Лев Воаз Иахинов и Иахин Воазов - Хобан Рассел Конуэлл 2 стр.


Он прошелся по лавке, мимо карт на столах и по стенам. Постоял, глядя на засов в виде припавшего к земле льва. "Ушел искать льва", - повторил он слова своего отца. На свете больше не осталось львов. Стерлись с карт очертания стран, где они водились. "Страна львов", - произнес он. - "Очертания страны львов. Чертог львов. Дворец львов". В пустыне был дворец львов, о котором он когда‑то читал. Там в своей гробнице лежал последний царь, а на стенах громадного зала были высечены сцены великой царской охоты. Он посмотрел по карте и увидел, что дворец был всего в трех часах езды на автобусе от его города.

В ту пятницу сразу после обеда Воаз–Иахин сказал матери, что на выходные поедет в соседний город проведать друга. Она дала ему немного денег на дорогу, а когда она ушла, он взял еще из кассы в кабинете его отца позади лавки. Он побросал в рюкзак какие‑то вещички, упаковал свою гитару и неоконченную карту, отправился на автовокзал и купил билет в один конец.

В автобусе было полно его сверстников обоего пола, они смеялись, болтали, уписывали взятые с собой завтраки и обнимались. Воаз–Иахин отвернулся от них. У него была девушка, с которой он ни разу не переспал. Он даже не попрощался с ней. Рядом сидел какой‑то толстяк, от которого пахло лосьоном. На выезде из города Воаз–Иахин бросил взгляд на проплывающие за окном заправочные станции и лачуги, крытые гофрированной жестью. За городом ждала его сухая выжженная земля, тощие холмы, мелькающие телеграфные столбы. Порой встречались люди с дешевыми чемоданчиками, терпеливо ожидающие чего‑то. Однажды автобус затормозил, пропуская переходящее дорогу стадо овец. Небо темнело, и скоро он видел одно свое лицо, отражающееся в стекле.

Когда прибыли на место, заправочные станции были залиты огнем и закрыты. Все другие здания в городе были темны, за исключением нескольких кафе, освещенных желто–красными огнями, откуда доносилось негромкое завывание музыки и вонь прогорклого сала. Собаки бегали по пустым улицам.

Человек в окошке билетной кассы сказал, что дворец находится в трех милях от города, следующий автобус, идущий туда, будет только в десять утра. Воаз–Иахин взвесился на весах, купил шоколадный батончик и пустился по дороге.

Желтые фонари отстояли далеко друг от друга, а между ними была тьма. Луны не было. Проехало несколько машин, и в паузах он слышал стрекотание сверчков и отдаленный собачий лай. Воаз–Иахин даже не пытался поймать машину, и никто не предложил подвезти его. Звук его шагов по камням обочины, казалось, исходил вовсе не от него.

Словно целая вечность прошла, прежде чем он добрался до цепи, огораживающей цитадель. Невдалеке от запертых ворот он увидал небольшое строение, в котором светилось оконце: охранники в своем помещении пили кофе.

Воаз–Иахин перекинул рюкзак через ограду и услышал, как тот шмякнулся на той стороне. Потом снял свой ремень, просунул его сквозь ручку на гитарном футляре, застегнул пряжку, надел его на плечо, вскарабкался, царапая пальцы и штаны о торчащие концы проволоки, на ограду и тяжело перевалился через нее на ту сторону.

Звезды светили ярко, поэтому он быстро нашел здание, приютившее остатки тронного зала и барельеф с царской охотой. Дверь была не заперта - охранники наведывались сюда во время своих обходов. Над собой Воаз–Иахин увидал стеклянную крышу, однако внутри здания было еще темнее, чем снаружи. Он осторожно продвигался вперед, нашаривая свой путь под ногами. Вскоре он наткнулся на чулан, пахнущий воском, которым натирают полы, нащупал внутри швабры и веники. Он освободил себе местечко среди них, прислонился спиной к стене и заснул.

Когда Воаз–Иахин проснулся, он взглянул на часы. Была четверть седьмого. Он приоткрыл двери чулана и увидел, что помещение залито первыми лучами солнца. Он проследовал мимо барельефов, стараясь на них до времени не смотреть. Он смотрел себе под ноги, пока не дошел до конца коридора, где были туалеты. Облегчившись, он вымыл руки и лицо, посмотрел на себя в зеркало и трижды произнес свое имя: "Воаз–Иахин, Воаз–Иахин, Воаз–Иахин". Потом он единожды произнес имя своего отца: "Иахин–Воаз".

По залу он прошел, не глядя по сторонам и ориентируясь по стеклянной крыше, чтобы держаться середины. Подготовив себя, он остановился и повернулся налево.

Лев был высечен в коричневатом камне в тот момент, когда, пронзенный двумя стрелами, бросался на царскую колесницу, вцеплялся зубами в ее колесо и умирал на копьях самого царя и его копейщиков. Лошади не замедляли свой бег, борода царя была тщательно завита, его взор был устремлен поверх колесницы и льва, что напал на него и теперь умирал на его копье. Своими мощными челюстями лев вцепился в крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямиком на копья. Его зубы впились в колесо, его морда сморщилась свирепым оскалом, брови были нахмурены, и из‑под них глядели немигающие глаза. Лицо же царя не отражало ничего. Он смотрел поверх льва, куда‑то вдаль.

- Царь - ничто. Ничто, ничто, ничто, - проговорил Воаз–Иахин и заплакал. Он кинулся к своему чулану, закрыл за собой дверь, сполз на пол и зарыдал. Утерев слезы, он покинул здание через тот выход, что не был виден охранникам, и прятался за будкой до тех пор, пока первый автобус ни привез посетителей, в чьем присутствии он смог увереннее продолжить свой осмотр.

Воаз–Иахин вновь вошел в зал. Прежде чем обратиться к своему льву, он мельком оглядел другие барельефы. На них было много львов, которых тот же царь с каменным лицом поражал из лука, копьем, даже мечом. Все эти львы были Воаз–Иахину безразличны. Долго вглядывался он в умирающего льва, впившегося в колесо колесницы, а вокруг жужжали голоса и шаркали шаги.

Потом он вышел наружу и походил между раскопанными руинами нескольких дворцовых построек, осмотрел дворики, храмы и захоронения. Небо было бледно и раскалено. Все, на что ни падал взгляд, было цвета львиной шкуры, блеклое, палевое, разоренное, заповедное в своем забвении, обнаруженное только для того, чтобы навеки утвердить свою затерянность, загнанное, со сломанными клыками, бесстыдно лишенное покровов времени и почвы, поруганное, немотствующее.

Неподалеку от развалин высился курган с указателем, гласящим, что этот искусственный холм был насыпан для того, чтобы зрители могли наблюдать, как внизу, на равнине, выпущенных из клеток зверей травит царская охота.

Воаз–Иахин вскарабкался на холм и сел. Перед ним простиралась равнина цвета львиной шкуры, усеянная сейчас ребятней и взрослыми, которые фотографировали друг друга, жевали сандвичи и пили газировку. Взрослые рассматривали планы цитадели и тыкали пальцами в разные стороны. Дети разливали напитки себе на платье, ссорились, носились, разгуливали и прыгали, точно помешанные. В легком мареве их голоса поднимались вверх, словно запах старой жарки в многоквартирном доме. Жара сгустилась над равниной, и Воаз–Иахину вдруг почудилось, что он видит в струящемся дуновении сухого ветра движение мощного, желтоватого тела. Он почуял в себе присутствие умирающего льва, что впился зубами в вертящееся колесо. И он позволил всему остальному уйти, чтобы остаться наедине со львом.

И будучи наедине со львом, он причастился его полных ярости воспоминаний - памяти о ловушке и о падении в нее, продолговатом кусочке синего неба над головой, темных лицах, смотрящих сверху в яму, грубой сети, упавшей на него, душащей, обуживающей его ярость. Темнота ямы, синева неба, неотличимые друг от друга темные лица маленьких пигмеев, этих темнокожих человечков, что были чужими в любой земле, ибо умели разбирать голоса ветра и земли. Охотясь, они озирались и нюхали воздух. Своими цепкими сильными пальцами они могли вытянуть из прозрачного воздуха, населенного незримыми духами тварей живых и мертвых, дух загоняемого ими животного, точно длинную нить. Лев мог бы покончить с ними одним ударом лапы, но они были слишком хитры, чтобы попасться ему на коготь. И потому лев был дитя перед ними.

Память о тяжелых повозках с клетками, о тряске, суши и жажде возникла в Воаз–Иахине. Поверх каждой клетки была установлена другая, поменьше, с подобием насестов, которые точно птицы усеяли маленькие люди. При помощи шестов они открыли дверцы клеток и выгнали львов под знойное небо равнины, которая станет местом их смерти.

Львы выходили из клеток осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча на собак, которых натравливали на них загонщики, понуждая бежать туда, где ждал их царь. Сухой ветер нес хаос. Сухой ветер воспевал охотника, на которого была устроена охота, пел о последней добыче, оставшейся далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, дышал ударами копий по щитам, заливистым лаем мастиффов, играл на тетивах песню смерти.

Вот львы очутились на равнине. Загонщики, собаки, люди с копьями и с щитами окружили их так, что не вырваться, не перепрыгнуть. Вперед на своих огромных колесах вынеслись колесницы, и царь послал стрелу, первым посеяв смерть среди львов.

Львы были отважны, но для них не существовало надежды. Будь у них свой царь, он повел бы их на царя лошадей и колесниц. Но у львов не было времени выбирать себе царя. Колесницы уже врезались в их ряды, лучники и копьеносцы закрывали собой царя, и ни один лев не мог увернуться от их стрел.

Последний лев был достоин царской короны, если бы у остальных львов хватило времени увенчать его ей. Это был большой, сильный и свирепый зверь, которого не смогли свалить две стрелы, засевшие в его хребте. Стрелы, сидевшие глубоко в его теле, причиняли ему жгучую боль, зрение ускользало, в ушах бушевала кровь в такт с громыханием колесниц. Над ним был царь, несущийся в своей колеснице, холодный в своем величии, подъявший копье для удара, окруженный своими копейщиками. Умирающий царь–лев взвился в прыжке и впился зубами в огромное крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямо на наконечники копий. Рыча и оскалясь, висел он на колесе, вознесшем его в вышину и темноту, что последовала за ней.

Лев пропал. На его месте возникла черная головокружительная пустота, похожая на ту, что возникает перед глазами, если резко разогнуться.

Перед Воаз–Иахином снова были люди, фотографирующиеся, жующие, пьющие из разноцветных стаканчиков. Он прислушался, пытаясь услышать призрачный рык, но не услышал ничего, кроме глухого шума чьего‑то отсутствия наподобие шума моря в морской раковине.

- На свете больше не осталось львов, - произнес Воаз–Иахин.

Ему пришли на ум его отец и забранная им карта. Каковы бы были его находки, не забери Иахин–Воаз эту прекрасную карту с собой! Он, сын продавца, составителя и любителя карт, не обладал никакими способностями к этому ремеслу, все его карты были бездарными, некрасивыми, искаженными, и именно в этом заключалось отцовское наказание - оставить его обескарченным наедине с покинутой матерью, по–стариковски привязанным к темной лавке, к колокольчику у двери, к вынужденной продаже карт всем взыскующим.

В рюкзаке Воаз–Иахина, помимо его вещей и недоконченной карты, лежали еще карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал с львиной охотой, одинокий среди толпы незнакомых ему людей, и тщательно измерил изображение издыхающего льва. Он измерил также торчащие из спины льва кончики стрел, а также длину копий царя и его людей. На этом же барельефе была изображена пронзенная стрелой львица. Оба конца стрелы вышли наружу, что облегчило Воаз–Иахину его задачу измерить полную длину стрелы. Он записал все результаты своих измерений, аккуратно свернул бумагу и положил ее в карман.

После этого он покинул зал и вновь взошел на курган. Здесь он просидел очень долго. Забирая деньги из кассы в лавке, он пребывал в уверенности, что назад не вернется. Он видел себя одиноким бродягой, играющим на гитаре для случайных прохожих и собирающим деньги в футляр из‑под гитары. Однако в бессловесном отказе развалин, в стуке своих шагов по камням обочины прошлой ночью ему слышалась собственная неготовность.

В нем был лев. В нем было это. Оно пришло к нему, заставив его измерить изображение льва и пронзающих его копий и стрел. Он не знал, зачем он это сделал. Что‑то во много раз сильнее него нашло на него. Он явился сюда узнать, что делать дальше, а вместо этого узнал то, чего делать не нужно: он не станет искать своего отца. Он вернется в свою лавку за настоящим.

В сувенирном ларьке Воаз–Иахин купил фотографию львиной охоты, на которой был изображен издыхающий лев, вцепившийся в крутящееся колесо царской колесницы. Вернувшись в город, он пересел на свой автобус и скоро был уже дома.

3

Ночь опустилась на город, где поселился Иахин–Воаз. Он лежал без сна, глядя на розовато–серое ночное небо, оправленное в оконную раму. Здесь на ночном небе всегда отражался отсвет огней большого города. Он шевельнул рукой, чтобы зажечь сигарету, и от этого движения девушка, чья голова лежала у него на груди, повернулась во сне и скользнула рукой по его телу. Гретель. Он произнес ее имя про себя, наклонился над ней посмотреть на ее спящее лицо, тихонько отвернул одеяло, чтобы бросить восхищенный взгляд на точеное ее тело, улыбнулся в темноте и накрыл ее снова.

Лежа он наблюдал за тем, как дым медленно плывет по скудно освещенной комнате. В детстве ему рассказывали истории, совсем сказки, о юноше, отправившемся искать счастья по белу свету. Так уж получалось, что его отец умирал в самом начале, и юноша уходил в дорогу с несколькими грошами в кармане, корочкой хлеба в котомке, дудочкой или мечом. Бывало, что ему попадалась на пути какая‑нибудь волшебная вещица. Карта, например. Иахин–Воаз без улыбки обнажил зубы в темноте.

Вот и он, Иахин–Воаз, старик, ищет счастья по белу свету, - старик, захотевший новой жизни, не пожелавший смириться со смертью. А юноша остался присматривать за лавкой да помогать своей покинутой матери. Перед Иахин–Воазом всплыло лицо его жены, он отвернулся и тут же увидел улыбающееся лицо Воаз–Иахина, заглядывающее в лавку снаружи, из тени навеса.

Иахин–Воаз выбрался из постели и, не зажигая света, прошел в соседнюю комнату. Здесь стоял его стол, и на нем лежала та самая карта карт, которую он обещал своему сыну Воаз–Иахину. С улицы в комнату проникал свет фонарей, и в этом свете он мог различить на карте линии путей и точки городов.

Обнаженный Иахин–Воаз коснулся карты.

- Есть только одно место, - сказал он. - Это место - время, и это время - сейчас. Другого места нет.

Он провел пальцами по карте и отвернулся. Небо светлело. Пели птицы.

- Я так и не позволил ему помочь мне с картой, - произнес Иахин–Воаз. - Он пытался провести отрезок границы, но я отнимал у него карту. Он приносил мне свои наброски, маленькие замаранные бумажки, он хотел, чтобы я похвалил его. Он хотел, чтобы мне нравилась его музыка, хотел, чтобы я был им доволен, но я так и не сказал ему того, что он хотел услышать. И я оставил его сидеть в лавке и ждать, когда звякнет колокольчик у двери.

Иахин–Воаз лег в постель и прижался к Гретель. Теперь по утрам он просыпался с эрекцией.

4

Приехав в город, Воаз–Иахин не пошел в дом матери. Была суббота, а она не ждала его раньше воскресенья, да и домой идти не хотелось.

Вместо этого он прямо с остановки позвонил своей девушке и отправился к ней. Стоя перед ее дверью, он вдруг вновь почувствовал льва. Это длилось всего мгновение, словно что‑то чуждое коснулось его и заставило ощутить полную оторванность от обычной жизни, от привычных людей, от той девушки, Лилы, которая должна была вот–вот отворить ему. Он чувствовал вину и неловкость.

Дверь открылась. Лила смотрела ему в лицо.

- У тебя все нормально? - спросила она. - Ты выглядишь как‑то не так.

- Я чувствую себя как‑то не так, - ответил он. - Но у меня все нормально.

Они направились к площади. Уличные фонари были похожи на плоды, переполненные светящимся знанием. Воаз–Иахин ощутил на языке его вкус и задумался над тем, кто он есть. Он четко различал спелую терпкую черноту крыш и куполов на фоне ночного неба. Цвет и ткань улицы, ее сущность, были пропитаны ароматом.

Лила никогда не видела его обнаженным, они ни разу не были близки, он вообще не знал, что это такое. Что такое оргазм, он знал - чувство стыда и вслушивание, не раздадутся ли шаги из коридора. Перед ним встало его лицо в зеркале, висевшем в зале с львиной охотой. Кто же все‑таки смотрел на него из его глазниц?

- Чем собираешься заняться? - спросила Лила.

- Не знаю, - ответил он. - Сначала я думал, что отправлюсь искать отца. Но я вернулся с полпути. Сел на холме и понял, что еще не пора. Я ждал там чего‑то. Не знаю, чего. Просто я еще не готов идти.

Тонкая струя воды из фонтана с журчанием устремлялась к звездному небу и, не достигнув его, падала в чашу. Собаки встречались и разбегались каждая своей дорогой. Воаз–Иахин и Лила присели на скамейку. Над ними шелестели пальмы. Фонари горели, как и прежде. У него сдавило горло.

- Я тоже чего‑то жду, - произнесла она. - Они там сидят в своей гостиной и смотрят телевизор. Дом словно давит на меня. По воскресеньям, когда они дома, мне просто дурно. Я не знаю, куда идти.

Когда я отправлюсь, мелькнуло у Воаз–Иахина, пойдешь ли ты со мной? Но он так и не произнес этих слов, хотя его горло было уже готово вытолкнуть их. Он вернулся мыслями к своему уходу, и теперь там было море. Однажды он уже был на корабле, вместе с родителями, это было во время его летних каникул.

- В открытом океане, - сказал он, - перед твоими глазами одни только огромные зеленые волны, и ты вдыхаешь в себя их глубь и соль. По утрам стелется седой туман, от него мокро твое лицо, а в животе холод. Большие морские птицы никогда не теряются в океане. Они садятся прямо на воду и качаются на волнах. - Когда я отправлюсь, пойдешь ли ты со мной? - снова подумал он и опять не произнес этого вслух.

- Да, - сказала она.

- Куда мы пойдем? - спросил он. - В смысле, сейчас? Куда мы сейчас отправимся?

- Не знаю, - ответила она. - Можем на нашу крышу. Они сидели там после обеда, но сейчас, возможно, уже спустились. Сейчас они, наверное, уже спят.

Лила и Воаз–Иахин взяли одеяло и поднялись на крышу. Теплый ветерок овевал их обнаженные тела. Звезды были большие и яркие. Она уже знала любовь раньше, поэтому без слов пристроилась к нему, и приложилась, и с готовностью приняла его в себя. И он был ошеломлен этим даром. Его внутренний взор затмился ярким светом, окрашенным в цвет льва. Потом настала тьма, и он услышал рык и почувствовал, как в нем поднимается восторг, когда он потерял и вновь обрел себя. А уже после он ощутил неизъяснимое спокойствие. Он был с Лилой, он был со львом, но он был один. Теперь он знал, что когда он все же соберется уйти, он уйдет один. Они проспали на крыше до самого рассвета. Потом Воаз–Иахин пришел в дом своей матери.

- Это я, - произнес он, проходя мимо ее двери и слыша, как она просыпается.

- Войди, - сказала она. - Поздоровайся со мной.

Назад Дальше