Виктор ушел. А я, вместо того, чтобы прямо подняться к своей двери, остановилась на лестнице.
…Я без труда понимала, почему против мама.
Хотя мне два месяца назад уже исполнилось восемнадцать, мама все никак не может привыкнуть к тому, что меня нельзя завернуть в пеленки. Честное слово, иногда мне кажется, что она и сейчас с удовольствием затянула бы меня в пеленки, несмотря на то, что я как раз с нее ростом. Спеленала бы и таскала, - это бы не была легко, но зато насколько спокойнее.
Недавно я слышала ее разговор с тетей Наташей Бутько. Тетя Наташа дохаживает, наверное, уже последний месяц. Мама говорила:
- Мне всю жизнь после Женьки все было не до второго ребенка. Все что-то мешало. То работа, то квартиры не было, то Женя кончала школу и хотелось создать ей условия. А сейчас вспоминаю, и ни одна из причин мне не кажется важной.
Теперь мама завидует Бутько.
Против Виктора мама сейчас в той же мере, как была бы против кого угодно другого, - она просто считает, что в восемнадцать слишком рано выходить замуж. Если она стала иметь что-то против именно Виктора, то это все - от папы. А папа всегда мог убедить ее так же, как самого себя.
С отцом было труднее.
Мне казалось, что будь мне не восемнадцать, а двадцать пять и даже все тридцать и тридцать пять, - отец и тогда был бы против. Против одного Виктора.
…Едва я втиснула ключик в английский замок, услышала за дверью шаги мамы.
Я взглянула на часы. Было без десяти два.
Мама в самом деле стояла на пороге.
Она любит строгую одежду, строгие тона, строгую причёску. Но в характере у нее никогда не было особенной твердости, Когда мама приходила с работы, кажется, что она вместе со своим строгим костюмом сбрасывает с себя и свой строгий вид. Во всяком случае, в этом халате, в котором она стояла передо мной, она никогда и никому не казалась строгой.
Я молчала и смотрела на халат, не торопясь поднять взгляд. Потом голову все-таки пришлось поднять. Лицо у мамы было строгое. Но я не поверила этому. И в самом деле, в ту же минуту у мамы задрожал подбородок. Этого я не ждала. Во всяком случае - боялась…
- Женя, я из-за тебя сегодня уже два раза пила валидол… - сказала мама.
Я хотела сказать, что думала придти в двенадцать.
Но у меня опустились руки.
Понимаете, как будто я несла-несла тяжесть и вот только теперь поняла, как она велика. Но эта тяжесть была на мне еще там, за дверью.
Мне что-то все время мешало.
Впрочем, я знала, что мне мешало: мешали глаза Виктора, - такие, какими я их увидела сегодня. Мешало то, что он говорил и особенно, как он говорил. После этого разговора я чувствовала себя словно связанной, словно я не имела права говорить ему "да" или "нет" по желанию, а обязательно должна была сказать только "да". И вот теперь мама, не спрашивая, чего хочу или не хочу я, говорит, чего не хочет она сама. Мне показалось бесчеловечным требовать чего-то от меня таким образом. Я чувствовала, что скажи мама еще одно слово, я не выдержу.
Из комнаты послышался голос отца.
- Ты не видела карандаш? - спросил он маму. Я бросила кое-как пальто на вешалку и побыстрее пошла в комнату. Чего бы отец ни думал обо мне и Викторе, он никогда не будет ни на чем настаивать вот так…
ТАТЬЯНА ИЛЬИНИЧНА
Женя выходит замуж!
Она выйдет, если для этого, даже надо будет сунуть голову в петлю.
Каждый раз, когда ее нет в двенадцать, мне кажется - она уже не придет.
Я знаю Бориса: Борис бывает редко настроен против человека так, как он настроен против Левитина. И я чувствую, сердцем знаю, что он - прав. Но Женька сейчас, словно глухая и слепая. Она все слушает и ничего не слышит. На все смотрит и ничего не видит.
Мне иногда становится за нее страшно. Я живу, как будто под угрозой приговора.
Она вернулась почти в два часа ночи. Я ее ждала с вечера и все смотрела на часы. До двенадцати мне казалось, что у нас, у всех троих, еще есть достаточно времени, чтобы подумать, поговорить и, все-таки, заставить Женьку услышать отца. В конце концов, не так уж трудно выйти замуж, - трудно быть счастливой. И нечего думать, что выйдешь замуж - так обязательно тебе и счастье в охапку! К двум часам я уже точно знала, что у нас троих нет ни на что никакого времени.
- Женя! - сказала я ей. - Я из-за тебя сегодня два раза пила валидол…
Видели бы вы, как она посмотрела на меня! Не знаю почему, но мне показалось, что она вот-вот разрыдается. Хотя вошла она, - вся светясь.
В эту минуту из комнаты послышался голос Бориса:
- Таня! Таня, ты не видела карандаш?
Женька буквально бросила пальто на вешалку и пошла в комнату.
Борис чертил за столом. Настойчиво, как бы стараясь вернуть мне самообладание, он смотрел в глаза: "Валидол - лишнее. Его можно, если надо, пить. Но о нем никогда не надо говорить: ничего это, кроме фальши, не принесет".
И Женька поняла это не хуже меня. Он подошла к отцу и спряталась от меня. Она стояла рядом с ним, трогала карандаши, и видно было; что не отойдет. Потому что, чего бы отец ни думал о ней и этом Левитине, рядом с ним, с отцом, не будет ни валидола; ни слез. Рядом со мной был стул. Если бы его не было рядом, мне было бы очень трудно устоять. Никогда я не думала, что доживу до минуты, когда, Женька будет прятаться от меня за отца. И что эта минута для меня будет так тяжела.
Женька росла на глазах, незаметно становясь взрослой. С этим я смирилась давно. Впрочем - нет, совсем не смирилась… Когда-то, когда я кормила ее грудью, я была ей самой необходимой, самой нужной; от меня зависела сама Женькина жизнь. Вот если бы можно было, я бы это тянула и тянула без конца.
И потом еще долго-долго Женьке никто не был так нужен, как я.
А потом Женька стала постепенно-постепенно отходить от меня. И чем больше взрослела, тем ближе была к отцу. Она как бы разглядела меня, - наверное, я показалась ей не очень интересной. Во всяком случае, с отцом они живут душа в душу, - жили до тех пор, пока не начались эти разговоры о Левитине. Со мной - в пол-души. Чего-то во мне, матери, не хватает для Женьки-взрослой.
Впрочем, я знаю, чего не хватает. Женьке кажется, что я только не мешала ее отцу жить так, как он считает правильным. А вот сама быть такой, как он, - не в состоянии. Это правда, - не в состоянии. Но Женька еще не знает, что это совсем не мало - уметь дать мужу возможность всегда, поступать, только думая о своей совести, - и все. Никогда не держать мужа за подол пиджака: оглянись, мол, у тебя семья: ты кормишь семью, как бы семье не было хуже!
Когда-нибудь это Женька поймет.
Но пока она все прячется от меня за отца.
- Женя, - сказала я, - тебе все-таки не мешает посоветоваться и со мной, и с отцом.
- О чем? О любви? - спросила Женя.
- Пусть - о любви.
Женька засмеялась.
- Знаешь, мама, а ты делаешься гораздо старее, чем выглядишь! - вдруг заявила она. И подумав, что такой комплимент вряд ли кому-нибудь говорили, возразила: - Ты подумай только, что ты говоришь: советоваться о любви? Да что она приходит или уходит по совету?
- Те-те-те! - покачал головой Борис, впрочем, еще улыбаясь.
- А мы с Виктором решили не ждать ни лета, ни экзаменов. И лето, экзамены все равно придут, если мы женимся и на следующей неделе, - сказала Женя.
Борис бросил карандаш и повернул Женьку к себе лицом.
- Женя, ты, конечно, можешь не считаться с нами, - не торопясь проговорил он. - Ты можешь наплевать на нас…
- Ну, зачем же так? - поморщившись, взмолилась Женька.
- Если мы не стесняемся поступать так, не будем стесняться и говорить так. - И он даже улыбнулся. - Я тебя не связываю никакими обязательствами перед нами. Но почему ты не можешь подождать полгода подумать, посмотреть? Дело не в экзаменах, не в том, что тебе восемнадцать. В конце концов, выходи, когда считаешь нужным! Дело в этом Левитине. У него - сто лиц. И я до сих пор не знаю, видел ли я хоть раз его настоящее. Человек, который может делать все, что угодно, даже то, во что ни черта не верит!
Женька покраснела, покраснела, как будто ее нежданно поймали на мысли, которую она прятала от всех, даже - от себя. Но она быстро пришла в себя.
- А я разглядела его лицо, - сказала она уже спокойно, глядя в глаза отцу. - У него - твое лицо! Вот почему ты не разглядел.
Мы с Борисом переглянулись. В этих словах была вся Женька - наша и теперь уже не только наша. В них был такой дар любви к отцу, который не мог не тронуть. Женька все-таки, видно, больше всех на свете любила отца. И эта любовь теперь уводила ее от нас.
Борис прошелся по комнате, собираясь с мыслями.
Он опять посмотрел на меня. "Мы все трое были по-настоящему близкими. И если от былой близости можно сохранить хоть доверие, - глупо не сохранить".
Но остановился, повернулся к Женьке. И в ту же минуту забыл, что говорил мне глазами.
- Женя! - сказал он. - Если уж тебе очень хочется наплевать на нас, - плюй! Но я никогда, до самого последнего дня не соглашусь, чтобы ты вышла замуж за этот маскировочный халат, вместо человека! У Женьки были полные глаза слез.
- Женя, - вмешалась я, - не такая уж большая доблесть перессориться с родными.
Она перевела взгляд на меня.
- Но ты ее совершила, эту доблесть, и не каешься, - сказала она. - Я тоже хочу жить, и не каяться!
НУЖНЫ ЛЮДИ
Мы сидели в райкоме, в небольшой, полной людьми, комнате. Окно было неплотно прикрыто. С площади слышался громкоговоритель:
Севастопольцы! Коммунизм - это и капитальное решение жилищного вопроса для всех. Будем ли мы в семьдесят пятом году иметь по пятнадцать квадратных метров на человека или не будем - это мы решаем сегодня.
Севастопольцы не могут не заметить, что сейчас десятки зданий уже под крышей и в них ведутся отделочные работы. Объем работ по сравнению с прошлогодним расширился вдвое.
Трест "Севастопольстрой" испытывает острый недостаток в рабочей силе: не хватает около трехсот рабочих. Разумеется, мы не сидим, сложа руки, а принимаем меры к пополнению коллектива. Однако нас правильно упрекают, что мы далеко не полностью используем местные возможности.
Студенты политехнического института, строительного техникума! Ведь мы для вас будем строить учебную базу и общежитие. Так почему бы вам не помочь строителям? Ждем вас, товарищи студенты!
Мы много строим. Но очереди нуждающихся в жилье все еще велики.
Почему бы тем товарищам, которые должны получить квартиры, не придти нам на помощь? Можно потрудиться на том доме, где ты получишь квартиру!
Есть еще один резерв, - семьи наших рабочих и инженерно-технических работников. Многие из членов семей в силу определенных причин не работают, хотя в прошлом держали в руках кельму, шпатель, правило. Товарищи сестры, жены, матери наших строителей, посоветуйтесь в кругу семьи, найдите время помочь строителям.
Это уже в шестой раз за тот день передавали обращение партийного бюро "Севастопольстроя" к севастопольцам.
- Мы привозим людей из других областей по оргнабору, - говорил нам секретарь райкома Николай Веслов, парень с русыми волосами, бледным, не очень здоровым лицом и черными, оттененными бледностью лица, умными глазами. - Условия на стройках не курортные. Девушки приедут, поработают, оформят постоянную прописку и уходят в буфетчицы, в официантки, в продавщицы. В результате только увеличивается количество нуждающихся в жилье. Давайте искать людей среди наших знакомых, соседей, родных. Предлагаю записать: каждый комсомолец должен привести одного человека на участок!
Я сидела и писала Виктору записку: "Полгода нужны не мне. Я люблю тебя. Дома у нас сейчас очень тяжело. Я не могу ссориться с ними".
Мама могла ссориться с бабушкой ради отца. Я знаю бабушку. Все бабушкины думы были только о черном дне. О том, что если такой день придет, то чтобы он хотя бы для нее самой был не слишком черным.
Мне же легче было сказать, что поссорюсь, чем поссориться.
А дома в самом деле было очень тяжело.
До самой встречи с Виктором я случая не помню, чтобы отец хоть слово сказал о ком-нибудь из моих друзей. Он приходил с работы, заглядывал в комнату и спрашивал маму:
- Что, у Женьки опять ее "подружки"?
И Кости, Стасики, Валерики, Волики могли приходить к нам, когда и насколько заблагорассудится. Они не стеснялись его, он - их. По-моему, они даже чуть-чуть взаимно любили друг друга: отец - их, ребята - его.
Но какая же бывала мука, когда раза два к нам попытался зайти Виктор…
В конце концов мы стали встречаться где-нибудь в городе, договорившись заранее.
Виктор сидел у стены в первом ряду. Я видела его лицо в профиль. Перед Весловым он говорил о том, что надо создавать на стройках такие условия, чтобы от нас новички так же не уходили, как не уходят с заводов. Что надо бороться не только за каждый дом, но и за каждого человека. Когда он говорил, в его лице все как-то твердело: и взгляд, и сдвинутые к переносице брови, и даже движение губ.
Виктор, читая записку, прикусил губу. На лице его вспыхнул жарок и потом постепенно сошел. Он посмотрел на меня: "Но я думал, что все, что касается нас, будем решать мы. А не другие. Пусть даже родные…"
- Ставлю на голосование, - сказал Веслов, оглядывая всех из-за своего стола с большим чернильным прибором. - Решаем: "Каждый комсомолец должен
привести на свой участок одного человека". Кто "за"?
Я переложила карандаш и вместе со всеми подняла руку.
Когда я вошла к Ленке из трех дверей, выходящих в коридор, шли слова:
- Товарищи сестры, жены, матери наших строителей. Посоветуйтесь в кругу семьи, найдите время помочь строителям!
В квартире жили три семьи.
Я открыла дверь наших. Тетя Вера вытирала пыль с буфета и безделушек на нем. Вытирала, сидя. Кто-то в книге "Полезных советов" написал, что лучше всего женщине домашнюю работу выполнять сидя. Не представляю себе совета более бесполезного.
- Слушайте, как вам не стыдно! - сказала я, войдя и чуть прикрутив приемник, который у них орал так, как будто они все в комнате были глухими. - Живете в одной комнате вчетвером. Ну, неужели вам не хочется отдельной двухкомнатной квартиры? Лена, ты идешь работать! Тебе завтра пришлют из райкома комсомола путевку.
Ленка сбросила ноги с дивана, на котором валялась.
- Ты не посмеешь! - испугалась она.
- Ты не посмеешь! - проговорила тетя Вера и грозно поднялась, так, что затарахтел буфет.
Я повернула ручку приемника, - может быть, они, в самом деле, глухие и им нужна громкость?
"Нет сомнения, что севастопольцы откликнутся на призыв строителей. "Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!" - говорит партия. Коммунизм - это, помимо всего и решение проблемы жилищ".
- Я уже посмела, - сказала я. - Вызов у тебя будет даже сегодня вечером.
- Ну, они еще спросят меня, согласна я, мать, или не согласна. Наша Лена еще и родителям шеи не просидела!
- Нашей Лене, чтобы поступить в институт, надо иметь рекомендацию райкома комсомола. А хотела бы я знать, тетя Вера, чего бы вы ни сделали для того, что бы заручиться сносной рекомендацией райкома!
- Зачем ты это сделала? - спросила меня Ленка.
- Лена, - сказала я, - я не понимаю, почему все смотрят на тебя и не хватаются за головы! Неужели тебе не страшно пролежать всю жизнь на диване? Иногда мне кажется, что по уровню сознательности ты где-то в переходном периоде…
- …от обезьяны к человеку? - догадалась Ленка.
- Примерно, - засмеялась я.
Ленка встала и заходила по комнате.
- Слушай! - сказала Ленка таким голосом, что я поняла: я вынудила ее говорить откровенно. Ей хочется бросить мне в лицо эту откровенность, как раньше бросали перчатку. - Слушай… Ты спрашиваешь, не надоело ли нам всем толкаться вот в этой комнате? Надоело! Вот так надоело! - Ленка стиснула себе горло. - Но в жизни есть главное и есть что-то такое, что само собой решается, когда решится главное. Так вот, я чувствую, понимаешь, я знаю, что я очень скоро выйду замуж. Уйду из этой комнаты, и всем, кто здесь останется, станет просторнее.
- А вдруг тот, за кого ты выйдешь замуж, не уведет тебя из этой комнаты, а сам возьмет свой чемоданчик и придет жить сюда?
- Ничего! - сказала тетя Вера так, как будто уже открывала входную дверь тому, кто женился на Ленке. - Пусть и так будет! Отдельную квартиру мы тогда себе зубами выдерем.
- И хотела бы я знать, зачем бы мне тогда лезть из кожи вон за райкомовской характеристикой!
- Ну, знаешь? - не так уж трудно выйти замуж. Трудно быть счастливой, - засмеялась я. - Не думай, это не мои слова. Мама говорит. Да и что же ты думаешь, если выйдешь замуж, так тебе уж никогда и не понадобятся ни работа, ни институт, ни райком?…
Я поднялась.
Я знала, когда шла сюда, что совсем не обрадую Ленку.
Но почему бы Ленке не поработать? Не хочешь быть строителем, твое дело - не будь. Но человеком-то ведь быть надо?
- Ну, вы уж как-нибудь переживете вдвоем это "несчастье". Но дня через два ты все равно, Ленка, будешь у нас на участке. Потому, что путевку тебе все равно пришлют!
Трехлетняя Светочка возилась в углу с медведем, паровозом и трамваем. Я подошла, чтобы хоть с ней попрощаться по-человечески. Светик-цветик-светлячок… Я каждый раз поражаюсь, какие у нее думающие глазенки.
- Зэня, - сказала Светка, подняв на меня глаза философа, - а есть садики, где манную кашу варят на воде!
Боже! Я оглянулась на тетю Веру. Нет, Светка так же похожа на нее, как и Лена. Все три - на одно лицо!
- Кто это говорит? - спросила я.
- Тетя Шура.
Тетя Шура была няней в садике.
- А у вас, Света, разве кашу не на воде варят?
У Светы от такого предположения глаза так расширились, что ей, наверное, было больно смотреть.
- Нет! - возразила она. - На кухне!
Я расхохоталась и расцеловала ее в налитые щечки. Нет, Светка единственный думающий человек в этой комнате.
- Я бы на твоем месте не смеялась! - оборвала меня тетя Вера голосом человека, выведенного из себя. Она стряхнула тряпку, которой только что вытирала рюмки, намочила водой из графина и пошла к дивану, поднося компресс ко лбу. - Тебе просто не по себе, что у Лены - все условия готовиться к экзаменам! Ты хоть надеешься сдать в этом году?
- Надеюсь… - сказала я.
Тетя Вера повернулась ко мне всем корпусом и стала смотреть, пытаясь догадаться, на чем держатся мои надежды?
- Знакомство? - спросила она.
- Знакомство! - подтвердила я.
- С преподавателем каким? - спросила тетя Вера.
- Выше!