нельзя лишать человека удовольствия.
На воротах у входа на водную станцию водружены два шара, как скафандры водолазных костюмов. Маленькое помещение у входа все сложено из нешироких граней и напоминает риф у берега.
Левитин стоял у самых ворот.
Рядом с ним стояли и кого-то ждали человек пять. Губарев… Аня Брянцева, та самая Аня из нашей бригады, которая всегда работала с лицом, прикрытым до самых глаз. И наша Ленка. Ленку, наверное, познакомил с ними Костя: вчера еще она ни с кем не была знакома.
Старший прораб был в белой спортивной тенниске, в светлых, нешироких брюках. Стоял пригнувшись и отведя руки назад. Явно рассказывал о каком-то очень красивом прыжке. Неужели о своем? Потом он взмахнул руками и, красиво пружиня, выпрямился. Теперь я уже не сомневалась, что он рассказывал о себе. Такие движения может делать только тот, у кого есть навык в прыжках.
Но все-таки зачем он на соревнованиях?
Ради кого?
Ради чего?
Я никак не ждала, что он будет здесь!
Сердце стало постукивать, как будто кто-то пальцем застучал в окошко. Я пошла медленней, чтобы к ним подойти спокойной.
Лена наша становится такой красивой, такой красивой, что просто неудобно. Это я правду говорю, неудобно. За эти месяцы, что мы кончили школу, она уже в пятый раз меняет прическу. Когда мы шли с ней с последнего экзамена, я ей сказала:
- Жалко школьную форму. Представляешь, никогда уже в жизни нельзя будет надеть это платье и этот фартук.
- Ну, а мне, - говорит, - форму жалко так же, как зайцу прошлогоднюю шерсть. Я как, бывало, открою журнал мод, так мне себя жаль становилось. Для кого-то же придумываются эти фасоны!
И теперь Ленке - воля. Шьет платье за платьем, из ситца, но шьет! И чем дальше, тем все более открытое. В школьной форме у нее из-под стоячего воротничка лишь часть шеи было видно. Потом она сшила такое платье, что стали видны ключицы и немного плечи. Потом она закатила вырез на самой-самой грани терпимости, так что ложбинка между грудями угадывалась. А теперь у Ленки, вообще, больше видно, чем не видно.
Я подошла, и мне неудобно за нее стало. А она смотрит на меня так откровенно и смеется. Все поняла! Я заметила, мальчишки из нашего класса теперь, когда встречают Ленку, смотрят на нее тоже так, чтобы взгляд не падал ниже Ленкиного носа. А Ленка и на них вот также откровенно смотрит и смеется.
- Вы о себе рассказывали? - спросила я Левитина. Я знала, что была теперь вполне спокойной. Но какая-то душевная зыбь кругами расходилась от сердца.
- О себе? - удивился прораб. Однако с заметным удовольствием, что о нем так думают. - Нет, это я рассказал, как удивительно прыгает наш Костя Пряжников. Я случайно видел его на тренировке. Пряжников хорош в самом полете с трамплина вниз. Он идет стрелой. В его полете что-то пронзительное. Понимаете? Так кажется, что когда он летит, - воздух свистит. Правда?
- Правда, - согласилась я.
Это он очень точно сказал, особенно о свистящем воздухе. Мне самой, когда я смотрю на прыгающего Костю, кажется, что я слышу свист воздуха. Левитин рукой, распрямленной и напряженной от локтя до кончиков пальцев, показал, какой напряженной стрелой летит Костя вниз, в воду.
Так мог судить только спортсмен.
Да и из всех нас никто не выглядел так спортсменом, как наш старший прораб. От белизны рубашки шея и открытые выше локтя руки казались очень загорелыми. В движениях была легкость, собранность и знание того, о чем рассказывал.
Странно, прежде мне в голову не приходило, что Левитин занимается спортом. А ведь, чтобы понять это, одного взгляда много!
- Почему вы не с нами? Не в нашей команде? - спросила я.
Прораб засмеялся.
- Завидую вам, - сказал он. И, обращаясь только ко мне, пояснил: - Понимаете, всегда считал, что в спорте слишком много игры для дела и слишком много дела для игры. Сделать из спорта дело - не мог, всегда было по горло других дел. А на игру тем более времени не было. Вот и хожу в болельщиках.
В его загорелом, с хорошим румянцем лице, в серых глазах, кажется, не было ничего неискреннего. Но все-таки что это? Великолепно скрытое презрение? Ведь чему завидовать: тому, что у человека всегда есть время на игру и далеко не всегда на дело? Если бы он даже хотел мне испортить настроение еще больше, он бы и тогда этого не смог сделать. Я и виду не подала, что расстроилась. Наверное, мне бы это вполне удалось, если бы не Ленка.
Ленка стояла, не доступная никаким волнениям. "Игра… Дело… Что важно? Что неважно?… Может быть, для тебя это и нужно знать. Для меня - нет. Видишь, какая я красивая", - словно говорила она.
В эту минуту из ворот с круглыми скафандрами вылетел Алексей Носов, комсорг. Схватил меня за руку, закартавил (картавит Носов отчаянно).
- Женя! - от беготни и волнения виски у него блестели, как отполированные, - выяснилось: есть шанс выйти первыми по области.
Он потянул меня за собой.
Проходя мимо, я тихонько показала Ленке глазами, что плечико ее платья совсем спало с левого плеча, Ленка чуть-чуть не совсем нагая. Ленка как смотрела из-под приспущенных ресниц, - знаете, лениво так, разморенно (жарковато было), - так и не подняла взгляда. Мол, и пальцем не шевельну. Спало так спало, только глаза под ресницами смеялись.
- Женя, если ты наберешь девять очков, первое место - наше! - прокартавил Носов. - Пряжников - это наш главный козырь. Его очки подсчитаны. А тебя мы даже от комитета решили попросить: давай, Женя! Кровь из носа, а девять баллов вытяни! Словом, сейчас и первое место, и срыв - все от тебя зависит, от одной тебя!
Я заволновалась страшно!
Ох, уж эти комитетчики! За неделю до соревнований их бы и к Водной близко не подпускать!
Я не даром говорила, что на свои ноги могу больше надеяться, чем на свою голову. Понимаете, все призы, которые я когда-либо брала, я брала за бег, за прыжки высоту и никогда - за прыжки в воду. И, честно говоря, у меня сегодня были надежды. Большие надежды…
В раздевалке переодеваться я стала нарочно медленно. Когда нет настроения, ничего не получается. А в спорте все зависит от настроения. Во всяком случае, у меня.
Я попыталась вспомнить, как мне легко было сегодня утром. Но помнила только Левитина и нашу Ленку. "сводить счеты" с ними не было никакого смысла, и я в мыслях "сводила счеты" с Алешкой Носовым. Я думала, скажи я через час ему и всем комитетчикам, что это именно они испортили все дело, - они не поймут. Чтобы понять настроение-спортсмена, надо не болеть с трибуны, загородившись от солнца темными очками, а самому пройти эти несколько шагов от двери раздевалки до вышки, ощутить через тонкую резину тапочек каждую из шестидесяти двух ступенек трапа и, наконец, с двадцатиметровой высоты с замершим сердцем увидеть скученную россыпь голов на трибунах и не видеть, а чувствовать всем мозгом своим, всем телом, судейский стол внизу, справа, в четырех шагах от вышки.
До начала оставалось минут двадцать. Мне казалось, что быстрее жизнь пройдет, чем эти двадцать минут.
Больше я не могла быть одна в кабинете. Открыла дверь, думая пойти к кому-нибудь, поговорить, чтобы хоть когда-нибудь кончились эти двадцать минут.
Я прошла всего несколько шагов по коридору, как вдруг открылась входная дверь, и мне сразу от входа замахала рукой Ленка. Вслед за ней шел Левитин.
Я была в купальнике, с голубой резиновой шапкой в руке. Мне почему-то сразу стала мешать эта шапочка. Как будто мне обязательно надо было ее куда-то деть, а я не знала, куда. Я посмотрела на шапочку и краем глаза увидела коричневую кожу на своей руке и, как еще никогда прежде, выгоревшие волоски на ней. Впрочем, нет, я и на руку не смотрела. И на Ленку не смотрела. Я смотрела на Левитина. Если бы взглядом можно было заставить человека остановиться, мой взгляд обязательно бы остановил его.
А теперь вот смотрела на Левитина, а видела свою прокопченнную руку.