7 июля
Доброе утро! Сегодня от тебя пришло два письма!
Я так ждал минуты, когда ты не сможешь удержаться и сразу же как только заклеишь конверт, в тебе созреет ещё одно письмо ко мне. Одно пришло утром, второе - в послеобеденной раскладке (о, эти моменты счастья владельца почтового ящика!), и оба - радостные и взволнованные, одно из дому, а второе - очевидно, когда тебе стало жарко и тесно, - из твоей секретной долины возле Эйн-Керема. Как чудесно было наконец-то встретить тебя в совершенно новых словах (да ещё и в новой юбке!) - это было, как глоток свежего воздуха! А каким сюрпризом было услышать от тебя, что в последнее время ты счастлива! Это слово впервые прозвучало у тебя, я тут же отправил его на лабораторный анализ, и мне подтвердили, что это - счастье (я только никак не могу понять, почему твоё счастье всё ещё кажется мне таким печальным). Возможно, из-за этого слова что-то происходит сегодня и со мной, внутренний подъём, что ли. Может это потому, что я наконец-то сумел тебя порадовать?
И для меня вдруг наступило лето, понимаешь? Будто только сейчас, благодаря твоему волшебному слову, я тоже выбрался из какого-то мрачного извилистого тоннеля, который мы вместе соорудили со всеми нашими сложностями и тяжестью. "Счастлива" - ты словно позволила мне что-то, мне открылось лето, уже июль, представь себе, а я только сейчас пробуждаюсь к лету, с его жизненными силами, сверканием и грубой простотой, с его страстью и всем, что ты описала (странно, что ты всё еще боишься рисовать красками. Человек, пишущий так…), и даже я, потрогай, - такой живой и пылкий, вдруг вплёлся в тело этого лета, как будто я - одна из описанных тобою его "пульсирующих артерий". Сегодня я сконцентрирован на тебе, как лазерный луч, будь осторожна, я не отвечаю за свои действия, не знаю, что со мной происходит, может быть, ты знаешь?
Как по-твоему: может мне вообще перестать работать и жить так называемой внешней жизнью, а только писать и писать тебе, описывая тебя в любом состоянии, и то, что эти твои состояния делают со мной, переливаться в тебя, пока весь я не иссякну? Когда человека вешают, у него в последнюю минуту происходит семяизвержение. Я читал когда-то, и это меня до сих пор потрясает. Это как завещание тела и души, именно так я хотел говорить с тобой, ведь через несколько месяцев мы умрём друг для друга. Ты даже слышать об этом не желаешь, "гильотина" заставляет тебя содрогаться, а по-моему, в ней - самая суть нашей связи, потому что у обычной пары за целую жизнь не могло бы произойти то, что происходит между нами, а у нас могут быть и радости рая, и муки ада одновременно, ты уже чувствуешь это, а я с самого начала это знал.
Я думал, что рассказ о дефективной девчонке оттолкнёт тебя. А ты, как обычно, подходишь и прикасаешься ко мне без перчаток. Ну и что? Тебе ни в коем случае не хочется заново раздавать наши с тобой карты, совсем наоборот? Это правда, что тебя привлекают "карты, кем-то стасованные в меня"?
Но только в письменном виде! Оставь меня написанным, и пусть у нас обоих хватит сил ещё немного противостоять соблазну реальности; секс, а не религия, - опиум для народа. А когда мы встретимся, ведь мы же сдадимся в конце концов (что-то я хрупок сегодня, от жары плавятся самые твёрдые намерения), лучше, чтобы этого не произошло, ну, может быть, через две-три недели, если не сегодня же, когда меня терзает жгучий приступ - эта твоя новая юбка, у тебя вдруг появилось тело, твоё тело, которое я почти сумел забыть, вдруг ожило для меня, твои красивые сильные ноги двигались под юбкой (даже в шутку никогда не повторяй "Я не знала, что у меня есть ноги"), а я вспомнил твои стройные лодыжки и вдруг понял тайную связь между строением лодыжек и затылка…
Тебе ведь ясно, что мы сдадимся? "Когда в сердце накопится грустная сладость, густая и тяжёлая, как осенний нектар…" (заговорил Яир стихами), сегодня на меня и летний нектар активно действует, ну сколько может продолжаться превращение этого семени в простые чернила? Только из-за твоих очков в чёрной оправе я пока не пишу тебе, о чём я думаю, и где я тебя воображаю - в одежде, без одежды, в оранжевой юбке с разрезом сбоку, в апельсиновом трикотаже, облегающем и ласкающем, стоящей, лежащей, неистовой, милой, в машине, твои тонкие лодыжки охватывают мою спину, я мечтаю о чуде - случайно встретить тебя на улице…
Так на чём мы остановились?
Не представляю, как я встану из-за стола на глазах у своей секретарши - выпускницы "Бейт-Яакова". Ты, конечно спрашиваешь себя, чего я от тебя хочу, зачем свожу с ума тебя и себя. Не знаю, но до боли хочу. Сейчас! Но, с другой стороны, я настолько уверен, что нам нельзя даже одной ногой вступать в реальность, где всё развеется и ослабнет до банальности - все тонкие прозрачные нити, из которых мы соткали себя, эта эфемерная красота моментально перетечёт в плоть и вмиг пропадёт там. Верь мне! Ты же видишь, что я знаю, о чём говорю: мы будем существовать только между нами, даже несмотря на то, что, по-твоему, нам нечего скрывать, в том числе и от твоего любящего супруга. Этого я уж никак понять не могу: зачем причинять ему боль? Зачем унижать? Он и без того предан и обманут всем тем, что между нами уже есть, он, сам того не зная, уже предан и обкраден по закону сохранения счастья в природе…
Тут я снова должен прерваться. Принесли посылку. Жизнь постоянно напоминает о себе. Продолжу вечером, мне хочется ещё поговорить об этом…
10 июля
Не верю! Отказываюсь верить, что ты так поступила со мной!
Ты что, ясновидящая? У тебя вместо глаз - рентген? А может это было лучшее из моих писем? Тебе совсем не любопытно? Простое женское любопытство… Как ты устояла перед соблазном? (Или я для тебя - не соблазн?).
Попытаюсь понять, как это произошло, как действует этот твой механизм: в то утро ты получила письмо, пронизанное восторгом от лета и от твоего нового счастья; прочла его, но письмо с продолжением, которое я послал потом, вечером (кстати, очень смешное), то письмо ты почему-то решила вернуть мне нераспечатанным! Но из-за чего? Из-за тепла, которое ты ощутила сквозь конверт? Из-за наклона, с которым я написал твое имя? А если бы в конверте была моя душа, тогда как?
Иногда твоя надменность невыносима! Я говорил тебе, что ты ужасно строга? Ты неприятно строга, не по-женски! Я, к примеру, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда эта твоя требовательность и бездонная серьёзность по отношению ко всему, что я сказал и что между нами было, - тогда мне это даже нравилось, а сейчас - как будто вода сошла, обнажив камни.
А эта принципиальность! "Любая фальшь здесь причиняет мне боль, как измена! Я вынуждена защищать себя от неё…" Измена - никак не меньше! Можно подумать, что мы подписали какой-то жизненно важный договор, а не просто ведём переписку!
Послушай - то, что ты сделала, совсем не пустяк! Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты предала меня! Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой, а ты, очевидно, воспринимала это как тайный флирт защищённой домохозяйки, испытывая при этом маленькое мещанское возбуждение. Но, когда это слишком приблизилось и стало горячо, когда ты вдруг ощутила в себе некое движение или живой трепет, ты испугалась и стала звать на помощь! Я читаю "контрацептивную" цидульку, которую ты приложила к моему запечатанному письму, и не могу поверить: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я всегда флиртую, но, в сущности, не с тобой, а с каким-то постоянно присутствующим во мне "лживым соблазном"!
"Донжуанство с самим собой"?! Ты иногда употребляешь такие анахро-пуританские выражения, что умереть можно! Странно, что ты не написала "Дон-Хуан"!
Боже! Как легко ты способна упрекнуть меня в том, что, если даже я решил освободиться от своего кокетства (непроизвольного!), то оно, по всей видимости, не готово со мной расстаться, и что я испытываю извращённое наслаждение, опошляя всё по-настоящему чистое и дорогое…
Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоём муже. Там был момент, когда я представил, как ты вдруг вскинулась. Я почувствовал, что касаюсь чувствительного места. Ладно, прости! Запиши признание: твой муж не унижен, не предан, не обкраден и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего криминального пальца.
Действительно, что я о нём знаю, и что я знаю о вас обоих? И ты права (ты вообще во всём права, Мирьям), ибо, что я могу знать об отношениях, не соответствующих моей борьбе за каждый миллиметр в чужой душе, ведущейся по правилам обычной территориальной войны где всегда - либо победа, либо поражение?
А что ты знаешь о крылатых конях, русалках и самом обыкновенном единороге?
Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе встречаться с таким Дон-Жуаном-дилетантом, как я? Он не из "перетасованной колоды карт"? Он не нуждается в "жалости" или "исправлении"? Иногда я думаю - а может быть, тебе следовало бы встречаться только с таким, может быть, он и заставил бы тебя хохотать и трепетать от наслаждения и расколол бы твою принципиальную твёрдость?
А может, тебе так трудно примириться именно с этим? Что я по наивности ни в одной написанной мною строчке не предложил тебе банального любовного приключения и не предложил - прости меня - переспать! Может быть, это вдруг обидело и взбесило ту примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда не позволяла себе, благовоспитанной, вспыхнуть всем своим огнём?
Это она сейчас ужасно обижена тем, что опять (как тогда?), если и возникает рядом какой-нибудь "парень", она интересует его только как "подруга", с которой можно поговорить и посоветоваться, или шепнуть ей на ухо о своей любви и страсти - но не к ней! К другой, к красавице класса, знойной и нахальной? К этой злой королеве?
А что ты думаешь, Мирьям, может, и теперешний парень, двадцать лет спустя, начал подозревать, что твоё тогдашнее заявление о том, что ты совсем, совсем, совсем не боишься настоящего накала отношений и чувств, что наоборот - этот накал и есть суть твоей жизни, звучало пустым звуком…
Кого ты обманываешь?
11–12 июля
Возможно, это последнее письмо. Читай внимательно: половина четвёртого ночи, я в машине и всё уже позади. Не спрашивай, что я сделал. Если это не поможет растопить твоё ледяное сердце, я просто подниму руки и откажусь от тебя (и от себя тоже, я знаю), жаль, жаль!!!
Ты слышала крик? Ты не представляешь, как я близок к тебе сейчас, то есть, реально близок, рядом с твоим домом, в двадцати метрах от тебя. Я всю ночь, приближаюсь и удаляюсь, я как тот леопард, который ходил вокруг тебя кругами в твоём сне, но я - леопард, силящийся не терзать тебя единственным привычным ему способом и сходящий с ума от бессилия! Ты так ничего и не поняла?
Мирьям, я бегал ночью вокруг тебя.
Всё. Семь раз вокруг твоего дома по небольшому шоссе, огибающему группу домов.
Ты способна так свести меня с ума (сейчас услышишь - как)!
Сигарета. Голова как улей. Машина провонялась дымом. Дым арабесками липнет к лобовому стеклу. Только подумать, как я близок к твоей кухне, из которой ты мне пишешь, к слегка дрожащему свету люминесцентной лампы, к деревянной сове, на которой ты записываешь все свои "нужно" и тут же забываешь. Даже к твоему геккону Брурии, который ровно в полночь выходит на промысел.
Я здесь. Всё вокруг спокойно спит, спит насильник, спит бандит, и только я всю ночь кружу вокруг тебя. И боюсь рассказать тебе, что ещё я сделал. Скажи, ты уже начала что-то чувствовать? Вертишься во сне и не понимаешь, что тебя захлёстывает? Это я, это моё исступление начинает действовать на тебя, накатываясь пенящимися волнами. Сегодня ночью я совершил вокруг тебя чисто религиозный ритуал, семь раз обежав вокруг Иерихона. Неужели ты не слышала моего хриплого дыхания? До этого момента я много лет не бегал, с самой армии, с курса молодого бойца. Это тощее дряблое тело уже давно поняло, что не достанутся ему наслаждения от связи с тобой, но я хотел, чтобы оно страдало. Послушай, я бегал вокруг тебя, видел твой дом с четырёх сторон, и ржавые ворота, и велосипед, прислонённый к большому дереву во дворе, и веранду, увитую бугенвиллеей. У вас очень маленький дом, он похож на облицованную камнем хижину и слегка запущен, двор почти пуст, Мирьям, и окно позади разбито, всё сильно отличается от твоего описания. И вдруг я подумал, почему ты сказала, что ваша маленькая семья, наверное, уже не вырастет?
А один раз у тебя даже зажёгся свет, и я чуть не умер от страха и надежды, что это ты; я желал, чтобы это ты стояла там в окне, вглядываясь в темноту: "Кто это там, боже мой, кто там бегает? Я не могу поверить, я, наверное, сплю!" И ты сразу поймёшь, ты увидишь меня всего: и Дон Жуана, и чужака, и канатоходца, и растерянного мужчину, который тебе пишет, - вглядись в меня и скажи: иди сюда лягушонок, идите все сюда!
Хорошо, что ты не вышла, ты бы в обморок упала, увидев меня в таком состоянии. Ты бы подумала, что это просто извращенец, обыкновенный несчастный извращенец, вынужденный платить дать бюрократической машине своих желез. Ты бы вызвала полицию или, ещё того хуже, позвала бы мужа, который избил бы меня, он же троих таких, как я, за пояс заткнёт.
Ты, наверное, не можешь разобрать мой почерк, он ещё хуже, чем обычно. Кстати, я спросил маму, ты была права, - они действительно насильно переучили меня писать правой рукой вместо левой. Как ты догадалась? Ты знаешь меня лучше, чем я сам! Видишь, сижу в машине и дрожу, зная, что никогда ещё я не совершал такого решительного поступка для кого-то, и не знаю, что ещё сделать, чтобы ты поверила, что того, что я тебе предложил, я никогда не предлагал никому, ни одному человеку. Я с первой минуты знал, что с тобой мне не нужна побочная история, с тобой мне нужна история! Может, ты знаешь, как по научному называется такое жгуче отчётливое стремление, такое странное отклонение от нормы, когда человек готов рассказать свою историю только кому-то определённому и никому другому. Это так сильно во мне по отношению к тебе! Благодаря тебе вернулась к жизни какая-то точка в моём мозгу, за левым ухом. Она натягивается и раскрывается, когда я думаю "Мирьям", и именно оттуда исходили мои детские видения и сны. Большую часть своего детства я провёл там, подо льдом, много лет туда не возвращался и даже забыл дорогу назад. Как ты сказала - "измельчитель памяти", точно, но одно я помнил твёрдо - нельзя впускать туда чужих и не дай Бог, чтобы кто-то узнал, что во мне есть такое место. Не забывай, что я человек, рождённый родителями, и до восемнадцати лет жил в семье: в семье-принципе и семье-концлагере…
Я отвлёкся. Совсем не об этом хотел рассказать.
Мне холодно. Хоть и июль - всё равно холодно. Кожа вся затвердела от холода.
Кстати, это было совсем не похоже на танец в лесу Кармель. Там всё было пронизано светом и теплом, а здесь я чувствовал, что ныряю в тёмную глубину, и что кожа не способна удержать внутри всё, что там бушует, что этой ночью я перехожу свою собственную границу. Я знаю, о чём ты сейчас подумала: граница света и тьмы. Да. Вот и язык возникает - это хорошо, но посмотри, как чувства к тебе заставляют меня разваливаться на части, и это прямо противоположно тому, что происходит у меня с Майей, и за что мне такое?
Особенно на трёх последних кругах, когда я вдруг понял, что мне нужно делать, и что на самом деле привело меня сюда этой ночью (и не думай, что у меня не возникло сомнения, конечно же - возникло, но только на мгновенье), я говорил себе: чёрт возьми, чего ты стоишь, если не сделаешь это ради неё, ты же решил отдать ей всё, что возникло в тебе, благодаря ей. Я пытался спорить, спасая себя: что будет, если кто-нибудь пройдёт, увидит меня, вызовет полицию, и меня арестуют? И я засмеялся над собой: я всю жизнь арестант, так неужели сейчас начну бояться?
Итак, я сидел в машине, и снимал с себя одежду, одну вещь за другой, и обувь с носками тоже, и после этого я был уже другим человеком. Эта тончайшая граница в несколько секунд: только что ты был одет, а через миг ты - плоть, зверь, меньше, чем зверь, будто кожа слезла с тебя вместе с одеждой, эпидермис и все слои, что под ним. Я вышел из машины и почувствовал, что ночь сразу же потянулась ко мне со всех концов долины, как к новой добыче, новому виду добычи, которую даже обдирать не нужно. Ночь с жестокой силой объяла меня, никогда в жизни я не испытывал ничего подобного, это был сильный страх, смешанный с наслаждением и немного со стыдом, потому что ночь, как маньяк, проникала во все дырки, откусывая от меня куски и убегая с ними в темноту. Вдруг появились собаки, три огромных собаки, как из какой-нибудь шотландской народной песни, - меня чуть удар не хватил, это были собаки той породы, которые, как мне кажется, служат поводырями слепым, - они стояли и злобно, возмущённо лаяли. И я смутился, не как человек - как зверь смутился, как собака, ниже их рангом. Ты в состоянии это понять? Можно кому-нибудь рассказать о таком? Но, когда я побежал, они сразу умолкли, нет: хуже того, они стали пятиться от меня, тихо скуля, и исчезли во тьме. Я остался совсем один, наедине с собой, и это была не самая приятная компания. Никогда я не был так одинок. И знаешь, что я сделал? Я понюхал у себя подмышкой, ощутил запах моих писем к тебе и подумав, что делаю правильную ошибку, я побежал.
Итак, я рассказываю тебе всё, я бежал медленно, чтобы каждый, кто захочет, мог меня схватить, ибо чувствовал, что схватить меня невозможно, что, если даже и схватят моё тело, я останусь свободным. Так я пробежал вокруг тебя три полных круга. Оказывается, когда бежишь нагишом, то больше всего мёрзнет шея и поясница, а также за ушами и под коленками, и всё время, пока я бежал, я думал: вот я перед тобой, Мирьям, вот я перед тобой. Может, ты слышала что-то во сне - это кричала моя нагота, это тело моё вопило от страха, что я с ним делаю! Если бы ты вышла, то увидела бы, как я тащу его за собой, как моя вдруг высвободившаяся душа впервые ведёт его за собой, ведёт его мимо твоего окна, показывая тебе, какое оно смешное, ненужное и лишнее в нашей с тобой истории, оно настолько заурядно, что я не хочу осквернять тебя им.