32
Лев исчез. Как и не было. Только слабый запах жаркого солнца, сухого ветра. На опустевшую лужайку опускались сумерки. Ха–ха, говорили сумерки. Угасаем, угасаем.
Иахин–Воаз стоял посреди пустой лужайки со сжатыми кулаками. Я должен был знать, думал он. Я был тут, был готов, стоя на самом гребне огромной накатывающейся волны. Исчез. Шанс упущен. Он ушел. Больше я его не увижу.
Медленно двинулся он назад. Те, что смеялись у двери, осторожно поглядывали на него с безопасного расстояния.
- Как мы себя чувствуем? - спросил один из санитаров, кладя тяжелую лапу ему на плечо. - Мы же больше не будем взбрыкивать? Мы же не хотим, чтобы нас подключили к сети? Потому что немного ЛЭШ - как раз то, что нужно, чтобы разгладить морщинки на нашем лбу и успокоить нас как следует.
- Чувствую хорошо, - отвечал Иахин–Воаз. - Больше никаких взбрыкиваний. Все успокоилось. И не знаю, зачем устроил этот ералаш.
- Чудесно, - произнес санитар, сжав затылок Иахин–Воаза. - Хороший мальчик.
Иахин–Воаз медленно прошел к своей койке, сел на нее.
- Что такое ЛЭШ? - спросил он письмоводителя.
- Лечение электрошоком. Шоковая терапия. Чудная вещь. Периодически, когда лиц становится слишком много, я взбрыкиваю и позволяю им это. Весьма благотворно действует.
- Вам это нравится? - спросил Иахин–Воаз.
- Других праздников для меня не существует, - объяснил письмоводитель. - А эта штука отлично взбалтывает мозги. Можно забыть кучу всякого. Хватает на месяцы. Я считаю, у каждого должен быть переносной аппарат ЛЭШ, вроде транзистора. Это так несправедливо - оставлять себя без защиты на милость мозга. Мозг‑то о вас не заботится. Он всегда поступает по–своему, и вот к чему это приводит.
- Транзистор, трансмистер, транстостер, транспостер, - заворчал туго завернутый. - Чистый рок. Балдеж. "Ей в колыбели гробовой вовеки суждено с горами, морем и травой вращаться заодно".Иногда нет ничего, кроме воскресений. Почему бы им не передвинуть воскресенье на середину недели, чтобы ты мог сунуть его в папку "Исходящие" на своем столе? Но нет. Ублюдки хреновы. Пускай‑де теневой кабинет в своих кабинетах ломает себе над этим голову. Человек есть продукт их воскресных дней. Не говорите мне о наследственности. Дарвин убрался на Галапагос, чтобы отвязаться от воскресной поездки с родителями. Мендель клал горошком. Только и знают, что рассказывать мальчику о сексе, но умалчивают при этом о фактах из воскресной жизни. Дом там, где сердце, да, поэтому пабы никогда не разорятся. И прости нам дни наши воскресные, как и мы прощаем тех, кто замышляет воскресно против нас. Родителя или дитятю - без разницы. Подайте мне понедельник, ради всего святого! - Он заплакал.
- Сегодня не воскресенье, - осторожно сказал Иахин–Воаз.
- Нет, воскресенье, - возразил сквозь слезы туго завернутый. - Всегда на дворе воскресенье. Для этого бизнес и существует - чтобы дать людям укрытие в кабинетах пять дней в неделю. Поэтому я и говорю - даешь семидневную рабочую неделю. А положение что ни день ухудшается. Сволочи бесчеловечные. Куда делся ваш лев?
- Ушел, - ответил Иахин–Воаз. - И не вернется. Он всегда появляется по выходным, а здесь вечное воскресенье, - прибавил он с безжалостной улыбкой, отчего туго завернутый заплакал еще сильнее, зарывшись с головой в одеяла.
Иахин–Воаз знал, что никакого льва для него здесь больше не будет. Он не заслужил этой огромной, нарастающей в нем волны ярости, она была ему навязана коварными происками тех, которые не имели своего собственного льва. А теперь ему нужно будет быть хорошим, быть спокойным, заглушать свой ужас и ждать прихода ярости, пока его не выпустят отсюда. Ему нужно будет скрывать лязганье в нем самом, носить свой ужас, словно серую арестантскую робу, позволять течь всему сквозь себя беспрепятственно.
С этого времени он вел себя, как и многие другие пациенты. Даже в обуви он, казалось, ходит так, словно он бос, расхристан, обужен. Запах готовки пел песню поражения. Он кивал посрамленно.
- Как тикаем? - спросил доктор, чьи ноги снова принесли его к Иахин–Воазу.
- Спасибо, хорошо, - ответил Иахин–Воаз. С этого момента он будет помнить, что отвечать доктору нужно так, словно тот говорит нормальными словами.
- Такрасно, - одобрил доктор. - Я ведь говорил, что все будет тик–так.
- Конечно, - сказал Иахин–Воаз. - И вы были правы.
- Иной тик понимаешь, что все вокруг немного тик–так, - произнес доктор. - Что и говорить, иногда вокруг столько тиков, что сойти с така очень даже легко.
- И не говорите, - ответил Иахин–Воаз.
- Тик, - сказал доктор. - Именно тогда хороший тик с таком тикуют тикчеса, и так пациент тикходит в тикбя.
- Именно, - подтвердил Иахин–Воаз. - Мир и покой творят чудеса, и я действительно прихожу в себя.
- Вот и тик, - сказал доктор. - Мы без протикдления вытакаем вас отсюда.
- Чем скорее, тем лучше, - сказал Иахин–Воаз.
- А как быть со всеми этими львами? - вдруг четко спросил доктор.
- А кто говорил о львах? - переспросил Иахин–Воаз.
- В таком месте очень сложно таиться, - сказал доктор. - Слухи разносятся очень быстро.
- Я действительно мог там и сям упомянуть о льве, - ответил Иахин–Воаз. - Но если и так, то говорил я иносказательно. Быть неправильно понятым очень легко, знаете ли. Особенно в таком месте.
- Разумеется, - сказал доктор. - Ничего проще. Но как быть с укусами и следами когтей?
- Ну, - сказал Иахин–Воаз, - я думаю, каждый имеет право на свою собственную сексуальную жизнь. Некоторым нравятся аксессуары из черной кожи. Самое главное - получить у партнера разрешение, я так думаю.
- Разумеется, - повторил доктор. - Дело в том, что это не нужно выносить за пределы своего дома. Я такой же современный человек, как и все, но я считаю, что это нельзя выставлять напоказ.
- Вы, конечно же, правы, - согласился Иахин–Воаз. - Можно очень легко потерять контроль.
- И все же эти следы когтей и укусы, - произнес доктор. - Таких не может оставить человек.
- Шкуры животных, - пояснил Иахин–Воаз, - можно достать целиком с когтями и зубами. С этим, однако, покончено. Мне ужасно стыдно за все происшедшее. Я просто хочу возвратиться к моей работе и к нормальной жизни.
- Хорошо, - сказал доктор. - Вот это уже разговор. Мы не продержим вас долго.
Следом к Иахин–Воазу пришла Гретель. Он лишь мельком думал о ней с тех пор, как его положили в лечебницу, и предпочел бы не думать сейчас. Он изумился, увидев ее такой молодой и красивой. Моя женщина, мелькнуло у него. Как это произошло? Мужественность, конечно, опасна, но что‑то в ней есть.
- Завтра меня выписывают, - произнесла она.
- Что ты им сказала? - спросил Иахин–Воаз.
- Сказала, что это все из‑за секса. Вы же знаете, какие мы бываем, горячие иностранцы. Я сказала, что решила, что ты ушел с другой женщиной, взбеленилась от ревности и не помня себя выскочила на улицу с ножом.
- И они хотят тебя выпустить?
- Вообще‑то я сказала, что не могла дойти до такого состояния обыкновенным путем, это моя беременность окрасила мир в черный цвет. И доктор сказал - ах да, конечно, бедная незамужняя мать и тому подобное. И он спросил, как быть с отцом, а я заверила его, что причин для беспокойства нет, что все будет в порядке, однако мы не сможем пожениться, пока ты не получишь развод. И он схватил меня за руку и пожелал всего наилучшего и высказался в том роде, что надеется, что я больше не выскочу на улицу с ножом, а я сказала, что, конечно, нет, и вот они собираются меня завтра выпустить.
- Насчет беременности ты здорово придумала, - сказал Иахин–Воаз.
- Да, - просто сказала Гретель. - Здорово. Ведь это так.
- Что так? - не понял Иахин–Воаз.
- Я беременна.
- Беременна, - проговорил Иахин–Воаз.
- Ну да. У меня была двухнедельная задержка, и я прошла тест перед тем, как попасть в психушку. Я так и не нашла удачного момента, чтобы сказать тебе об этом в тот день, когда они сунули нас сюда. Ты доволен?
- Боже правый, - произнес Иахин–Воаз. - Еще один сын.
- Это может быть и дочь.
- Сомневаюсь. Думаю, мой вечный удел - отцы и сыновья.
- О нашей женитьбе я сказала только для доктора. Меня это не заботит.
- А вот об этом мы должны поразмыслить, - сказал Иахин–Воаз.
- Но не здесь в любом случае, - ответила Гретель. - Каково тебе стать отцом снова?
- Я счастлив услышать о ребенке, - сказал Иахин–Воаз. - Но я не знаю, каково мне стать отцом снова. Я даже не знаю, каково мне было стать отцом тогда, не то, что сейчас.
- Что бы ни произошло, все будет хорошо, - сказала Гретель. - Твердыня наша - наше что‑то.
- Что ты имеешь в виду - что бы ни произошло? - забеспокоился Иахин–Воаз.
- Если ты оставишь меня. Или если лев…
- Ты думаешь, что я тебя оставлю?
- Кто знает. Но это неважно. Я буду любить тебя, и мой ребенок тоже. Я расскажу ему о его отце, и он полюбит тебя тоже.
- Ты думаешь, что лев убьет меня?
- А ты хочешь, чтобы лев убил тебя?
Иахин–Воаз только посмотрел на нее.
- Что можно сказать о льве? - произнесла она. - На свете больше не осталось львов, но у моего мужчины есть лев. Лев есть у отца моего ребенка.
Иахин–Воаз кивнул.
- Может быть, - продолжала Гретель, - когда ты снова надумаешь встретить его…
- Я скажу тебе, - продолжил за нее Иахин–Воаз.
- Хорошо, - сказала Гретель. - Я немного приберусь в доме, чтобы твой дом встретил тебя достойным образом. Думаю, тебя скоро выпишут. Я не буду тебя навещать, если только ты не позвонишь мне. У тебя есть, о чем подумать.
- Есть, - согласился Иахин–Воаз и поцеловал ее. Моя женщина, подумал он. Мать моего ребенка. Я - неженатый отец, и мое сердце может остановиться в любую минуту.
Потом его навестил хозяин книжного магазина.
- Вы становитесь довольно популярным, - сказал он и протянул ему газету, в которой было объявление:
Иахин–Воаз, свяжись с Воаз–Иахином.
Следом давались номер телефона и номер абонентского ящика. Иахин–Воаз записал их.
- Иахин–Воаз, свяжись с собой самим перевернутым, - сказал хозяин. - Забавное посланьице.
- В смысле - мной перевернутым?
- Имена, - пояснил хозяин. - Иахин–Воаз, Воаз–Иахин.
- Это мой сын, - сказал Иахин–Воаз. - Он не перевернутый. Я не знаю, какой он. Я не знаю его хорошо.
- А кто кого знает? - осведомился хозяин. - Каждый человек - что тысячи книг. Новых, репринтных, имеющихся, распроданных, художественных, документальных, поэтических, дрянных. Всяких. И что ни день - разных. Еще счастье, если ты сможешь выбрать ту, которую желаешь, не говоря уже о том, чтобы знать ее.
Иахин–Воаз смотрел, как хозяин беззаботно выходит из больницы, попытался припомнить, когда он в последний раз чувствовал себя легко. Скоро я буду распродан, думал он. Все те книги, которыми я являюсь. И выйду из тиража, навсегда. Оставив новорожденного сына. Пути назад нет. Волна ужаса заполонила его существо. Нет, нет, нет. Да. Пути назад нет. Будь она проклята. Будь прокляты они оба - тот, от кого он ушел, и тот, кто стоит сейчас между ним и тем, кого он оставил. Нет возвращения. Он не хотел еще раз становиться отцом. Он еще не перестал быть сыном, последний миг близился с каждым ударом его сердца, которое он не выпускал из виду теперь ни на секунду. Его сердце и все другие органы его уставшего тела, им не было покоя все эти сорок семь лет. И нависший над ним последний покой, о котором невозможно было не думать. Последний миг наступит сейчас, сказала она.
Он не написал Воаз–Иахину и не позвонил ему. На обходах Иахин–Воаз вел себя взвешенно и дружелюбно, говорил, что покой подействовал на него благотворно, и он стремится вернуться к прежней жизни.
- Такрасно, - сказал доктор. - Между тем, как вы тикали тогда и такаете сейчас, - огромная разница.
- Да, конечно, - согласился Иахин–Воаз.
- Возникли новые тикбязанности, а? - подмигнул доктор. - Счастикливый отец, я слышал. Всего наитаклучшего вам. Она молода и так сногсшибательна. Успел увидеть ее перед выпиской.
- Спасибо, - поблагодарил Иахин–Воаз.
- Надеюсь, никакого больше натаксилия, - продолжал доктор. - В ее‑то, знаете, тикложении.
- Боже мой, конечно, нет, - возмутился Иахин–Воаз.
- Хороший мальчик, - похвалил доктор, крепко сжав плечо Иахин–Воаза. - Вот и тик.
На исходе его третьей недели в лечебнице Иахин–Воаз был выписан. Он смотрел на свои ноги, выводящие его из лечебницы, - они ступали осторожно, словно на них были надеты туфли.
На выходе он столкнулся с доктором, который врачевал его раны, - того сопровождали констебль, социальный работник и санитар, крепко держа его со всех сторон.
- Проклятые цветные оскверняют наших женщин, - вопил доктор. - Все эти атеисты, адепты культов, извращенцы, радикалы, интеллектуалы.
- Счастливо, - сказал Иахин–Воазу санитар, завидев его. - Всего наилучшего и не до скорого возвращения.
- Что случилось с доктором? - спросил Иахин–Воаз.
- Набросился на жену с кочергой, - пояснил санитар. - По ее словам, это был первый раз за долгое время, когда он дотронулся до нее чем‑то твердым.
- Шлюха, - выкрикнул доктор. - Она шлюха. - Он воззрился на Иахин–Воаза. - У него есть лев, - выговорил он, - а никому нет до этого дела. Власти не обращают на это никакого внимания. Смотрите - улыбается. Ну как же, ведь у него есть лев.
33
Заслышав рев, Воаз–Иахин осознал, что в мире есть только одно место. Это место - время. В нем был и лев, и он сам. Теперь он знал, что он, возможно, догадывался об этом, когда кричал во тьму и парящие за кормой парома белые крылья. Он догадывался об этом всегда с того момента, когда впервые увидел нахмуренную львиную морду, впившуюся зубами в колесо. Он сделал слабую попытку поддержать вымысел окружающей его реальности, поместив объявление в газете. Но это ко льву нес он свою пустоту многие мили. И именно зова льва он ждал в этом городе.
Он сунул гитару в футляр, поднял его и пошел в направлении звука, пропуская мимо ушей все прочие звуки - шагов, голосов, поездов, эхо. Снова рев. Он исходил из определенного места и в то же время был внутри него самого. Никто, по–видимому, не слышал его, никто не остановился, чтобы вслушаться или взглянуть на него, как если бы звук исходил из его груди. Ничего не видя и не слыша, он шел по проходам, поднимался по лестничным маршам, по эскалатору на улицу, чувствуя запах знойного солнца, сухого ветра и равнин цвета львиной шкуры.
Он медленно двигался, пропуская мимо звуки дорожного движения, автобусов, грузовиков, машин, шагов, голосов, самолетов над головой, речных буксиров. Все утерянное отыскивается снова, думал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. В нем были все лица, все голоса с того момента, когда он впервые взглянул на бездвижный камень, в котором был запечатлен умирающий лев, кусающий колесо, в нем были все небеса и дни, океан, что принес его в то время, где был лев и где был он сам. Он шел и пел про себя свою песню без слов.
Сначала он шел на запад, вслед за рыком, а потом свернул на юг, к реке и ее мостам. Снова обретен, снова потерян, думал он. Отец должен жить. Время текло сквозь него. Бытие было. Уравновешенный, он плыл вместе со временем и бытием по следам льва, его лицо разрезало воздух, разум пел без слов.
Единственный на улице, он вслушивался в рев, который вел его за собой, и так пришел на набережную. Схваченная мостами, река текла под небом. Воаз–Иахин не услышал нового рева. Он сел на скамью лицом к реке, вытащил свою гитару и заиграл тихо львиную музыку.
День угасал, на небе и в реке появилась луна. Воаз–Иахин в ожидании играл на своей гитаре.
34
Наутро после своей первой ночи дома Иахин–Воаз проснулся без эрекции. Здравствуй, вечность, грустно подумал он. Теперь он вспомнил, что просыпался без эрекции все последние несколько недель. Он вздохнул, на ум ему пришли падающие желтые листья, тихие монастырские колокола, чудесные надгробия, поэты и композиторы, умершие молодыми, пирамиды, развалины колоссальных статуй, сухой ветер в пустыне, крупинки песка, летящие, жалящие, время.
Прошлой ночью они предавались любви, и, как всегда, это было хорошо. Все чувствовали себя хорошо - он, она, оно, они. Иахин–Воаз желал им всем счастья в их новом начинании. Земля должна быть населена людьми, чтобы примерить на себя, что такое одиночество. Мои поздравления.
Гретель еще спала. Он положил руку ей на живот. Еще один мозг, в котором уместится целый мир. Еще один переносчик мира. Мир передавался от одного к другому, словно болезнь, от которой каждый страдает в одиночестве. И все же - маленький сюрприз, лови, пока не улетел, - отъединенность была не хуже того, что и всегда. Даже сейчас, когда смерть распространялась по нему с каждым ударом сердца, она не становилось хуже. В безопасной утробе он был один. Ужас, что был в нем сейчас, был с ним и тогда. Ужас неотделим от доисторической соли, зеленого света, просачивающегося сквозь тростники. Ужас и энергия жизни неотделимы. В безопасности вместе со своим сыном и женой, он был один, набрасывая на голову одеяло каждого дня, чтобы заглушить ужас.
Будучи тут, затерянный и дрейфующий в этом времени вместе с Гретель, он был наедине с ужасом, но не более, чем еще не рожденное существо в ее утробе. Восход, пропал. Снова ночь. Здравствуй, ночь. Не темнее, чем всегда. Не темнее, чем тогда, когда меня не было. Не темнее, чем для тебя в ее утробе перед твоим началом. Необходим миллион "нет" для одного "да". Кто сказал это? Я.
Он выбрался из постели, постоял не одеваясь, потянулся, посмотрел на брезжащий утренний свет в окне, прислушался к пению птиц. Я обещал, что скажу ей, подумал он.
Он обещал, что скажет мне, подумала Гретель, не открывая глаз.
Он осторожно раскрыл ее, поцеловал ее живот. Я сказал ей, подумал он.
Он сказал, подумала Гретель. Что? С закрытыми глазами он слышала, как Иахин–Воаз умывается, одевается, приготавливает кофе, выходит из дому. Он не купил мяса, подумала она. Он не взял с собой мясо.
Лето, думал Иахин–Воаз. Времена года проходят, мягкий ветерок на моем лице, наступающий день будет летним днем. Это лучше моей себялюбивой ярости в лечебнице. Нет никакой магии, никто и ничто не могут мне помочь. Пока прохладно, пока не взошло солнце, я должен это сделать, с нуля, из ничего. Он нес в руке свернутую карту карт. Посреди улицы стоял лев. Иахин–Воаз вытащил из кармана конверт, адресованный Гретель, с чеком внутри на ее имя, на сумму всех его сбережений. Он опустил его в почтовый ящик возле телефонной будки. Телефонная будка была еще освещена. Каштан рядом с ней, влажный от утренней росы, был покрыт буйной листвой. Запах льва навязчиво висел в воздухе.