- Ты ужасно интересный человек, - заключила девушка. - Такие интересные личности не каждый день попадаются. Расскажи мне о себе. Побывав в постели, пора бы и познакомиться. Ты вообще хоть чем‑нибудь занимался? Писал стихи, к примеру, или рисовал? Играешь ли ты на каком‑нибудь музыкальном инструменте? Я пытаюсь вспомнить, почему я согласилась переспать с тобой. Ты был красивый и произнес хорошие слова. Ты сказал, что ищешь своего отца, который ищет льва, а я сказала, что львы вымерли, а ты сказал, что есть один, и есть колесо, а я сказала, что это так красиво, и все, что потом ты захотел сделать, был простой трах.
Воаз–Иахин был уже на полу и одевался.
- Я играю на гитаре, - сказал он. - Я начертил скверную карту и потерял ее, а потом я начертил другую. Как‑то раз я сделал копию с фотографии льва. Я никогда не писал стихов. И картин никогда не рисовал.
Он был зол и в то же время чувствовал, как со словами его непостижимым образом наполняет гордость. В нем было что‑то ненавеянное стихами и картинами, нечто неизвестное, недоступное, но и не преуменьшенное, неприкасаемое, ждущее своего открывателя. Он попытался открыть это, но нашел одну пустоту, был пристыжен, смирился, раскаялся в своей краткой гордости, покачал головой, открыл дверь и ступил в коридор.
Прикрыв за собой дверь, он увидел, что к нему приближается отец девушки. Его лицо было очень красным. Он остановился перед Воаз–Иахином, и тот увидел, что лицо дергается его вместе с очками и бородой.
- Добрый вечер, сэр, - приветствовал его Воаз–Иахин, хотя на дворе была глухая ночь. Он попытался обогнуть его, но тот заступил ему дорогу. Он был мал ростом, не выше Воаз–Иахина, однако Воаз–Иахин чувствовал свою вину и знал, что выглядит соответственно.
- Добрый вечер, сэр! - передразнил его отец девушки с ужасающей гримасой. - Добрый вечер, отец номер такой‑то девушки номер такой‑то. Именно так. Легко и гладко.
Перед Воаз–Иахином возникла морская карта со всеми ее островами и портами. Если его высадят в ближайшем порту по жалобе одного из пассажиров, ему придется искать другой корабль, других людей с их жизненными историями, которые изведут его новым тяжким знанием. Все его карманы были точно набиты огромными светящимися картофелинами ненужного знания. Как бы он хотел, чтобы его путешествие подошло к концу, чтобы ни с кем не разговаривать хоть бы секунду.
- Извините меня, сэр, - произнес он. Но отец девушки продолжал загораживать ему дорогу.
- Кто ты такой? - задал он вопрос. - Должно быть, жизнь для тебя - это череда девушек, иногда прерываемая взрослой женщиной, которая платит тебе за твои услуги. Сейчас ты - официант на лайнере, завтра будешь околачиваться где‑нибудь на пляже. Подумай, ведь через твои руки проходят дочери, отцы которых часами простаивали на ногах, когда те болели, выслушивали их неприятности, желали им всего самого лучшего. И тут - ты с твоим смазливым личиком, ясными глазами и длинными волосами.
Воаз–Иахин опустился на пол, положив руки на колени. Он помотал головой. Он был почти на грани того, чтобы не разрыдаться, но вместо этого рассмеялся.
- И ты еще смеешься? - возмутился отец девушки.
- Вы не знаете, над чем я смеюсь, - проговорил Воаз–Иахин. - У меня ничего не получается легко и гладко, и моя жизнь далеко не череда девушек - это скорее череда отцов. Вам было бы легче, если у меня было морщинистое лицо, слезящиеся глаза и короткие волосы? Ваша дочь тогда пошла бы в монахини?
Лицо его собеседника смягчилось под очками и бородой.
- Трудно отпускать, - сказал он.
- Но трудно и держаться, - в свою очередь сказал Воаз–Иахин.
- За что? - спросил тот.
- За колесо, - ответил Воаз–Иахин.
- А! - вырвалось у отца девушки. - Я знаю это колесо.
Он улыбнулся и сел рядом с Воаз–Иахином. Они сидели на полу и улыбались, а корабль гудел, жужжали кондиционеры, и темное море ударяло в борта.
23
Темнота ревела вместе со львом, ночь подкрадывалась его молчанием. Лев был. В неведении о том, что не существует, он существовал. В неведении о себе самом, он был весь солнечная ярость со спокойной радостью в середке, он был ярость бытия охотником, вечно возрождающаяся, чтобы пожрать небытие. Колесо было тогда, когда он несся по выжженной равнине, впечатывая каждое свое движение в благодарный воздух. Он умер, кусая колесо, прокатившееся по нему и оставившее его мертвым. Но колесо осталось, остался и лев. Он был невредим, ничем не умаленный, ничем не возвеличенный, абсолютный. Ел он или не ел мясо, был видим или невидим, знаем, когда было о нем знание, или незнаем, когда знания не было. Но он всегда был.
Для него не существовало ни карт, ни пространства, ни времени. Под его поступью вертелась земля, поворачивалось колесо, снова вознося его к смерти и жизни. Через его львиное бытие плыли звезды и темнота, пело утро, вздыхала ночь, заря зажигала свой рассвет в глубинах ужаса жизни. Океаны вздымали свои волны, хрупкие мостики соединяли петляющий след дней, восходящий воздух пел львиную песнь в крыльях птиц. Отсчитывало свой ход львиное время. Оно пульсировало в ударах сердца, шагах, ведущих в незнаемое, душах повинных и горестных, душах любящих и страдающих. Его призвали, и он пришел. Он был.
24
После своей встречи со львом Иахин–Воаз чувствовал себя незрелым, глупым, потрясенным. То, что лев повернулся к нему спиной, пугало его еще больше, чем когда тот бросился на него. Словно настоящее изрыгнуло его, как кит - Иону. Он корчился в конвульсиях на иссушенной земле под оком взыскующего Бога.
- Бога нет, - произнес он, - зато взыскания существуют, поэтому с такой же вероятностью может существовать и Бог. В конце концов, почему бы не существовать хотя бы одному Богу.
- Люди всегда думают, что Бог с ними, - заметила Гретель. - Но Бог, возможно, в мебели или с камнями.
Встань и проповедуй, вспомнил Иахин–Воаз, не в силах оторваться от Ионы. Царь спит со своими колесницами, львы мертвы. Я не отметил львиный дворец на моей карте. Воаз–Иахиновой карте карт. У меня есть лев, и он уже знает о ковбойском костюме.
Он попытался вспомнить, почему его прежняя жизнь казалась ему невыносимой. Признаться, он не чувствовал себя цельной личностью, но он был вполне обычный неудачливый человек, довольный всем, кроме яичек. Если бы он мог утешаться своей женой, но только чтобы ее самой не было! Сомнительно, смог бы он обходиться без нее. Несмотря на свою новообретенную мужественность, оказалось, что у него ничего нет, и сам он - ничто. Он подивился собственной храбрости предаваться любви с Гретель. Кой‑что во мне живет своей собственной гастрономической жизнью, решил он. А где же тогда я сам, когда это происходит? На какой карте?
Отчего мне страшно? - думал он. Импотентом я был спокоен. Мужественность небезопасна. Я сейчас взвиваюсь, как жеребец, а душа трепещет от ужаса. Жеребцы наверняка никогда не испытывают страха, и львы тоже. У меня есть лев. Даже не у меня - я есть у льва. Лев завораживает меня. Это льву каждое утро является Иахин–Воаз. Импотентом я был спокоен. Что это за чепуха насчет желания забрать мою мужественность, этого идиота, то есть меня? Пусть его голодает, этот лев. Не хочу его видеть. Пусть транслируют все, что угодно, я не буду принимать.
Несколько дней кряду Иахин–Воаз, просыпаясь в положенное время, сердито засыпал снова, тогда как его воображение рисовало ему льва, тощающего с каждым днем. Каждое утро в половине пятого Гретель просыпалась рядом с ним и с закрытыми глазами ждала, когда он выйдет на свою прогулку, - а Иахин–Воаз снова засыпал и видел сны, которых потом не мог припомнить.
Иахин–Воаз видел сон. Он смотрел в микроскоп на подсвеченную снизу каплю воды. В воде плавало многоклеточное не то животное, не то водоросль, зеленая и сферическая. Тысячи мельчайших жгутиков, шевелящихся на его поверхности, заставляли вращаться этот изумрудный шарик, похожий на маленькую землю.
Иахин–Воаз увеличил фокус, чтобы поближе рассмотреть одну из сотен клеток. Ближе, ближе сквозь светящийся зеленый цвет. Ага, воскликнул он. Нагие фигурки его отца и матери совокуплялись в блистающем поле линзы, окруженные темнотой. Они такие большие, а он такой маленький. Отворачивающееся плечо в светящемся зеленом мире, уместившемся в капле воды.
Клетка съежилась, уменьшилась, слилась с зеленым вертящимся миром, который вновь закрылся для него, продолжая искристо вращаться под напором своих жгутиков.
В отличие от бесконечно делящейся бесполой амебы, сказал голос лектора, данный организм обособился на мужские и женские клетки. Происходит половое размножение, а вслед за ним тот феномен, который неизвестен амебе: смерть. Как выразился один естествоиспытатель: "Он должен умереть, ибо дал жизнь потомству и стал не нужен". Потому‑то этот колесообразный организм и умирает. Изобретение колеса - ничто по сравнению с изобретением смерти, а это маленькое колесо само изобрело смерть.
Иахин–Воаз увеличил фокус, чтобы взглянуть на ту же клетку. Темнота посреди сияния. Его мать вскрикнула. Лектор, в своем обсыпанном мелом сером костюме, наклонился и отгородил его от того, что происходило в темноте. Ибо это колесо породило смерть, строго повторил он.
Иахин–Воаз ввинтился в темную сияющую трубу микроскопа, увидел перед собой ярко–зеленое колесо, вцепился в него, пытаясь остановить его ход. Колесо не умрет, повторял он, кусая его, чувствуя во рту его влажную зелень. Это колесо дало жизнь потомству, но оно не умирает. Вместо него умирают львы.
Пожалуй, это род интеллектуального самоубийства, заметил рядом лектор, глядя сверху вниз на Иахин–Воаза, лежащего в картонном гробу, с бородой, наставленной на лектора, чья борода тоже выставилась на него.
Теперь вы мертвы, сказал Иахин–Воаз лектору. Но в это время крышка гроба стала наезжать ему на глаза. Нет, вскрикнул он. Вы, а не я. Поверните все вспять. Пусть вместо этого умрут маленькие зеленые клеточки. Вечно мне умирать. Тогда был я, и теперь тоже я. Когда мой черед посмотреть, как умирают другие?
Спицы чередуются постоянно, но твой черед еще не пришел, сказал лектор. И никогда не придет.
Мой черед, произнес Иахин–Воаз, отходя от гроба, оглядываясь и замечая, что тот стал гораздо короче. У лежащего там отца уже не было торчащей бороды. Рука, держащая карту, стала меньше, моложе. Мой черед, мой черед, заплакал он и вдруг ощутил льва, заплакал сильнее, всхлипнул во сне.
Гретель проснулась, оперлась на локоть, посмотрела на Иахин–Воаза в тусклом свете, посмотрела на его перебинтованную руку, которой он отмахивался от чего‑то. Взглянула на часы. Четыре утра. Она повернулась на бок, спиной к Иахин–Воазу, и стала ждать с открытыми глазами.
В половине пятого Иахин–Воаз проснулся с усталостью во всем теле. Своего сна он не помнил. Он принял душ, побрился, оделся, взял мясо для льва и вышел из дому.
Лев стоял посреди улицы. Иахин–Воаз приблизился к нему, швырнул ему мясо и стал смотреть, как тот ест. Потом, с засевшим в ноздрях львиным запахом, повернулся и, не оборачиваясь, направился к набережной.
Когда Иахин–Воаз и лев отошли немного, из‑за угла дома, где жил Иахин–Воаз, выступил полицейский констебль - и тут же отступил назад, потому что из дому вышла Гретель, одетая, с хозяйственной сумкой в руке.
Гретель посмотрела в сторону реки, а потом последовала за Иахин–Воазом и львом.
Констебль немного подождал, а потом последовал за ней.
Иахин–Воаз шел по удаленной от реки стороне набережной. Вскоре он остановился рядом с садом, над которым возвышалась статуя человека, некогда обезглавленного после теологического диспута с королем.На тротуаре была скамейка. Рядом стояла телефонная будка. Занималось облачное, сероватое утро, над тихой рекой чернели мосты.
Иахин–Воаз повернулся и оказался лицом к лицу со львом. Вдалеке из дома вышла девушка с сумкой. Позади нее темная мужская фигура свернула на боковую улицу. Больше никого в поле зрения не было.
Иахин–Воаз уселся на скамейку. Лев улегся на тротуаре в пяти ярдах от него, не сводя глаз с Иахин–Воазова лица.
- Вечно хмурый, как мой отец, - сказал ему Иахин–Воаз. - Какой из меня мог выйти ученый, отец Лев? Ведь учение - это знание. Что мог я знать? Знали другие, они знали, на что я гожусь, что из меня выйдет, что мне следует делать. А я даже не знал, кто я такой и чего хочу. А сейчас я знаю еще меньше, и мне страшно.
Звук собственного голоса и произносимые им слова вдруг прискучили Иахин–Воазу. Он почувствовал волну раздражения. Он не хотел этого говорить. Что нужно этому льву? Лев был настоящий, он мог убить, очень даже мог, в любой момент. Иахин–Воаз почувствовал, что весь растворяется в ужасе, отступает, и поэтому продолжал:
- Мои мысли потеряли для меня всякий смысл, я не могу вспомнить свои сны. Из моей памяти стерлось большинство происшедших со мной событий, и вместе с ними стерлась моя сущность. Ты чего‑то ждешь от меня, отец Лев. Может, одну лишь мою смерть. Может, ты уже опоздал. Может, это я забил тебя до нее. Даже моя смерть мне не принадлежит.
Один мой учитель выразился в том смысле, что я совершил интеллектуальное самоубийство, когда провалил свои экзамены. Но учение - это знание, а как я мог знать что‑либо, как мог сделать из знания профессию? Мелочи, да. Места на карте.
Когда ты убиваешь себя, ты убиваешь целый мир, но он с тобой не умирает. У него было плохое сердце, так что это не могла быть моя вина. Почему он никогда не разговаривал со мной? Почему мне всегда казалось, что он разговаривает с тем местом, где меня еще нет? Почему у него всегда была для меня готова шкура, и он ждал, что я натяну ее на себя? Один пустой рукав поверг его наземь. Пустое плечо отвернулось от него. Он сомкнул уста и лег навзничь, но и теперь он живее меня.
Я - трус, но ты очень терпелив со мной. Ты - азартный лев. Ты хочешь, чтобы я и моя смерть дрались с тобой, как мужчины. Ты презираешь все, что отворачивается.
Но если ты убьешь меня, я стану еще живее, чем когда‑либо, я сделаюсь крепким, как медный колесный обод. И мой сын почувствует меня, огромного, тяжкого, нескончаемого, на своей спине и внутри себя.
Иахин–Воаз помолчал, потом поднялся.
- Возможно, я тоже разговаривал не со своим сыном, - произнес он, - а с тем местом, где его не было. Теперь я говорю с тобой, его гнев. Встану перед тобой, посмотрю на тебя. Если я не смотрел на него, то теперь хоть посмотрю тебе в глаза, его ярость. Моя ярость. Смогу ли я зареветь твоим рыком? Смогу ли исторгнуть из себя звук цельной ярости? - и Иахин–Воаз попробовал зарычать, но зашелся в кашле.
Лев присел, собираясь перед прыжком и хлеща хвостом по бокам. Лев заревел, и громовая река львиного рыка хлынула вдоль другой реки под расколовшимся небом.
- Нет! - закричала Гретель, появляясь позади льва. - Нет!
Она отбросила прочь сумку, и теперь в ее руке был нож, который она прятала в сумке. Она держала нож, как держат его в драке, лезвием вниз, готовясь ударить и вытащить.
- Назад! - завопил Иахин–Воаз. Но лев уже повернулся на звук ее голоса. Иахин–Воаз увидел, как напряглись его мускулы, и бросился ему на спину в тот момент, когда лев прыгнул. Его пальцы сомкнулись на его гриве, лицо утонуло в жесткой густой шерсти.
Лев оборвал прыжок в нескольких метрах от отскочившей Гретель, повернул голову и вцепился в правую руку Иахин–Воаза.
- К ноге! - завопил появившийся констебль, колотя своей дубинкой по тротуару. - Нельзя! Нельзя, говорю!
- В будку! - закричал ему Иахин–Воаз. - Закройте ее в будке!
Но Гретель уже бросилась на льва и ударила его ножом в горло. Густая грива сдержала лезвие, однако Гретель нажала сильнее, и лев выпустил из челюстей руку Иахин–Воаза и развернулся к ней.
- Назад! - кричал констебль, оттаскивая Иахин–Воза ото льва и подталкивая Гретель.
Иахин–Воаз с нечеловеческой силой обхватил руками Гретель и констебля, поволок их к будке. Вдвоем с Гретель ему удалось удерживать констебля, пока открывали дверь, а потом все вместе втиснулись внутрь.
- Так не пойдет, - прохрипел констебль с багровым лицом. Ему многократно доводилось вмешиваться в семейные ссоры, и не единожды гнев супругов обращался против него. Одновременно он поймал Гретель за запястье той руки, которой она держала нож, и ударил Иахин–Воаза ногой в пах.
- Болван! - выдавил из себя Иахин–Воаз, сползая на пол. В багрово–золотом тумане с черными кругами он чувствовал ярость, которая была слишком велика для его тела, слишком сильна для его голоса, беспредельна, неограниченна во времени, ярость с янтарными глазами и острыми когтями.
- Боже милостивый! - выдохнул констебль, глядя через стекло на улицу. - Это ведь лев!
- Ага! - ликующе вырвалось у Иахин–Воаза. - Вы его видите! Ну и как он вам? Он большой, он рассержен. Он может потягаться с кем угодно, да?
Зажатый между Гретель и стенкой будки, констебль только извивался. Гретель, продолжая сжимать в руке окровавленный нож, свирепо взглянула на него.
- Прошу прощения, сударыня, - произнес констебль. - Я пытаюсь дотянуться до трубки.
Он еще раз взглянул через плечо на льва, набрал номер и снова оглянулся.
Констебль назвал себя и доложил о своем местонахождении.
- Я думаю, - говорил он, - нам здесь понадобится бригада пожарников с с пожарной машиной. И большая сеть. Крепкая. Нет. Не пожар. Вообще‑то животное. Да, я бы так сказал. С крепкой клеткой, и как можно быстрее. И скорую помощь. Ну, скажем так - большой хищник. Нет, я - нет. Хорошо, тигр, если вы настаиваете. Откуда мне знать? Да, буду оставаться на месте. До скорого.
Как только констебль повесил трубку, на улице раздался визг тормозов и вслед за ним - удар. Заглянув за Иахин–Воаза, констебль увидел, что на дороге стоят две машины, взрезавшиеся одна в другую. Оба водителя оставались на своих местах. Иахин–Воаз и Гретель смотрели не на машины, а на тротуар и парапет вдоль реки.
- Куда он подевался? - спросил констебль.
- Кто? - удивленно переспросил Иахин–Воаз.
- Лев, - сказал констебль.
- Львы вымерли, - назидательно произнес Иахин–Воаз.
- Со мной такие штуки не пройдут, приятель, - пригрозил констебль. - Смотри, у тебя кровь течет из руки.
- Зубцы на ограде, - пояснил Иахин–Воаз. - Споткнулся. Упал. Опять напился.
- А вы, сударыня? - спросил констебль у Гретель.
- А я хожу во сне, - сообщила Гретель. - Понятия не имею, как я сюда попала. Мне так неловко.
- Вы двое оставайтесь здесь, - приказал констебль. Он открыл дверь будки, огляделся по сторонам и вышел наружу. Водители так и не покинули своих машин, так и сидели с поднятыми стеклами. Констебль подошел к первой машине, показал жестом, чтобы водитель опустил стекло.
- Почему вы остановились? - спросил у него констебль.
- Сам не знаю, - выдавил водитель. - Каким‑то образом моя нога отпустила акселератор и надавила на тормоз. Прямо и не знаю, как это случилось.
- Вы что‑то увидели перед собой?
- Абсолютно ничего.
Констебль перешел ко второй машине.
- Вы что‑нибудь видели? - спросил он.