20
Твердыня наша - наш Господь вторила про себя Гретель голосу церковного хора, слышанного ею в детстве, стоя за прилавком книжного магазина. Церковь в городке, где она родилась, была расписана сценами из Библии - румяные лица, синие и алые ризы, преувеличенно сочные краски, оставляющие в глазах вкус марципана. Три креста на Голгофе, черные небеса, серые облака. Воскресение из мертвых, пронизанное множеством золотых лучей, белое тело Иисуса, покрытое гусиной кожей. Жена Потифара, развратная, роскошная, домогающаяся Иосифа.
Из глубины к тебе взываю, пел хор в ней. Могилы аристократов в крипте под алтарем теперь лишь добавляли акустики. Звукопоглотители в латных рукавицах и при мечах, свирепые в битве и на охоте, а подле - их добродетельные жены. Безмолвно они лежали под алтарем, но тем громче вопили в святилище их каменные статуи, тем исступленнее молились, встав на каменные колени, тем надсаднее присоединяли свои каменные голоса к гимнам. Из глубины к тебе взываю, Господи, услышь голос мой. Улица за окном двигалась в своем медленном ежедневном ритме автобусов, машин, пешеходов.
- У вас есть в продаже шариковые авторучки? - спрашивала какая‑то женщина.
- Нет, - отвечала Гретель. - Спросите в киоске на углу.
- А поздравительные открытки?
- Нет, - отвечала Гретель. - Извините, у нас книжный магазин.
Ей вспомнились яблочные огрызки. Почему именно яблочные огрызки? Была осень, коричневые яблочные огрызки валялись в соседском саду. Желтые листья, она ворошит их ногами, садится на корточки и ест брошенные кем‑то яблочные огрызки. А дома - корзины яблок. Почему же ей всегда хотелось чужих яблочных огрызков? Сколько ей было тогда? Пять, может, шесть. Самое раннее ее воспоминание. Что приснилось Иахин–Воазу? Что поджидает его во сне? Что поджидает его на улице по утрам? Как могло случиться, что он вернулся домой со следами когтей на руке? Для кого он приготовил мясо? Это было нечто, чего он боялся. Нечто, что могло убить его. Или он сам хотел, чтобы оно убило его? Мужчина не может лгать в постели. Иахин–Воаз предавался любви, как человек, который хочет жить, хочет ее. Может ли быть так, что он одновременно полон жизни - и такого отчаяния? Его лицо над ней было добрым и любящим, а по утрам оно становилось изможденным, загнанным.
- Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? - Он сказал ей это в тот первый раз, после того, как купил книгу о струнных квартетах. В то время у нее был другой мужчина. По средам и выходным. Не то чтобы я не хочу жениться на тебе, говорил он. Мама не переживет того, что я женился не на еврейке. Хорошо. Теперь вот другой. Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? Ну, давай пообедаем. Мой народ убил шесть миллионов людей твоего племени. Он преподнес ей розу. В тот день была желтая, потом он приносил красные. Она рассказывала о своем умершем отце. Никто еще не спрашивал ее об ее отце, не приглашал его назад из тишины. Он поцеловал ей руку на прощание. Это не превратится в среды и выходные, она это чувствовала. Когда‑то она хотела принадлежать мужчине полностью, и вот спокойное лицо мужчины заявляет на нее свои права, - и она страшилась этого.
Теперь это загнанное лицо каждое утро открывало глаза рядом с ней. Твердыня наша, пела про себя Гретель, навязывая свою волю хору. Звук перерастал в львиный рык, бурную реку насильственной… чего? Не радости. Жизни. Насильственной жизни. Я знала, что с ним я буду счастлива и несчастлива - все, и даже больше, чем когда‑либо в моей жизни. Чего‑то такого, что не умрет. Твердыня наша - это наше что‑то.
21
Розовато–серое ночное небо тесно прильнуло к трубам, крышам, несмело дотрагиваясь до черных мостов и петляющей реки. Я прекрасно только тогда, когда вы смотрите на меня, словно говорило небо.
Я не могу говорить за всех, произнес Иахин–Воаз, не теряясь во сне и зная, что это сон. Его слова были ответом на вопрос, исходящий, казалось, от чего‑то большого и в то же время маленького. Какая часть его - я сам?
Ха–ха, напыщенно рассмеялся ответ в его сознании, которое все равно забудет его тотчас по пробуждении. Видишь, как это просто? Мужчина или женщина. Выбирай.
Что‑то большое и в то же время маленькое, думал Иахин–Воаз. Рыдание, которым я не могу разразиться, проклятие, которое не могу вымолвить, отворачиваюсь - от чего, черное плечо - чего?
Ну, в общем, сказал ответ, это такое место, которого ты пытался избежать, но его не избежишь.
Я могу накрыть его картой, сказал Иахин–Воаз. И тогда возникнет мир.
И он расстелил карту, она была так тонка! Как салфетка. Черное плечо прошло сквозь нее и разорвало на части. Словно с горы, пал Иахин–Воаз наземь.
Я могу накрыть ее картой, снова произнес он, покрывая милями тонкой бумаги разверзшуюся внизу черную бездну. Он легко пробежал по ее поверхности, что вздымалась под напором страшного черного ветра. Видишь! - закричал он, падая сквозь рвущуюся бумагу, - я не падаю!
Ну да, был ответ. Видишь, как просто? Преданный или предатель? Выбирай. Что бы ты ни выбрал, ты потеряешь все.
Мое горло сдавило от рыданий, сказал Иахин–Воаз.
Да, был ответ.
Я изрыгаю проклятия во тьме, сказал Иахин–Воаз.
Да, был ответ.
Все отворачивается от меня, сказал Иахин–Воаз.
Потеря нескончаема, был ответ.
Она спасет, сказал Иахин–Воаз.
Кого предал ты, был ответ.
Он спасет, сказал Иахин–Воаз.
Кто отвернулся от тебя, был ответ
Мир начинается там, где я держусь за него, сказал Иахин–Воаз.
Или там, где отпускаешь? - был ответ. Осмелишься ли разузнать?
Я отпущу, если хватит выдержки, сказал Иахин–Воаз. Карты из львиных шкур лучше, чем из папиросной бумаги, подумал он. Он стоял на оконном карнизе и смотрел вниз. Далеко внизу пожарные держали натянутой львиную шкуру.
И не говорите мне, чтобы я прыгнул, крикнул им Иахин–Воаз. Даже во сне.
Все мы знаем, какой формы слово "нет", был ответ.
Отлично, сказал Иахин–Воаз. Вы знаете, и "нет" тоже это знает.
А что, у твоего "нет" рта нет? - был насмешливый ответ.
А ну, подойди поближе, мрачно сказал Иахин–Воаз ответу. Ответ был огромен, а он был маленький и испуганный. Он пробудился с бьющимся сердцем, ничего не помня.
Часы, стоящие на ночном столике, показывали половину пятого. Лев, должно быть, ждет. А пусть его голодает, решил Иахин–Воаз и перевернулся на другой бок.
22
- Я не могу найти его, - произнес во сне Воаз–Иахин на своем языке.
- Что? - спросила девушка, лежащая рядом с ним на узкой верхней койке. Их каюта еще терялась в предрассветных сумерках. Девушка говорила по–английски.
- Свой путь, - не просыпаясь, отвечал Воаз–Иахин по–прежнему на своем языке.
- Что ты говоришь? - спросила девушка.
- Скверные карты. Не могу делать хорошие карты. Мог, но только там, откуда пришел, - отвечал Воаз–Иахин. - Пропал, - произнес он по–английски, просыпаясь.
- Что пропало? Ты сам?
- Который час? - спросил Воаз–Иахин. - Я должен быть в кубрике перед завтраком. - Он взглянул на свои часы. Была половина пятого.
- Ты всегда такой пропащий? - не унималась девушка. Они лежали на боку, тесно обнявшись, он чувствовал спиной ее горячую и требовательную наготу, а ухом - ее дыхание. Темнота в иллюминаторе постепенно серела. Воаз–Иахин попытался припомнить свой сон.
- Так ты всегда такой пропащий? - снова спросила девушка.
Воаз–Иахин пожелал, чтобы она помолчала немного, попытался поймать ускользнувшее воспоминание.
- Все потерянное обретается вновь, - произнес он.
- Да, - признала девушка. - Это хорошо. Это верно сказано. Это твои собственные слова или вычитал где‑нибудь?
- Тише! - приказал Воаз–Иахин, стараясь втиснуться вместе с ней в молчание. Иллюминатор выглядел бельмом в сумрачной каюте, и ему показалось, что в этом круглом слепом глазу, белеющем утренним туманом, он видит свою карту, ту, что он заново начертил на борту большого белого круизного лайнера, который подобрал их с торговцем. На этой карте был его город, его дом, дом Лилы, одна автобусная остановка и другая, дорога к цитадели, зал с барельефом львиной охоты, холм, на котором он сидел, дорога в порт, место, где водитель грузовика подобрал его, то короткое расстояние, которое он проехал вместе с женщиной в красной спортивной машине, ферма, на которой умирающий отец написал своим пальцем слово "прости", плавание "Ласточки" к Рифам поднебесного сына. Город, где, по его мысли, находился отец, а с ним - та другая, лучшая карта.
Карта растаяла, остался один лишь круглый слепой упорный взгляд тумана из‑за иллюминатора. Под этим взглядом Воаз–Иахин усомнился в том, что отцова карта хоть как‑то пригодится ему. Он помнил ее большой и красивой. А сейчас она казалась ему маленькой и неразборчивой, слишком скученной, слишком выверенной, совсем неосведомленной о незнакомых местах, о тех ночных местах, что спрятались позади дневных, о тех "где‑то", которые выпадают из раскрытых чрев "нигде". Он чувствовал себя потерянным, как никогда с того момента, когда он почувствовал, что лев в нем.
- Карты, - мягко произнес он. - Карта - это мертвое тело твоего прежнего местопребывания. Карта - это нерожденное дитя твоего местопребывания будущего. Карт нет. Карты - это изображения того, чего нет. Я не хочу ее.
- Как красиво, - сказала девушка. - Карт нет. А чего ты не хочешь?
- Карты моего отца, - ответил Воаз–Иахин.
- Как это хорошо, - восхищенно произнесла девушка. - Это твое? Ты пишешь? Звучит как начало стихотворения: "Та карта моего отца…" Что?
- Она его, - сказал Иахин–Воаз. - И он может хранить ее и дальше. - Он отбросил простыню, перевернул девушку на живот, укусил ее за ягодицы, выскочил из постели и принялся одеваться.
- Сегодня вечером я покажу тебе свои стихотворения, - пообещала она.
- Хорошо, - согласился Воаз–Иахин, пропуская внутрь ее заспанную подругу, с которой они делили каюту. Он отправился в кубрик и приготовился подать завтрак первой партии посетителей.
Торговец сошел на берег в последнем порту. Воаз–Иахин подрядился замещать одного уволившегося официанта вплоть до того момента, когда лайнер придет в порт приписки. Оттуда он мог бы как‑нибудь добраться до города, где ожидал найти отца. Воаз–Иахину больше не нужна была карта, однако он хотел найти отца и сказать ему об этом. Подавая завтрак, он думал, как он скажет ему об этом.
Оставь ее у себя, скажет он ему. Мне она не нужна. Мне не нужны карты. Сначала он представлял только себя и свои слова, которые он скажет отцу. Потом он попробовал представить Иахин–Воаза. Возможно, тот будет лежать в грязной постели, небритый, больной, даже умирающий. Или будет слаб и бледен, затерянный на каком‑нибудь темном, запыленном складе в огромном городе, или будет мокнуть под дождем, стоя на мосту, глядя на воду, совершенно сломленный. Что ты нашел со своей картой? - скажет он Иахин–Воазу, своему отцу. Настало ли для тебя то будущее, которое ты так ярко описал мне? Принесло ли оно тебе счастье?
Звенели тарелки, играла безымянная музыка, которая всегда играет в аэропортах, барах и лифтах, ссорились между собой дети, и сваренные для них яйца так и оставались не съеденными. Лица и шеи их родителей ежедневным бытом выпирали из праздничной одежды: рыхлые спины и дряблые руки женщин в открытых платьях, их мужья в праздничных брюках, натянутых на конторские конечности. Девушки в витринах магазинов летнего платья круглый год демонстрировали одно и то же с одними и теми же лицами: рты покорно приоткрыты, глаза затуманены надеждой или расчетливо остры.
Воаз–Иахин не поспевал за своей улыбкой, обслуживал в мгновение ока, глядя вниз, на лысины и груди, задевал бедром острые плечи, благодарил, кивал, улыбался, уносился прочь, сновал взад и вперед сквозь вращающиеся двери и кухонные запахи. У любого из присутствующих здесь были отец и мать. Любой был когда‑то ребенком. Эта мысль ошеломляла его. От вида наряженных в праздничные брюки мужских конечностей хотелось рыдать.
Сейчас Воаз–Иахин обслуживал столик, за которым сидела девушка, бывшая с ним прошлой ночью. Ее губы беззвучно произнесли "привет", она незаметно дотронулась до его ноги. Он заглянул ей за вырез платья, подумал о прошлой ночи и о ночи грядущей. Когда он поднял глаза, то увидел, что ее отец смотрит на него.
Его лицо прикрывали роговые очки и борода. У него были печальные глаза. Эти глаза внезапно заговорили с Воаз–Иахином. Ты можешь, а я не могу, сказали глаза ее отца.
Воаз–Иахин перевел взгляд на ее мать, смотрящую на своего мужа. На ее лице было написано то же самое, что и на лице его собственной матери. Но та никогда не обращала внимания на то, что говорило ее лицо. Прекрати это, запомни то, говорило ее лицо. Что там нужно было прекратить? И что - запомнить? Воаз–Иахину вспомнилась дорога к порту и то, как ему показалось, что он может разговаривать с животными, деревьями, камнями после того, как водитель грузовика высадил его.
За окнами ресторана искрилось и сияло море. Они миновали часть какого‑то острова, группу руин, развалины крепости, колонны храма, две фигуры на холме. Чайки реяли в воздушных потоках подле судна. Это, сказало море. Только это. Что? - подумал Воаз–Иахин. Кто? Кто выглядывает из глазниц на моем лице? Никто, сказало море. Только это.
- Спасибо, - поблагодарил Воаз–Иахин, обслужив мать и отведя взгляд от ее груди.
Той ночью он вновь отправился в каюту девушки.
- Подожди, - остановила она его, когда он принялся стаскивать с себя одежду. - Я хочу прочесть тебе мои стихи.
- Я раздеваюсь просто для удобства, - сказал Воаз–Иахин. - Я могу слушать и без одежды.
- Хорошо, - сказала она и вытащила из ящика толстую папку. Море и небо снаружи слились в одну черноту, корабль оставлял за собой фосфоресцирующую волну, гудели машины, жужжали кондиционеры, лампа у койки бросала на все мягкий свет.
- Они в большинстве своем без названий, - сказала девушка и начала:
Смоль скал вскипает в нетях неба,
Лишь смоль, неба нет над
Далью дольней, извитой
Реки багреца, утл, черен мой
Челн, мертв
Груз–Бог, гнетет
Лодку, слеп глаз.
Слеп идол отца меж ляжек…
- Черт, - вырвалось у Воаз–Иахина. - Опять отец.
… Лиши плевы смерть, осемени
Мой разгром, восстань из ничего,
Возжелай дочь.
Лот был опоен, соль
Жены за спиной, столп
В пустыне. Камень - мой лот, мертв
Кормщик–Бог.
Слепец,
Зри
Звезду.
- Что думаешь? - спросила девушка, окончив читать.
- Не хочу думать, - ответил Воаз–Иахин. - Можно, мы немножко не подумаем? - Он стянул с нее майку, стал целовать ее груди. Она вывернулась из его объятий.
- Это все, чего тебе от меня надо? - воскликнула она. - Схватить и оттрахать?
Воаз–Иахину удалось укусить ее за бок, но с меньшей убежденностью. Она сидела без движения и казалась совсем ушедшей в свои мысли.
- Ты красивый, - произнесла она, взъерошив его волосы. - А я красивая?
- Да, - признал Воаз–Иахин, расстегивая ее джинсы. Она перекатилась на другую сторону, не дав ему доделать начатое.
- Никакая я не красивая, - сказала она, переворачиваясь на живот и листая свою папку. - Ты так говоришь, потому что хочешь трахаться. Не предаваться любви, а именно трахаться. Я для тебя никакая не красивая.
- Идет, - согласился Воаз–Иахин. - Ты для меня никакая не красивая.
Он спрыгнул на пол и натянул брюки.
- Вернись сюда, - сказала она. - Ты и это не всерьез.
Воаз–Иахин стащил с себя брюки и вскарабкался наверх. Лежа рядом с ней, обнаженной, он взглянул ей в лицо.
- Вот теперь ты очень красивая, - сказал он.
- Черт, - произнесла она и отвернулась. Она так и лежала с повернутым в сторону лицом, недвижная, пока Иахин–Воаз пытался что‑то с ней сделать.
- О! - выдохнула она вдруг.
- Что с тобой?
- Ты делаешь мне больно.
Воаз–Иахин потерял эрекцию, вытащил.
- Черт возьми, - выругался он с досадой.
- Дочерям положено привлекать отцов сексуально, - сказала она, когда он надувшись лежал рядом, - но не мне. Он тоже не находит меня красивой. Однажды он сказал мне, что мальчики будут любить меня за мой ум. Все‑таки никудышный он какой‑то.
- Господи! - произнес Воаз–Иахин. - Меня уже тошнит от этих отцов!
Он уселся, свесив ноги с края койки.
- Не уходи, - попросила она. - Черт возьми, неужели я должна вымаливать каждую минутку нормального человеческого общения? Неужто я должна платить собой за каждую минуту твоего внимания? Ты что, не можешь поговорить со мной по–человечески? Дать что‑нибудь еще, кроме своего члена? Ты и его не даешь - ты только берешь.
При этих словах Ваоз–Иахин почувствовал, как он стремительно, точно на ракете, отдаляется от своего детства. Точно наущенный древним знанием, он понял, что невинность и простота ушли из его жизни. Он застонал и откинулся на подушку, уставившись в потолок. Лила ушла в прошлое, он никогда не обретет ее вновь.
- Чего ты хочешь от меня? - спросил он.
- Поговори со мной. Будь со мной. Будь со мной, а не с одной моей частью.
- О Господи, - простонал Воаз–Иахин. Она была права. Он был не прав. Он никогда не хотел быть с ней. Он просто почувствовал, что она не возражает, а ему нужна была девушка, к которой можно было бы прижаться, просто кто‑то без имени. Но у всех были имена. Он проклял свое новое знание. Он знал эту девушку всего несколько дней, и за это короткое время он успел понаделать столько ошибок, сколько иные не сделают за всю жизнь. У него возникло чувство, что они с ней в одной связке на холодном отвесном склоне. Невыносимая усталость овладела им.
- Что? - встревоженно спросила она, глядя на него. - Что случилось?
Воаз–Иахин глядел в потолок, вспоминая Лилу и первую ночь с ней на крыше, яркие звезды, ощущение того, что тебе просто хорошо, и ты ничего не знаешь. Лев вошел в его сознание и тут же пропал, оставив вместо себя пустоту, что понуждала его идти вперед.
- Чем ты хочешь заниматься? - спросила девушка. - В смысле, не сейчас. Вообще, в жизни.
Чем я хочу заниматься? - повторил Воаз–Иахин про себя. Я хочу отыскать своего отца, чтобы сказать ему, что мне не нужна его карта. Карьерой это не назовешь.
- Черт, - произнес он вслух.
- Да ты интеллектуал, - отметила девушка. - Настоящий мыслитель. Попробуй выразить себя через слова, так, для новизны.
- Я не знаю, чем я буду заниматься, - выдавил Воаз–Иахин.