- Письмо для меня, - повторил Иахин–Воаз. Он открыл конверт. В нем находился другой конверт со штемпелем его города, города, где когда‑то он был Иахин–Воаз, продавец карт. - Спасибо, - поблагодарил он и положил письмо в ящик тумбочки.
- А здесь немного фруктов, - сказал владелец, - и пара книжек.
- Спасибо, - сказал Иахин–Воаз, вытащил из пакета апельсин, подержал его в руке. Принесенные книжки были двумя собраниями сверхъестественных и ужасных рассказов.
- Литература ухода от реальности, - пояснил владелец.
- Ухода от реальности, - повторил Иахин–Воаз.
- Я зайду еще, - пообещал владелец. - Выздоравливайте поскорее.
- Да, - сказал Иахин–Воаз. - Спасибо.
29
Только ты, пропела черная вода, окружающая паром в ночи.
- Только я что? - переспросил Воаз–Иахин. Рядом с ним никого не было, поэтому он говорил вслух. Он стоял, облокотившись на перила, вдыхал черноту моря и осыпал воду проклятиями. - Каждый долбаный предмет заговаривает со мной, - продолжал он. - Оставьте меня в покое. Я поговорю с вами как‑нибудь в другой раз. - Он прошел на корму и отсюда увидел, как над кильватерной струей в жуткой тишине парят белые чайки. Из темноты - на свет. Со света - обратно в темноту. Воаз–Иахин погрозил им кулаком. - Я даже не знаю, там ли он! - закричал он. - Я даже не уверен, там ли его искать.
Ты знаешь, сказали брезжащие в темноте белые крылья. Не говори нам, что ты не знаешь.
- Именно это я говорю вам, - повторил Воаз–Иахин, перегибаясь через перила. - Я не знаю.
На юте никого не было, и он заговорил громче, закричал в темноту и в воду:
- Не знаю! Не знаю!
Две чайки устремились навстречу друг другу, словно брови, и составили на миг бледную хмурую гримасу. Воаз–Иахин поставил ногу на нижние перила и перегнулся еще больше, вглядываясь в темноту, где встречались и разлетались белые крылья.
Внезапно он почувствовал, что какая‑то рука схватила его сзади за пояс. Он обернулся и лицом к лицу оказался с женщиной. Она не отпустила его ремень, ее рука так и продолжала обвивать его талию, их лица чуть не соприкоснулись.
- В чем дело? - спросил Воаз–Иахин.
- Отойди от перил, - спокойно приказала она, продолжая держать его за пояс. Ее голос показался ему знакомым. На ее лицо упал свет из освещенного окна, и он сумел разглядеть его.
- Вы! - вымолвил он.
- Ты меня знаешь?
- Вы подвозили меня. Несколько месяцев назад, на том берегу, дорога к порту. У вас была красная машина, в ней еще играл магнитофон. Вам не понравилось, как я на вас смотрел.
Она отпустила его пояс. Его кожа пылала там, где ее рука прикоснулась к ней.
- Я тебя не узнала, - произнесла она.
- Почему вы удержали меня за пояс?
- Я забеспокоилась, увидев, как ты перегнулся через перила и кричишь что‑то в темноту.
- Вы думали, я прыгну за борт?
- Забеспокоилась, и все. Ты выглядишь старше.
- Вы выглядите любезнее.
Она улыбнулась, взяла его под руку, и они пошли в сторону палубы, мимо освещенных окон. Ее грудь касалась его руки, ему стало жарко.
- Вы действительно думали, что я прыгну за борт? - спросил он.
- У меня сын твоих лет, - отвечала она.
- Где он?
- Не знаю. Он мне не пишет.
- А где ваш муж?
- С новой женой.
Они обошли всю палубу, потом еще раз. Услышать от нее, что ее муж сейчас со своей новой женой, было не одно и то же, что слово "разведенная", которое крутилось у Воаз–Иахина в голове тогда в машине.
- Ты изменился, - сказала она. - Стал взрослее.
- Стал мужчиной?
- Стал человеком. Мужчиной.
Они выпили коньяку в баре. В коридоре группа студентов с рюкзаками распевала под гитару. Милая, можно я буду твоим соленым псом, пели они.
Когда паром пристал, они съехали на берег в небольшой красной машине.
- Цель вашего визита? - спросил таможенник, заглядывая в паспорт Воаз–Иахина.
- Отдых, - сказал Воаз–Иахин. Таможенник взглянул на его лицо, на его черные волосы, потом на блондинку рядом. Поставив печать в паспорте, он вернул его.
Дождь барабанил по брезентовому верху. Бесчисленные капли, ударяясь об асфальт, взрывались маленькими всплесками, стремясь навстречу падающему дождю. Красные задние огни автомобилей маячили впереди. Да, нет, да, нет, размеренно говорили скользящие по лобовому стеклу дворники. Женщина вставила кассету в магнитофон. Там, где роща апельсинов утром стелет тень, было пусто двадцать лет назад день в день, запел голос на языке Воаз–Иахина. Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины. Женский голос, сильный, напоенный солнечным светом.
Бенджамин, подумал Воаз–Иахин. Прости.
- Это можно купить на кассете? - удивленно спросил он.
- Конечно, - ответила она.
Воаз–Иахин покачал головой. А почему бы не мыслить кассетами? Любыми. Вот было бы изобретение. Щель в голове, сунул туда кассету для настроения. Лев. Да, знаю, подумал Воаз–Иахин. Ты в моей голове. А я - в твоей.
- Апельсины, - произнесла женщина. - Апельсины в пустыне.
Она смотрела прямо перед собой во тьму, в красные задние огни других машин, и мчалась на своей машине сквозь дождь. В течение часа они не вымолвили ни слова.
Съехав с магистрали, она проехала еще две–три мили и остановилась у небольшого деревянно–кирпичного дома с тростниковой крышей. Воаз–Иахин посмотрел на нее.
- Да, - сказала она. - Дома. Мне принадлежат три дома в разных уголках света. - Она взглянула ему в лицо. - Тогда, в машине, ты думал об отеле, да?
Воаз–Иахин покраснел.
Она зажгла свет, сняла в гостиной чехлы с мебели и прошла на кухню, чтобы сварить кофе. Воаз–Иахин набрал из корзины щепок, взял угля из угольного ящика и затопил камин. Отсветы пламени, красные, коричневые, оранжевые, выхватывали из тьмы книги с молчащими страницами. Тонкие золотые отблески плясали на рамках фотографий. Воаз–Иахин почувствовал запах кофе, бросил взгляд на диван, отвернулся, взглянул на пламя в камине, сел в кресло, вздохнул.
Они пили кофе. Она курила. Рядом с ними сидела тишина, словно невидимое создание с приложенным к губам пальцем. Они смотрели в огонь. Тишина смотрела в огонь тоже. Огонь вздыхал и шептал. Они сидели на разостланном на полу восточном ковре. Воаз–Иахин смотрел на узор, на асимметрию между неровными рядами и каймой ковра. Он скрыл эту асимметрию своим телом, придвинувшись к ней ближе. Поцеловал ее, ощущая, что его вот–вот ударит током. Она расстегнула его рубашку.
Когда они разделись, ее тело поразило его. Оно выглядело так, словно жизнь вне брака сделала его упругим и юным. Воаз–Иахин был ошеломлен невероятной реальностью происходящего. Опять, вздохнули книжные корешки и золотые отблески на рамках.
Боже мой, подумал Воаз–Иахин и потянул ее к дивану. Она повернулась и неожиданно ударила его в челюсть. Удар был сильный и совсем не женский. Развернувшись на каблуках, словно боксер, она ударила его еще раз, вложив в удар весь свой вес. В глазах Воаз–Иахина запрыгали разноцветные круги, на мгновение все почернело, - он пролетел через всю комнату и рухнул в кресло. Язык отказал ему.
Пошатываясь, он приподнялся. Обнаженная, она приблизилась к нему и ударила его коленом в живот. Он задохнулся, снова чернота и разноцветные круги, боль и тошнота. Перекатившись, он поймал ее за щиколотку, когда она хотела припечатать его к полу, дернул, и она с криком рухнула на пол. Он сел на нее и сильно ударил по лицу тыльной стороной ладони. С прижатыми к животу коленями она перевернулась на бок и заплакала, не вытирая льющуюся из носу кровь.
Воаз–Иахин подождал, пока боль и тошнота не пройдут, поднялся, толкнул ее ногой, помог ей встать, отвел к дивану, взгромоздился на нее, как тот, что пришел с колесницами и копьями, и сполна насладился ею.
- Ты, - прошептала она ему в ухо. - Апельсины в пустыне.
Наутро был солнечный свет. Воаз–Иахин чувствовал себя бессмертным, непобедимым, посвященным во множество тайн, благословленным.
30
Не стоит мне вскрывать это письмо, думал Иахин–Воаз, именно это и проделывая. Угасаю, угасаю, говорил солнечный свет, падая на стены, на бордовые занавески, на желто–синие цветы. Смотрите, как тактично я умираю! Сумерки идут. Угасни со мной.
Иахин–Воаз начал читать. На соседней койке письмоводитель что‑то строчил. Возьмите, например, лицо Вайолет, писал он. При всем моем уважении, имеется ли в нем необходимость? Она вышла замуж за молодого лейтенанта, с которым я когда‑то ее познакомил. Все вокруг сказали, что ребенок - вылитый он. Однако уже этим утром лицо Вайолет отразилось в моей ложке. И даже не в серебряной ложке. Даже, заметьте, не в чистой.
С другого бока туго завернутый изучал журнал с фотографиями девушек в черном белье, принимающих разные сложные позы. Он негромко, фальцетом, напевал "Часто ночью тихой".
Письмоводитель поднял голову. Туго завернутый опустил свой журнал и прекратил петь. Иахин–Воаз убрал письмо в ящик тумбочки, лег на постель и уставился в потолок в молчании, наполнившем пространство волнами ужаса. Двое мужчин по обеим сторонам его койки почувствовали, будто они плавятся под ударами какого‑то жуткого колокола, каждый ритмический удар которого превращает их в ничто.
- Прекратите лязгать! - не выдержал туго завернутый. - Меня пробирает до мозга костей. - И он скорчился на своей койке и зажал уши.
- И верно, - сказал Иахин–Воазу письмоводитель, - думаю, у вас достанет вежливости отказать себе в подобного рода эффектах. Я слышу звон разбивающихся зеркал по всей округе. Прошу вас, приложите хоть чуточку усилий, хорошо?
- Извините, - пробормотал Иахин–Воаз. - Я не знал, что что‑то делаю.
Она сказала - плохое сердце. Его отец умер от плохого сердца, и у него самого тоже плохое сердце. У него действительно иногда прихватывало сердце, из чего доктор заключил, что он сердечник, и ему лучше поберечься. Внезапно он четко представил себе местонахождение своего сердца, такого уязвимого и пребывающего в ожидании неизбежного. Angina pectoris.Говорил ли что‑нибудь доктор? Однажды он поискал это слово в словаре. Нечто связанное с опасениями или страхом приближающейся смерти, гласил словарь. Он должен помнить о том, что не следует опасаться или бояться приближающейся смерти. Он закрыл глаза и увидел карту своего тела со всеми органами, нервами и кровеносной системой, окрашенными в живые цвета. Сердце качало кровь по разбегающимся во все стороны венам и артериям. Кровь на этой живой карте шла по всему телу, и снова ему показалось чудом, что сердце не перестает качать кровь. Возможно ли это - двадцать четыре часа в сутки в течение сорока семи лет? Оно никогда не останавливалось передохнуть. Если бы оно остановилось, настал бы конец всему. Нет больше мира. Осталось так мало лет, и неожиданно они подойдут к своему концу, последний миг настанет сейчас. Невыносимо! Отец умер в пятьдесят два. Мне сорок семь. Еще пять лет? Может, даже меньше.
Ты захочешь вернуться ко мне.
Да, я хочу вернуться. Почему у меня возникло желание уйти? Что было плохо? До сего момента я никогда не чувствовал себя так плохо.
Письмоводитель вместе с туго завернутым поднялись и отправились в комнату отдыха. Иахин–Воаз подошел к санитару и попросил чего‑нибудь успокоительного. Он получил транквилизатор, вернулся к своей койке и продолжил размышлять.
Она не сможет приказать моему сердцу остановиться, думал он. Этот вид магии не действует, если ты не уверен, что у такого человека есть сила. Верю ли я, что у нее есть сила? Да. Но эта сила не бог весть какая особенная. У нее ведь не достало силы сохранить меня? Нет. Тогда может ли она обладать силой убить меня? Конечно, нет. Верю ли я этому? Нет.
Иахин–Воаз прижался ухом к подушке, прислушиваясь к биению своего сердца. Карта, думал он. Карта Воаз–Иахинова будущего, украденного мной, будущего, не принадлежащего мне. Брошу‑ка я курить.
Он зажег сигарету, поднялся, встал у стены. Как только я буду чувствовать себя немного лучше, думал он, брошу курить. Отец с его сигарами. Отчего она рассказала мне про его любовницу? Она узнала это от своей тетки в драматическом кружке, но зачем было говорить об этом мне?
Он вспомнил воскресные поездки, почувствовал запах обивки в салоне машины, увидел сквозь лобовое стекло, как угасает солнечный свет, почувствовал, что отец сидит с одного бока, с другого - мать, а сам он между ними, его тошнит. Я не совершал самоубийства, думал он. Это самоубийство совершило меня.
Словно все его позабытые сны тихонько проходили за его спиной, по одному прокрадываясь между ним и стеной и ухмыляясь над его плечом невидимым призракам, стоящим перед ним. А что, если быстро обернуться, подумал он и обернулся. Что‑то большое и одновременно маленькое юркнуло за угол его сознания. В любом случае, был ему ответ на стене перед ним: или преданный, или предатель. Преданный и предатель.
- Будь разумной, - кротко сказал Иахин–Воаз стене. - Я не могу быть всем зараз.
Утрата бесконечна, отозвалась стена. Осмелишься ли отпустить?
- Я не знаю, - ответил Иахин–Воаз.
Допустим, предположила стена, что иногда он даже смеялся вдали от дома. И что? Ты ничего ей не должен. Он хочет отдохнуть. Если ты встанешь, они лягут. Подчинись своим "нет".
- Лев, - произнес Иахин–Воаз одними губами.
Ага, сказала стена. Играй сам с собой.
Иахин–Воаз отвернулся от нее. Народ шел обедать. Мысль о еде вызвала у него тошноту, запах еды, шедший из столовой, был оскорбителен. Несомненно, лев был все еще там. Теперь он будет ждать до самого конца. Каждый захочет покормить его, поглазеть на него, поделиться им. Нет, нет, нет.
Туго завернутый принес свою тарелку к самым окнам. "Кис–кис", - позвал он льва. Трое других подошли и смотрели через его плечо. Один, человек с круглым белым лицом, обернулся на Иахин–Воаза и что‑то сказал другим. Они засмеялись.
Иахин–Воаз почувствовал, как в нем закипает беспредельный гнев, нарастают бесконечные "нет". С криком бросился он на группу у окна, разбросал их в стороны и выскочил на лужайку.
31
Прибыв в город, Воаз–Иахин остановился у знакомых своей новой подруги. Когда он сказал им, что его отец, возможно, продает карты, они посоветовали ему поместить объявление в еженедельнике книготорговли, что он и сделал.
Он приобрел необходимую одежду, недорогую гитару и каждый день спускался в метро петь и играть. Заработанные на лайнере деньги помогли бы ему продержаться несколько месяцев, но он хотел пробыть здесь столько, сколько нужно, и на это ему нужны были дополнительные деньги.
Его объявление должны были напечатать не раньше будущей недели, а пока он ежедневно пел под гитару на двух станциях метро. Он составил свой график так, чтобы быть на одной станции, когда люди идут на работу, и на другой, когда они возвращаются домой. Каждый день он отправлялся на новые станции в надежде встретить Иахин–Воаза. У каждой станции был свой звук и своя атмосфера. Иные выглядели так, словно Иахин–Воаза здесь найти было невозможно, другие обещали такую возможность. Воаз–Иахин составил список последних. Если ответа на его объявление не будет, он станет играть только на этих станциях.
Объявление появилось, но никаких телефонных звонков или писем, адресованных Воаз–Иахину, за ним не последовало. Он продолжал свой гитарный маршрут, каждый день пробуя новые станции. Он зарабатывал достаточно денег, чтобы снять дешевую комнату и жить до тех пор, пока не найдет своего отца. Его больше не волновал вопрос, откуда ему стало известно, что его отец живет в этом городе. Он чувствовал это как данность. Каждый день он справлялся о звонках или письмах, но ничего не было.
Его ухо уже привыкло к реву приезжающих и отъезжающих поездов, к непрерывному звуку приближающихся и удаляющихся шагов, голосам, эху. Он пел песни своей страны - о колодце, маслинах, овцах на холмах, о пустыне, апельсиновой роще, - его голос и его гитара отдавались эхом в проходах и лестничных маршах, протянувшихся под огромным городом.
Воаз–Иахин поместил в газете другое объявление и подписался на саму газету, продолжая с гитарой обследовать все новые и новые станции метро. У него появились постоянные клиенты. На каждой станции те же самые лица день за днем улыбались ему, бросая монетки в футляр из‑под гитары. Он возвращал им улыбку, благодарил, но не более. По утрам он видел солнечный свет, а по вечерам - как тот угасает. Громадный город над его головой был необъятен всем тем, на что указывали пути его карты карт. Мосты пересекали реку, птицы кружили над площадями, а Воаз–Иахин все жил под землей и пел в проходах и на лестничных маршах. Он не произносил слова "лев" вслух с тех пор, как его подвез к порту водитель фургона.
Воаз–Иахин обнаружил, что он меньше думает словами, чем до этого. Его разум просто был, и в нем были люди, бывшие с ним рядом, и время, в котором он жил. Звуки, голоса, лица, тела, места, свет и тьма приходили и уходили.
У него не возникало никакого сексуального желания, он не хотел ни с кем разговаривать, ничего не читал. По вечерам он сидел в своей комнатке, ничего ровным счетом не делая. Порой он тихонько наигрывал на гитаре, импровизируя мелодии, но чаще у него не было никакого желания ни выпускать что‑либо наружу, ни впускать что‑то внутрь. Все мысли и вопросы, что сидели в нем, вели внутри него свои тихие разговоры, к которым он не питал ни малейшего внимания. Ощущение пустоты, рвущейся к чему‑то, превратилось в холодное ожидание.
Иногда ночами он гулял по улицам. На площадях под ногами шуршали листья. Статуи были освещены. Часто он ловил себя на том, что ни о чем не думает. Ему перестало быть важным, кто смотрит сквозь глазницы его лица, кто заглядывает внутрь. Никакой амулет не украшал его шею, в руке он не нес никакого волшебного камня. Он ничего не нес. Он был. Время текло сквозь него беспрепятственно.
Однажды Воаз–Иахин спустился в метро, поставил футляр из‑под гитары перед собой и принялся настраивать гитару. Однако он заиграл не сразу.
Мимо шли лица. Шаги отдавались эхом, дробным, как дождь. Поезда приходили и уходили. Воаз–Иахин прислушивался к тому, что было за этими шагами, поездами, эхо, - к тишине. Он заиграл музыку, что была его собственной, сочиненной им в своей комнате. Он не хотел, чтобы эта музыка вышла из него, но и не мог сдержать ее.
Он играл дрожь на знойных равнинах, стремительный прыжок мощного, желтоватого тела. Он играл медового цвета луну, содрогающуюся от донесшегося до нее призрачного рыка.
Он играл львиную музыку и пел. Пел без слов, одними модуляциями своего голоса, который поднимался и опускался, светлый и темный в сухом ветре, в залитой светом пустыне под огромным городом.
И он услышал, как за шагами, за поездами и эхом нарастает, затапливает проходы рык, подобный великой реке звука цвета львиной шкуры. Он услышал голос льва.