Они вдвоем прошли мимо нас с Аней. Брянцева, как всегда, закутывала голову и лицо своим синим платком до самых глаз. Она с редким упорством берегла лицо. У Губарева уже давно, года четыре назад, умерла жена. Губарев старше Ани лет на четырнадцать. Но все равно они вот-вот поженятся.
Инструменты Костя привез через полчаса. Один. Без Губарева. Губарев уехал в управление. Видно, задетый словами Кости, Губарев приказал "побыть до него в его шкуре" - быть за бригадира.
- Тебе? - спросил дядя Ваня Ребров, монтажник шестого разряда. Дядя Ваня всегда заменял бригадира.
- Мне, - подтвердил Костя. Я посмотрела на него: выглядел он невиннее овцы. Не врал.
- Ну, валяй! - все удивляясь, согласился Ребров.
Виктор был на другом объекте, наш прораб - на другом доме. Губарев - в управлении. И Костя один-одинешенек принимал у шоферов материалы, расписывался на всех заявках, решал, кому из нас что делать, и сам рядом с Ребровым стоял на монтаже.
К обеду Губарев еще не вернулся.
Обед нам привозили прямо на участок, в прорабскую. Мы сидели за столом с Аней Брянцевой.
- Жалко мне тебя, Женька, ей-богу! - вдруг пожалела Аня.
Я подняла голову от книги.
- Это почему? - удивилась я.
- Ешь и не видишь, что у тебя в тарелке плавает. А замуж выйдешь, обед готовить да мужу рубахи наглаживать, - не все ли равно будет, знаешь ты эту самую алгебру или не знаешь? Доказано: без алгебры это даже лучше получается.
Я засмеялась.
Анино лицо я вижу вот только в обед, в прорабской, да после работы. А так всегда вижу лишь синий платок да затерявшиеся в нем глаза. Когда ее спрашивают, чем она мажет лицо, Аня неизменно отвечает: "А вон известку развожу". Лицо у нее в самом деле матовое, с каким-то ровным-ровным светом. Не потому, конечно, что она его прячет. Просто оно у нее само по себе такое.
- А мне тебя жалко, - сказала я ей.
- Меня? - удивилась теперь Аня. - Это почему?
- Из-за Губарева. - Я видела, как Губарев разговаривал с нашим крановщиком, неженатым парнем, который всегда был рад перекинуться словечком-другим с Аней. - Когда я слушаю Губарева, я как-то перестаю понимать разницу между мужеством и… хамством. По-моему, у него одно переходит в другое.
- Дура, - рассмеялась Аня. - Так он ведь и хам для меня!.. Понимаешь, вот сказал Пётр, что буду я его. И ему на всех плевать. Крановщику чуть ноги не переломал. К окну моему ребята теперь даже подойти боятся. Я ему - "не люблю!" А он: "Ну и начхать. Полюбишь!"
- А тебе не кажется, что это тоже хамство, только по отношению к тебе? - спросила я.
- Я как-то над этим не задумывалась… - ответила Аня, посмеиваясь над моими опасениями. Она поднялась, взяла солонку с другого стола. - Видишь этот фартук? - спросила она. Она была в новом фартуке в клеточку. Хотя нет, это был не фартук, а мужская рубашка с рукавами, завязанными сзади узлом. - Это рубаха Губарева. Женимся - не рукава, руки ему на себе вот так узлом свяжу! - Аня затянула еще крепче узел.
Я представила себе Губарева. Не знаю, вот чего бы мне о нем ни рассказали, я бы во все поверила. Было в нем что-то такое… вероломное, что ли. Он ко всему, что ему нужно, напролом лезет. А если не нужно, бросит и уйдет. И оглянуться не захочет.
Аня улыбалась, гордая сознанием своей силы над Губаревым.
- Какой самоуверенный воробей, скажите, пожалуйста! - с сомнением покачала я головой.
- Все мы - самоуверенные воробьи, - возразила Аня. - Только это всегда видно тем, кто смотрит со стороны.
- Ну, знаешь! - разозлилась я. - Виктор - не Губарев. И уж за кого, за кого, а за меня опасаться не стоит!
- Слушайте, а Губарева-то все нет! Вот чудак! - Это громко сказал Ребров.
За их столом звенели, подпрыгивая, тарелки: "козлятники", едва доев, хлопали костяшками домино.
- Константин, он тебе как, не насовсем свою "шкуру" подарил?
Костя ел, улыбался и молчал.
- А что? - возразил Абрамов, поставив на стол белый камень. Абрамову должны дать отдельную квартиру. И он уже неделю не пьет, боится, чтобы ее не перерешили. - "Шкура" пока ему велика. Но год-другой, и как раз будет парень по бригадировой шкуре. По всему видно.
А Костя все ел, улыбался и молчал.
Было часа три. С белого декабрьского неба солнце стало спадать к морю. И море словно стало напитывать своей голубизной небо. А Губарева все не было…
…Он явился лишь к концу рабочего дня. И как смерч, закруженный злобой, его занесло вверх по винтовой лестнице. Даже Абрамов и Ребров шарахнулись от него. На верхней площадке Губарев, с продранными локтями на новой спецовке, с расцарапанным лицом, в ярости схватил за грудки Костю. Если раньше иногда мне казалось, что Губарев не прочь столкнуть Костю с третье-го этажа вниз, то сейчас он только потому не столкнул его, что у Кости хватило сил отогнуть вниз руки Губа-рева. Мы окружили их кольцом.
- Ну и силища у тебя, - с уважением проговорил Костя, смеясь, но настороженно следя за каждым движением Губарева. - Я ведь на двери кладовки такой замок повесил, когда запирал тебя… Думал, что только сам тебя открою. Врал ты, что не можешь на монтаже пять часов работать. Я и материалы принимал, и работу распределил, и наряды выписывал. И работал даже не пять, а пять с половиной часов. Так что ты давай не разыгрывай из себя маленького прораба. Начальства и без тебя хватит. Работай, как все работают. Снизойди, Губарев, а?!
ВЕЧЕРОМ
Я ждала Виктора на Матросском бульваре, его вызвали в управление. Он сказал, что не позже, чем в семь, будет свободен и чтобы я дождалась его.
Вы не видели памятник Казарскому? - капитан-лейтенанту, с брига "Меркурий"?
Я люблю этот памятник.
Над белой колонной потемневший бриг без парусов.
В 1829 году, в конце мая, бриг курсировал недалеко от входа в Босфор. Свежий норд-вест надувал паруса и гнал волны к русским берегам. Нежданно на траверзе "Меркурия" показалась турецкая эскадра. Казарский в смотровую трубу насчитал четырнадцать кораблей.
Крутой, резкий, с сильным креном разворот на норд - норд-вест, - к своим берегам. Мачты заскрипели у степса. Бриг весь погрузился в упругий ветер.
От турецкой эскадры отделились два больших корабля, - стадесятипушечный, другой, с семьюдесятью четырьмя пушками на борту. 184 пушки крупного Калибра - против 18 пушек мелкого калибра брига "Меркурий". Кораблями командовал Капудан-паша. Капудан-паша шел за бригом, как пастух за облюбованным на плов барашком: вот сейчас подойдет, спокойно забросит на корму брига тросы; и поволокут суденышко в Босфор.
С обоих бортов "Меркурий" открыл огонь по кораблям, вдесятеро более сильным, чем он. Паруса то падали совсем, то надувались попутным ветром. Бриг делал развороты иногда на предельных кренах. За грохотом пушек не слышно было, как на разные голоса подвывали струны фордунов и вантин. Казарский старался, чтобы бриг не попадал под продольный огонь.
Все на "Меркурии" готовы были к гибели.
У порохового погреба лежал заряженный пистолет, из которого готовились выстрелить в порох и взорвать бриг, подведя его к турецкому кораблю, если будет опасная пробоина.
Но опасные пробоины получили корабли Капудан-паши. На стодесятипушечном корабле ядра сбили почти весь такелаж. На виду у всей турецкой эскадры два больших корабля постыдно отступились от маленького, мечущего огонь брига…
И "Меркурий" под парусами, потемневшими в поро-ховом чаду, пошел на норд - норд-вест, к Севастополю. В его корпусе было 22 пробоины и 297 повреждений. Но никто не смел его преследовать.
На бриге все были готовы к смерти.
Было убито четверо и шестеро ранено.
…Мне нравится этот памятник.
На одном из четырех барельефов отлит в профиль Казарский - с эполетами, с жестким воротником морской формы.
Мне нравится думать, что ту же землю, которую чувствую я под ногами, чувствовал Казарский.
Мне нравится смотреть перед собой и видеть моряков, с нашивками или погонами, с жесткими воротниками морской формы. И думать: "А вдруг - Казарский"?
Ну, вот, например, идет из глубины бульвара лейтенант (правда, не капитан-лейтенант. Но ведь и Казарский был сначала лейтенантом, а уж потом, позже, капитан-лейтенантом). И видно, - не знаю, почему, но вид но, - что это настоящий "марсофлот", - из тех, о которых говорят: "морская косточка". Это только кажется, что форма - есть форма, и у всех одинакова. Нет не одинакова. Широченные морские "клеши" доживают свою жизнь разве где-нибудь на речных флотилиях. А в Севастополе, столице флота, уже несколько лет нет "клешей" - те, кто понимают толк в форме, ходят в строгих, чуть-чуть зауженных брюках. Фуражка на лейтенанте с примятым верхом - и будьте спокойны, не от того, что ему лень ее отутюжить и натянуть, как следует. Знаете почему? Посмотрите на памятник Нахимову. На адмирале точь-в-точь такая фуражка, с примятым верхом…
И согласитесь, зачем же надевать форму, если не надеяться стать Нахимовым, - по крайней мере, в душе
Между тем, лейтенант шел. И судя по всему, ко мне.
Он улыбнулся: по-моему - мне.
Он подошел и протянул руку: кажется, - мне.
Из-за моей спины протянулась чья-то рука и легла в его руку. Я оглянулась.
- Лена! - удивилась я. - Я тебя в темноте не узнала! - На самом деле, я не узнала ее потому, что у нее была новая прическа, - теперь уже с короткой стрижкой, - совсем по-новому перешитое платье. А ведь я даже раз оглянувшись, видела ее. Мимо нее прошли трое курсантов и спели, словно втроем, вместе вздохнули:
Ах, какая черноморочка,
Как такую не любить!
- А я-то не поняла, почему ты со мной не разговариваешь, - засмеялась Ленка.
- Казаков, Юрий, - протянул мне руку лейтенант.
- Левитин, - услышала я сзади. Оглянулась и увидела Виктора.
Мы все вместе пошли в Дом офицеров.
Видели бы вы нашу Ленку!
У нее в глазах свет блестел больше, чем в хрустальных люстрах. Она танцевала то с Казаковым, то с Виктором, - я с тем, кто оставался. Она сама подавала руку тому, с кем собиралась танцевать. Виктор старался встретиться со мной глазами: извинялся. Я улыбалась и пожимала плечами.
Казаков оказался, в самом деле, тем, о ком говорят: "офицер с мостика". Я бы никак не могла представить себе, что он служит на берегу. И он, действительно, сказал:
- По-моему, служить - это плавать.
Мы не много говорили - все-таки мы не очень-то были знакомы. Но у Казакова, когда он говорил, - каждое слово пахло морем. Он говорил, например, как звучат морские команды, что их смысл можно понять по звукам. Вот например:
- Левый кормовой швартов отдан! Чисто за кормой!
Но когда я услышала эти звонкие: энн… н-н… энн… н-н… м-м…
Казаков рассмеялся и сказал, что чаще, вместо команды слышится всего-навсего электрический ревун:
тм-там! тм-таМ! тм-та-аМ!
Он посмотрел на мое платье с тремя полосками на отворотах воротничка. Я очень люблю платье, которое слегка, совсем чуть-чуть, напоминает форму. Если б я не родилась девчонкой, быть бы мне в юнгах!
Наверное, рано или поздно я выйду замуж за Виктора. Виктор не моряк, не был им и никогда не будет. И что-то во всем этом у меня получается не по-севастопольски…
А Ленка относилась к Казакову, как относится победитель к занятой территории. Смотрела она только вперед, на то, что еще не завоевано. Незавоеванным был Виктор. И Ленка штурмовала Виктора. Правда, приходилось то и дело оглядываться. Ведь и на занятой территории надо заботиться о том, чтобы не терять позиций, не уменьшить влияния. Поэтому-то они и танцевала то с Виктором, то с Казаковым, строго соблюдая очередность.
Глаза ее блестели, вобрав весь свет от всех люстр. Волосы вдохновенным золотым ореолом осветили ее, закружившуюся в танцах.
- Правда, красивая наша Ленка? - спросила я Виктора.
- В управление Туровский вызывал меня, чтобы решить, как быть с Губаревым и Пряжниковым, - сказал Виктор.
- Что же ты молчал до сих пор? - рассердилась я. Ведь я все время, и разговаривая с Казаковым, и глядя на Ленку, думала о том, что произошло на участке.
- Когда же я мог сказать? - возразил Виктор. Это правда, - Ленка минуты не оставляла для разговора.
Я перестала танцевать и пошла впереди Виктора к открытому окну, у которого сейчас никого не было. Свежий ночной воздух тронул лицо.
- Решили наказать обоих, - сказал Виктор.
- Как обоих? - не поняла я. - А Костю - за что?
- За самоуправство! Влепить выговор и заставить оплатить рабочий день Губарева из зарплаты Пряжникова.
У него стало жесткое лицо, - такое, какое бывает у начальников, гнущих свою линию.
- Сегодня он Губарева запер. Завтра он, может, меня запрет при удобном случае и покажет, каким надо быть начальником участка?
- Если у тебя есть для таких опасений причины, то ты прав, наказывая Пряжникова. - Я отвернулась к окну. Мне не нравилось то ожесточение, с каким Виктор говорил о Косте. - Как работает Губарев, - это не одному Пряжникову не нравится.
- Губарев получит свое, - сказал Виктор, хмурясь. Но мне показалось, что он только делает вид, что сердит на Губарева.
- У тебя отец, Женя, - сильный инженер, - сказал он, - оживляясь и говоря то, что в самом деле думал. - Ты думаешь, мне так это легко наступать ему на пятки, а в иной квартал и оставлять его позади? На разных участках собираются разные люди: то сильнее, то слабее прорабы, то сильнее, то послабее мастера; и такие же, то более сильные, то не очень сильные бригадиры. Они обрабатываются, и устанавливается какой-то порядок, какой-то ритм. Как бы Губарев не поступал, ваша бригада делает больше, чем у любого другого бригадира. Это устраивает меня, устраивает прораба, устраивает мастера… Понимаешь, в конце концов, дважды два - четыре - это еще не самая сложная из истин. А у Пряжникова понимание строительства еще не пошло дальше этого.
Я помолчала.
- Дважды два - четыре - не самая сложная из истин, - потом согласилась я. - Но никто еще не доказал, что дважды два - не четыре, а еще сколько-то. А ты с Туровским именно это хочешь доказать. Я не понимаю, почему не устроит тебя, прораба и мастера, если в нашей бригаде будет еще Губарев работать! Тогда бригада будет делать ещё больше, чем делает.
- А если Губарев плюнет и уйдет? Может быть, мне тогда на Костю надеяться, который один день смог быть бригадиром?
Ленку "заносило". "Заносило" вопреки ее воле, ее здравому смыслу и прямо-таки железобетонной практичности в Жизни. Когда она улыбалась Виктору, мне казалось - она улыбается в десять улыбок, так она была ослепительна. По-моему, Казакову тоже казалось так.
Во всяком случае он смотрел на Ленку, как на задачу с одним неизвестным, где неизвестное теряет свою неизвестность.
Эх, Ленка, Ленка!
Наверное, сегодня ей будет не очень весело.
Ленка!..
Все у нее есть. Красота? Да! Ум? Да. (Ленка не дура!) Если ей чего-нибудь не хватает, то только одной верности.
Лейтенант прошел по залу и спустился по лестнице вниз, в вестибюль. Вернулся он уже с фуражкой в руке.
– В двадцать три мне надо быть на корабле, - сказал он Ленке. Он посмотрел на нас с Виктором, попросил: - Может быть, вы проводите Лену домой?
Он не был расстроен, просто уверен, что все хорошее, все нужное ему еще впереди. Моряк всегда верит, что его стоит ждать. Верит, что рано или поздно, а непременно встретится девчонка, которая с радостью согласится полжизни ждать его, пока он в море, четверть жизни - встречать его я еще четверть провожать.
Казаков уходил, унося в руках фуражку с примятым верхом, - точь-в-точь такую, как у адмирала Нахимова.
- Лена, - сказала я, - а ведь это - навсегда…
Ленка поморщилась.
- Подумаешь!.. Моряк!.. А что такое - моряк? Месяц похода и чемодан грязного белья. Вот тебе и все счастье! Я очень рада!
Но я-то видела, что она совсем не рада…
Мы проводили Лену и шли с Виктором вдвоем. На башне Матросского клуба часы отбили, по корабельному, четыре склянки, - двенадцать. Город словно плыл в негустой лунной полутьме и облаках. Мы шли и говорили опять о Губареве и Косте.
В конце концов Виктор согласился, что Губарев все-таки, действительно, зарвался. План - планом. Но если бригадир позволяет себе то, чего позволять не имеет права, - это плохо действует на всю бригаду.
- Но Пряжникова наказать все равно придется, - соглашаясь со мной насчет Губарева, упрямо повторил Виктор. - Я как начальник не могу не думать о дисциплине. Не будет на участке дисциплины - все пойдет, в раздрай. Это надо понять.
Я вздохнула.
Ну, в конце-то концов, оплатить Губареву рабочий день - не такая уж большая беда. За возможность посадить его под замок Костя мог бы расплатиться и вполне добровольно.
Мы подошли к нашему дому. Я подняла глаза к окнам. Во всем третьем этаже свет горел только в наших. Раньше я возвращалась иногда так же поздно, и меня не ждали. Дома всегда умели помнить, что завтра - рабочий день.
Теперь же думали не о рабочем дне…
Я повернула голову к Виктору. Он тоже смотрел на наши окна.
- Женя, - проговорил Виктор. - Там… дома… против меня?
У меня перехватило дыхание. Мы стояли так близко, что минутами, казалось, я слышала, как бьется его сердце. А теперь мое забилось так, словно с ума сошло, и ему надо было выскочить из меня.
- Против, - сказала я, так тихо, что слышала только свое сошедшее с ума сердце.
Минуту назад меня еще очень тяготило отношение мамы и отца к Виктору. А тут я вдруг сразу поняла, кто прав, кто не прав, что мне нужно делать и как поступать. Словно был произнесен приговор. И этот приговор не подлежал обжалованию.
Я положила руки Виктору на плечи и крепко-крепко обняла его.
- Виктор! Когда мама выходила замуж за отца, бабушка вышвырнула ее шмутки на улицу и сказала, что в дом не пустит. Мама ушла и ни разу за всю жизнь не покаялась, что ушла. Ты не думай! - Я ни за что не откажусь от этого права - никогда в жизни не каяться. А бабушка сама же первая с ними и помирилась.
Сердце мое успокоилось. Но никогда еще оно не было так полно восторгом и отчаянной решимостью. И никогда еще я не чувствовала себя так безусловно правой, как тогда.
- Женя, только не передумывай! Дай слово, что ни при каких обстоятельствах не передумаешь! - сказал Виктор.
Но - странное дело! Его глаза были у самых моих глаз. Это были те же глаза, что всегда. Но глаза без мужества. Он прикрыл их, опустив веки и глядя куда-то вниз, - как бы спрятав.
- Если ты передумаешь… если ты передумаешь… - повторил он. Но все так же, со спрятанными глазами. - Вот я не представляю себе, чтобы ты жила, все время боясь сорваться. Жила, постоянно чувствуя опасность…
- А ты?
- Нет, конечно! - он засмеялся, но не очень уверенно. - Я, кажется, немного понял вашу семью. Я тебе вот что скажу: твоя мать никогда не была так нужна твоему отцу, как ты мне… И давай побыстрее кончать все это. Чего нам тянуть до лета? До экзаменов? Лето, оно так и так, при всех обстоятельствах будет.
- Кончать? - спросила я, пораженная тем, что он сказал о маме и отце, о себе и обо мне. - А я думала - начинать.
- И кончать! И начинать! - улыбнулся он. И я опять увидела его глаза. Глаза без мужества.