Ей необходимо подумать, собраться, привести мысли в порядок, а затем сформулировать одну чёткую фразу, которую она скажет Шону, когда тот появится. Она должна говорить вразумительно. Во-первых: Симон попал в аварию. Во-вторых: он в коме, глоток джина; "дрессировщик шпицев, разрушитель акведуков". В-третьих: ситуация необратима - Марианна сделала глоток, пробуя на вкус слово, которое ей придётся произнести: необратима - пять слогов, в которых заключён весь ход событий; слово, которое она никогда не произносила, не признавала, защищая непрерывное движение жизни, саму возможность выкрутиться из любой ситуации; нет ничего необратимого, ничего, привыкла она кричать на каждом углу; она произносила эту фразу легкомысленным тоном, укачивая её, как укачивают человека, которого хотят подбодрить; нет ничего необратимого, кроме смерти; всё лишь временные трудности; и, возможно, она даже начинала кружиться, вертеться; возможно, принималась танцевать. А вот с Симоном всё не так, нет. В случае Симона это необратимо.
На экране высветилось лицо Шона, красивый разрез глаз, индейские веки, - мобильный запиликал. Марианна, ты мне звонила. И она тут же разразилась слезами, химия страдания, не могла выговорить ни единого слова, а он забрасывал её вопросами: Марианна? Марианна? Несомненно, он решил, что в трубке отражается эхо бушующего моря, зажатого в узкой гавани; несомненно, он принял это за помехи, потрескивание в телефонной трубке: слюна, сопли, слёзы; Марианна кусала тыльную часть ладони; её парализовал ужас; ужас, который ей внушал такой родной, такой любимый голос; голос, вдруг ставший чужим, омерзительно чужим, потому что его исказило пространство-время, в котором ещё не было никакого несчастья с Симоном, девственный мир, находящийся в миллионах световых лет от этого пустого кафе; и она вошла в диссонанс с этим миром, и этот диссонанс плавил ей мозг: голос из предыдущей жизни. Марианна слушала человека, называющего её по имени, и плакала, переполненная эмоциями, которые порой испытываешь, сталкиваясь с тем, что осталось в прошлом, избежало тлетворного влияния времени и вызывает страшную боль, ибо невозможно вернуться назад; ей понадобится один день, чтобы понять, как движется, течёт время: вот оно линейно - и тут же начинает крутиться, как хулахуп; оно закручивается, как нервюра у раковины, может принять форму завитка, в который свёртывается волна, всасывая море вместе с целым миром и выбрасывая его на свою оборотную сторону; да, ей ещё предстояло понять, из чего сделано время, которое уходит. Марианна сжимала мобильный в руке - боялась говорить; боялась разрушить голос Шона; боялась, что уже больше никогда услышит этот голос таким, каким он был до того исчезнувшего времени, пока Симон ещё не попал в аварию и ситуация ещё не стала необратимой; однако она понимала, что должна разрушить этот анахронизм, должна перенести голос мужа в настоящее, в трагичное настоящее; она знала, что должна сделать это, но, когда наконец смогла заговорить, её фразы не были ни чёткими, ни вразумительными - только бессвязный лепет, приведший к тому, что Шон тоже утратил спокойствие и почувствовал страх: что-то случилось, что-то серьёзное; он почти кричал: Симон? Что с Симоном? Это сёрфинг? Несчастный случай?
Сквозь звук проступало его лицо - точно такое же, как на фотографии с экрана телефона. Марианне казалось, что он может решить, будто их сын утонул; она собралась, и односложные слова трансформировались в предложения, которые понемногу выстраивались в связный рассказ, обретали смысл; так она изложила всё, что знала, подвела итог, а потом закрыла глаза и прижала мобильный к груди, заглушая крики Шона. Затем, опомнившись, она максимально быстро уточнила: жизненный прогноз Симона непонятен, он в коме, но он жив, - и потрясённый Шон, потрясённый, как и она сама, ответил: я еду, буду через две минуты, ты где? теперь его голос переметнулся во времени и присоединился к новой вселенной Марианны; он пронзил тонкую мембрану, отделяющую счастливых от проклятых: жди меня.
Марианна нашла в себе силы продиктовать адрес и название кафе: …надцатый Балто, портовый город, там-то и там-то; когда она вошла в это заведение впервые, дождь лил как из ведра; это было в октябре, четыре месяца назад: Марианна тогда работала над статьёй, заказанной агентством "Имущество": ей надо было ещё раз взглянуть на церковь Святого Иосифа, на культурный центр "Вулкан" Оскара Нимейера, на квартиру эталонного здания Перре, - на весь тот железобетон, радикальную пластику и порыв которого она всегда так ценила; но её блокнот разбух от воды, и, оказавшись в баре, мокрая курица, она залпом проглотила виски: последнее время Шон ночевал в ангаре; он оставил квартиру, но с собой ничего не взял.
Марианна снова заметила свой силуэт в зеркале в глубине зала, потом глянула на лицо, которое Шон увидит после накопившихся дней молчания; она много думала об этой минуте, обещала себе быть красивой, необыкновенно красивой, а она ещё может отлично выглядеть, и он восхитится, будет ослеплён её красотой или хотя бы растроган, но высохшие слёзы подтянули кожу, высушили её, покрыв глиняной маской; распухшие веки почти скрыли глаза слишком бледного зелёного цвета, в которые Шон так любил заглядывать.
Она одним махом осушила стакан с джином, а Шон уже был тут, стоял перед ней, бледный и опустошённый; крошечные древесные опилки припудрили шевелюру, забились в складки одежды, попрятались среди петель пуловера. Марианна поднялась - резкое движение, стул качнулся назад, грохот, удар о пол, - но даже не обернулась; она стояла напротив мужа: одна рука на столе, поддерживает ослабевшее тело; вторая повисла плетью; доли секунды они смотрели друг на друга, а затем обнялись - объятие небывалой, сумасшедшей силы, словно один стремился раздавить, расплющить другого: головы прижимаются так, что, кажется, сейчас затрещат черепа, плечи к плечам, грудные клетки грозятся не выдержать и треснуть, руки сжаты до боли, мешанина шарфов, курток, пальто, - так обнимаются, когда хотят обратиться в скалу, чтобы противостоять урагану, чтобы стать камнем, прежде чем рухнуть в пустоту; так встречают конец света, и в то же время именно сейчас этот жест призван вновь соединить их, губы касаются губ, подчеркнуть и уничтожить возникшую пропасть; а когда они высвободились из объятий, когда наконец разжали руки, ошеломлённые, истощённые, - и мужчина, и женщина выглядели так, словно пережили кораблекрушение.
Сев за стол, Шон понюхал стакан Марианны. Джин? Марианна улыбнулась, не улыбка - гримаса, взяла меню и принялась читать, перечисляя все блюда, которые можно было заказать на обед в это воскресенье: крок-месье, крок-мадам, перигорский салат, копчёная пикша с картофелем, омлет, провансальский сэндвич, жареные сосиски, карамельный крем, ванильный крем, яблочный пирог, - если бы только могла, она читала бы меню до бесконечности, начиная с начала, двигаясь по кругу, лишь бы отсрочить момент, когда ей придётся примерить оперение птицы, пророчащей только горе и слёзы. Сначала Шон позволил жене читать, не произнося ни слова, но потом, поддавшись нетерпению, схватил её за запястье, мощная ладонь обхватила тонкую руку, пережимая вены: пожалуйста, остановись. Он тоже заказал джин.
Тогда Марианна вооружилась мужеством - вот оно, слово: вооружилась; да, именно так, голая агрессивность, не прекращавшая расти после их объятия, - она облачилась в латы мужества, размахивала им, как кинжалом, и, сев очень прямо, произнесла три заготовленные фразы, глаза смотрят в одну точку. Услышав последнюю, необратима, Шон замотал головой; его лицо исказилось, словно от судороги: нет, нет, нет; затем он вскочил, тяжёлый, грузный, толкнул стол, джин расплескался, бросился ко входной двери, руки по швам, кулаки сжаты: больше всего он походил на человека, который хочет набить кому-нибудь морду - кому-то, кто уже его ждёт и сам ищет, но, оказавшись на пороге, внезапно круто развернулся и снова направился к столику: тёмный силуэт на фоне яркого окна; тёмный силуэт, окружённый странным сероватым ореолом; всякий раз, когда нога Шона ударяла о пол, опилки взлетали в воздух и медленно оседали. Казалось, его тело дымится. При этом он наклонил торс вперёд, словно собирался взвалить на спину тяжёлый груз. Добравшись до стола, он одним махом опустошил свой стакан и бросил Марианне, которая уже завязала шарф потуже: пойдём.
* * *
Палата была объята сумраком; пол отражал серое небо, зажатое шторами; на самом деле, надо было всматриваться, напрягать зрение, чтобы различить медицинские приборы, кровать и тело, которое на ней жило. Симон Лимбр лежал на спине, двойная белая простыня натянута почти до подбородка. Молодой человек был подключён к аппарату искусственного дыхания. Простыня медленно вздымалась при каждом вздохе - слабое, но всё же различимое движение; чудилось, он спит. В палату проникал приглушённый шум реанимационного отделения; тишину нарушало лишь жужжание техники, низкий несмолкающий бас. Это могла бы быть обыкновенная больничная палата; именно её и напоминало помещение, если бы не рассеянный сумрак; впечатление удалённости, словно оно находилось вне госпиталя; разгерметизированная камера, в которой больше ничего не работает.
В машине они в основном молчали, им нечего было сказать. Шон бросил автомобиль прямо у бара - спортивный пикап с большим пробегом: в нём перевозили лодки, которые делал Шон, и доски для сёрфинга, которые время от времени приобретал Симон, shortboards или fishes; Шон сел на переднее сиденье машины Марианны; она управляла автомобилем, держа напряженные руки строго параллельно: жёсткие спички; Шон смотрел в окно, изредка отпуская реплики о дорожном движении; дороги свободны, никаких заторов, стремительный поток - поток, ставший их союзником: ведь он нёс их с предельной скоростью к изголовью кровати сына, - но тот же поток после первого телефонного звонка влёк их к несчастью, не давал остановиться: движению к госпиталю ничего не препятствовало. Очевидно, мысль о вероятности неожиданной развязки посетила их в один и тот же миг: сканер выдал неверное изображение, снимок оказался некачественным, ошибка в результатах, сбой в компьютерах, - такое порой случается: в роддомах путают детей; на операционный стол кладут пациента, которому противопоказано хирургическое вмешательство; в больницах возможны проколы - нельзя говорить о непогрешимости; конечно, они не смогли открыться друг другу, сообщить о промелькнувшей надежде; гладкий застеклённый фасад здания рос на глазах, пока не занял всё ветровое стекло, - и они несмело вошли в полутёмную палату.
Марианна приблизилась к Симону - как можно ближе к этому телу, которое ей никогда ещё не казалось таким длинным и которое она так давно не видела столь близко: стыдливый Симон всегда запирал ванную; требовал, чтобы родители стучались, перед тем как зайти к нему в спальню; или, пересекая квартиру, заворачивался в огромное махровое полотенце, превращаясь в юного бонзу. Марианна склонилась ко рту своего ребёнка, чтобы почувствовать на лице его дыхание, затем прислонилась щекой к груди - услышать биение сердца. Он дышал, она чувствовала это; сердце билось, она слышала это; подумала ли в тот миг несчастная мать о первых сердечных ударах плода, которые она различила в центре УЗИ "Одеон" далёким осенним днём, когда из люминесцентных пятен на мониторе неожиданно сформировалось крошечное тельце? Марианна выпрямилась. Череп Симона венчала повязка; лицо не забинтовано, да, но его ли это лицо? Вопрос этот выскочил, как чёртик из табакерки, когда она разглядывала лоб своего сына, надбровные дуги, линию бровей, форму глаз под веками - крошечное пространство кожи у внутреннего угла глаза, гладкое и вогнутое; а пока она узнавала крупный нос, хорошо очерченные мясистые губы, впалые щёки, подбородок, обрамлённый редкой бородкой; да, всё на месте, но лицо Симона, всё, что в нём жило, мыслило, всё, что его оживляло, - вернётся ли оно? Марианна пошатнулась, ноги ватные, схватилась за постель на колёсиках; перфузионный аппарат качнулся, палата поплыла. Фигура Шона стала размытой, словно стояла за стеклом, по которому хлестал дождь. Он стоял с другой стороны кровати, напротив Марианны, и держал сына за руку, склонившись к выемке на животе; его губы болезненно кривились, приоткрывались и складывались в имя: Симон, мы здесь, мы с тобой, ты меня слышишь? Симон, my boy, мы здесь. Он прислонился лбом ко лбу лежащего молодого человека: его кожа всё ещё тёплая; это действительно его запах, хлопковый и шерстяной запах; и конечно же Шон принялся нашёптывать слова, предназначенные только для них двоих; слова, которые больше никто не мог услышать; и мы никогда не узнаем, что это были за слова, - архаичное наречие островов Полинезии или слова-мана, которые проникнут через все языковые барьеры: алеющие камни девственного огня; плотная, тягучая и неисчерпаемая материя; вечная мудрость; это длилось минуты две-три; затем Шон тоже выпрямился, и его взгляд встретился со взглядом Марианны, а их руки соединились прямо над грудью их ребёнка; это движение заставило соскользнуть простыню; торс молодого человека обнажился, являя свету татуировку маори, которой они никогда не касались: растительный орнамент, начинавшийся на плече, обминавший ямку ключицы и сбегавший на лопатки. Симон набил тату летом, когда ему было пятнадцать, тогда он уезжал в лагерь для серферов в Стране басков, - способ самоутверждения, заявление: моё тело - что хочу, то с ним и делаю; и если Шон отнёсся к этой выходке совершенно спокойно - его собственную спину тоже украшала затейливая татуировка, он лишь поинтересовался, почему сын выбрал именно этот рисунок, именно это место на теле, есть ли в этом некий скрытый смысл, и попытался понять, связана ли тату с разрезом глаз Симона, метиса, - то Марианна с трудом пережила такое своеволие, заявив юному Симону раздражённым тоном: твоя татуировка, да-да, - ты знаешь, что это на всю жизнь? И тогда к ней бумерангом вернулось то самое слово: необратима.
В палату зашёл Револь. Шон повернулся и начал с места в карьер: я слышу, как бьётся его сердце; всем показалось, что в этот момент гудение аппаратов усилилось, - затем снова, настаивая: его сердце бьётся, ведь так? Да, согласился Револь, его сердце бьётся благодаря машине. Позже, когда врач уже приготовился уйти, Шон снова перехватил его: почему Симона не прооперировали, как только доставили в реанимацию? Медик сразу почувствовал агрессию: отчаяние спровоцировало вспышку гнева; к тому же дыхание отца Симона явственно выдавало пары алкоголя, поэтому Револь отвечал предельно деликатно: мы не могли его оперировать, месье: слишком сильное кровотечение; томографию мы сделали сразу же, и она показала, что всякое хирургическое вмешательство бесполезно, - слишком поздно. Может быть, эта непробиваемая уверенность, это ледяное спокойствие, которое так походило на высокомерие, вывели Шона из себя - неизвестно, но внезапно он взорвался: вы даже не попытались ничего сделать! Револь поморщился, но не утратил самообладания; он уже приготовился ответить, возразить, но сообразил, что лучше промолчать; впрочем, в этот момент раздался стук в дверь, которая тут же распахнулась, и в палату вошла Корделия Аул.
Молодая женщина сполоснула лицо холодной водой и выпила кофе; она была красива: так прекрасны бывают все девушки наутро после бессонной ночи в объятиях любовника. Медсестра поздоровалась с Марианной и Шоном, рассеянно улыбнулась, сосредоточилась и подошла к постели. Я собираюсь измерить вам температуру. Она обращалась к Симону. Револь застыл. Ошалевшие Марианна и Шон таращили глаза. Молодая женщина повернулась к ним спиной и, продолжая бормотать: да, вот так, хорошо, проверила показатели на мониторе - и вдруг заявила: я намерена осмотреть ваш мочевой зонд - проверить, пописали вы или нет; она буквально источала ласку и заботу, которые были непереносимы. Револь заметил удивлённые взгляды, которыми обменялись Марианна и Шон, и, не решаясь прерывать медсестру, кивнул им на дверь, подкрепляя жест репликой; для дальнейшего разговора нам следует пройти в мой кабинет, будьте так любезны, следуйте за мной. Марианна подскочила, всё её естество взбунтовалось, она не желала покидать палату: я остаюсь с Симоном; пряди волос упали на лицо, так яростно женщина замотала головой; Шон тоже не двигался, но Револь настаивал: пойдёмте, ваш сын должен получить необходимый уход, после чего вы сможете вернуться.