Почти каждая редакция имеет сорокалетнего юношу с ясными, как линзы, и наивными, как у разбуженной Иоланты, глазами. Это - фотокор по отделу спорта. Его нетрудно убедить, что на Огненной Земле вошли в моду сапожки из асбеста, и всполошить сообщением, что такие сапожки завезли недавно в Дом обуви № 2.
Насчет Огненной Земли фотокора просвещает внешний обозреватель, гордый и заносчивый эрудит. По редакции он ходит так будто несет на голове аквариум или глобус вместе с народонаселением. В руках у него зарубежный журнал, а из кармашка торчит ручка "Паркер", которой он не пользуется, чтобы не повредить перо. Иностранный язык он "знает" лучше иностранца. Русским владеет со словарем, но охотно выступает на собраниях.
И уж в каждой газете непременно есть живой неликвид - человек, не снабженный инвентарной табличкой лишь по невежеству завхоза. Неликвид приходит на службу в девять ноль-ноль, вешает пиджак на принесенные из дому плечики, скатертью расстилает свою газету и весь день пьет на ней чай с хрустящими хлебцами. В рабочей горячке его не замечают год, а то и два. Но наконец в нем пробуждается страх (он же совесть), и неликвид пишет для очищения статью "Куренье и кашель". Тут он попадает в фокус, и все начинают допытываться: "А кто его, собственно, в редакцию привел?" Вместо ответа он начинает судиться. И побеждает… потому что не опаздывает, "как некоторые!", и пьет только чай - "не как некоторые!"
В каком именно кабинете помещается отдел культуры, Стасик забыл и потому сунулся наугад в комнату, где сидел международный обозреватель Еланский и замерял высоту потолка глазами. Две мысли одновременно бередили душу Еланского: отобьют ли испанцы Гибралтар у англичан и на какие средства живет Белявский?
- Вы не подскажете, где мне найти…
- Нету, нету его, - оборвал пришельца Еланский. - И вообще тут иностранный отдел. Здесь Белявского не бывает.
- Мне Романа Бурчалкина, - уточник Стасик спокойно.
- Миль пардон! - смутился обозреватель. - Третья дверь налево, рядом с кабинетом заместителя редактора.
Станислав миновал кабинет заместителя редактора Яремова, откуда доносились возбужденные голоса, и уперся в табличку "Отдел культуры и быта". Чуть ниже мелкими буквами было написано:
Бурчалкин Р. И.
Кытин В. Я.
Ни Кытина, ни Бурчалкина Р. И. в комнате не наблюдалось. Там стояли два жестких стула, кудлатое кресло для посетителей и два стола, на одном из которых лежала волглая пахучая полоса. Стасик по-хозяйски углубился в кресло и от нечего делать взялся за полосу. То была последняя страница завтрашней газеты: новости спорта, программа телевидения, фельетон, погода.
Фельетон назывался "Аль Капонэ из Сыромятного переулка".
"До поры до времени Александр Капитонович Епонский, проживающий в Малом Сыромятном переулке, в доме № 5 кв. 1 (вход со двора), считался нашим простым человеком. Но вот пронесся слух, что он, член профсоюза работников торговли и активный семьянин, по ночам ест салат из куриных пупков, а запивает чуть ли не молоком колибри…
- Так просто до пупка не доберешься, - говорили работящие, любящие свое дело соседи по лестничной клетке. - Колибри на зарплату не выдоишь!
Но Епонский молчал, будто пупков в рот набрал. А ему бы самому пойти в ОБХСС да рассказать бы.
Ну дали бы ему лет пять, пусть даже десять, но сколь очистилось бы у него на душе. А главное - кончились бы лестничные пересуды и неудовольствие трудящихся.
Но он не пошел, пока за ним не пришли…
И вот он сидит. Сидит перед нами - человек-колибрипийца. "Аль Капонэ" - так звали Александра Капитоновича товарищи по овощной базе.
- Как же дошли вы до жизни такой? - спрашиваем мы. - Ведь учились в нашей школе, собирали лом, заливали норки сусликов. И вот… Ведь нехорошо?
- Чего же хорошего?
- Вам бы взять бы да не воровать бы, - говорим мы.
- Да, мне бы взять бы, - соглашается он. - А что - писать будете?
- Еще бы! - говорим мы.
- Тогда пришлите газетку в камеру, - просит он. Дверь камеры захлопывается с металлическим стуком.
- Вам бы пойти бы да рассказать бы! - кричим мы вслед.
За дверью слышится тяжелый вздох. Вздох человека, оторвавшегося от коллектива.
- Ну что же, - думаем мы. - Аль Капонэ - алькапоньево. С этим пора кончать.
Вик. Кытин"
За стеной в кабинете зам. редактора Яремова не утихали шум и все те же возбужденные голоса. Казалось, там передвигают шкаф, а на деле шел творческий спор между Романом Бурчалкиным и автором фельетона Виктором Кытиным; в качестве третейского судьи выступал сам Кирилл Иванович Яремов - представительный и несколько надутый мужчина, походивший лицом на африканского вождя в белом исполнении.
- Как тебе влезло в голову переделать Александра Капитоновича в Аль Капонэ? - наступал Роман. - При чем тут Аль Капонэ?!
- Такова правда жизни, - упирался, покрасневши, Кытин. - Так звали его товарищи по овощной базе.
На лице Кирилла Ивановича выразилось недоверие, но словами он это не подтвердил. Он не любил спешных решений.
- Ты хочешь сказать, что товарищам из Овощной базы крайне дорог и близок язык мафии, - усмехнулся Роман. - Ну, а пупки-то при чем, Кытин? Это же курам на смех!
- Это художественный прием, - жалобно посмотрел на колеблющегося Яремова сочинитель. - Без пупков не будет фельетона.
- И не надо, - сказал Роман. - После суда фельетоном не машут.
- Кхм, тут вы, Бурчалкин, не правы, - наложил вето Кирилл Иванович. - Суд - помощник в нашей работе, после него не бывает опровержений. - Больше всего на свете Яремов боялся мышей и опровержений. - И вообще надо помнить о воспитательном резонансе. Не так ли?
Стасик между тем исчитал полосу целиком и в ожидании брата размышлял: глуповат ли Кытин от рождения или просто нуждается в деньгах? То, что одно не исключает другого, он ненароком упустил.
- Здорово, пропащий! - оборвал размышления голос брата. - Ты с чего это прискакал? Опять проигрался?
Стасик поднялся с кресла и, распахнувшись в улыбке, обнял брата за плечи.
- Эх ты, морда, - сказал он с грубостью, которую можно было принять и за нежность. - Соскучился я по тебе смертельно. Ну, а кроме эмоций, есть еще и дело. Только скажи сразу: брат ты мне или не брат?
- Сколько тебе? - сказал Роман. Он был догадлив.
- Сто рублей, - вздохнул Стасик. - На недельку - на полторы. Это я тебе говорю де-юре и де-факто.
- Хорошо, но хотелось бы знать зачем? Опять верная комбинация? Опять бега?
- Ну что ты! Я туда больше не ходок. Это же форменная мышеловка: вход - копейка, выход - рубль. Между нами, я влетел там в такую историю…
Тут Стасик поднапрягся, обдумывая, в какую же именно.
- …Словом, как бы тебе яснее… Взялся я, понимаешь, реставрировать картину для одного чудака - Пшеничнер его фамилия - и потерял ее на ипподроме. Нет, нет!! Не проиграл, а оставил, позабыл в расстройстве у касс.
- Ну и что же дальше?
А дальше хоть села обходи с медведем! Картина-то денег стоит, как ты думаешь. Хорошо еще, чудак Пшеничнер согласен на замену… И требует в сущности чепуху - кустарного "Голубого козла"…
- Ну а я-то тут при чем? Неужели сто рублей тебя выручат?
- Еще как! Слушай и не перебивай. Представь себе на минуточку Париж и село с поэтичным названием Большие Крохоборы…
- Вот это, я понимаю, тема. Фантастика! - зажегся Роман, дослушав до конца. - Люди молятся на картину дальтоника. Такой материальчик поискать нужно. Тут вход не со двора…
"Идеалист, романтик суши, - подумал Стасик. - Знал бы ты, сколько мне вынесет со двора за эту "тему" Пшеничнер!"
- Секта "Голубого козла" - это вам не овощная база!
Роман сбегал в соседнюю комнату, принес большую карту и расстелил ее на полу. Стасик лег животом на нейтральный Афганистан и заскользил пальцем по голубой прожилке, обозначавшей реку Безрыбицу. Отыскать Большие Крохоборы не позволял масштаб. Вдоль Безрыбицы собрались, как на водопой, Арбузово, Гончарск, Тихославль, Ивано-Федоровск. Но Белужинск, где еще непризнанный Николай Пупырев покупал краски, тоже словно исчез с лица земли.
- Что за новая Помпея? - сказал Стасик. - Не сгорел же он в самом деле!
- Кто его знает, - сказал Роман, обдумывая что-то свое.
- Если хочешь, едем со мной в Арбузово. Там и узнаем.
- Ехать я хоть сейчас! Но почему ты решил в Арбузово?
- Там спускают на воду корабль и отправляют по маршруту трех морей: Цимлянское - Азовское - Черное. Так нам написал рабкор Белявский…
- А на кой шут нам Цимлянское?!
- Все-таки повод. Не могу же я попросить командировку в "Помпею". Наша бухгалтерия шуток не понимает.
"У меня повод основательнее", - подумал Стасик и сказал:
- Что же, давай. Путешествие по воде - лучший отдых. Братья вышли в коридор. Возле туалета все еще стоял, как на часах, изобретатель утюга и ждал Белявского.
Глава IV
Арбузовский мамонт
Есть люди, которые никогда не опаздывают на поезд: это проводники и картежники. Они приходят в вагон раньше всех. Поездка для них - это напряженная, бессонная работа.
Едва первый вагон скорого поезда, увозившего братьев Бурчалкиных в Арбузово, проскочил первый семафор, по узкому, как учебный окоп, коридору забегал изможденный человечек:
- Пулечку не желаете?.. А напрасно: чая не будет, зато радио будет голосить до самой Рязани, так что все равно не уснем. Поверьте опыту!
По вагону заходили проводники, навьюченные верблюжьими одеялами. Смолкло радио. Стук колес стал еще отчетливее.
Дороги… дороги… Днем и ночью со свистом пушечного ядра проносятся скорые поезда, и семафоры только успевают подмигивать им разноцветными глазами. Пожалуй, мы самая пассажирская в мире страна. Страна в движении.
Схватывая на лету малосольные огурцы и моченые яблоки, бегают на полустанках непоседливые геологи, монтажники, нефтяники.
С пехотным гулом, сквозь который пробивается слово "план", заполняют гостиницы участники широких и узких совещаний.
А в транзитных залах на тяжелых противотанковых скамейках с дубовым гербом МПС мирно дремлет отпускник-путешественник с мягким чемоданом в бдительной руке.
Но валится из рук чемодан. Отпускник вскакивает, разбуженный трубами и ревом, какой издает разве что китобойная флотилия на подходе к Одессе. Это на перрон выходит шумная зеленая колонна - студенческий строительный отряд.
В дорогу! Они едут туда, где нужны их крепкие руки, туда, где огни электросварки стали соперничать с северным сиянием.
В дорогу. В дорогу!
Когда-то на месте нынешнего Арбузова простирались заброшенные бахчи. На плоской, лишенной горизонта земле копошились толстенькие суслики, в бездонном небе слышался тонкий, флюгерный посвист ястребиных крыльев.
Грызуны объедались дикими кавунами, а ястребы избавляли их от резей в желудке.
Чучела этих коренных обитателей и составляли основной фонд краеведческого музея. Раз в месяц экскурсоводы пересыпали сусликов нафталинной крошкой и заодно чистили пылесосом "Вихрь" живописную стаю стервятников, приколоченную к стене.
Музей занимал целый этаж, и его единственными посетителями были тайные агенты различных организаций, покушавшихся на великолепную площадь. Директор музея Орест Орестович Береста вел с ними позиционную гражданскую войну.
В среду после очередной атаки на музей со стороны безземельного женского клуба "Искатели", он начистил зубным порошком медаль, лично выданную ему полковником Егуповым, и пошел в горсовет объясняться.
Ночью прошел дождь, и лужицы на тротуарах сверкали как зеркальные осколки. Пересекая "Парк энтузиастов", Орест Орестович поразился тому обстоятельству, что ограда перекрашена за ночь в неприличный мимозный цвет. Запах свежей краски действовал на птиц одуряюще, и они пробовали голоса так робко и заискивающе, будто в них целились из рогатки.
- Новаторы! - буркнул Береста уже на площади и, заранее сердясь, поднялся по цементным ступеням в горсовет.
- Так, значит, история больше не наука? - сказал он вместо "здравствуйте". - А мы с вами, Егор Петрович, - Иваны, родства не помнящие! Так? - Береста уперся кулаками в стол и посмотрел на председателя страшными, как у боярыни Морозовой, глазами.
- Ну зачем же так ставить вопрос, Орест Орестович! - поежился председатель. - Помещение и для живых ястребов великовато. А город растет. Молодежь кафе требует…
- Вот именно растет, - перехватил инициативу Орест Орестович. - А его престиж?.. Где освоение былинного прошлого? Где летопись родных и близких сердцу мест? Узко мыслишь, дорогой Егор Петрович! Для ястреба оно, может, и впрямь велико… А для мамонта?
Егор Петрович распахнул на взлете белесые ресницы:
- Какого еще мамонта?!.
- Обыкновенного! Чем же наша земля хуже, чтобы по ней мамонтам не ходить? Ты не думай, раскопаем…
"Бред какой-то", - подумал Егор Петрович и сказал против воли:
- Ну, конечно, богатство наших местных ресурсов…
- Тем более, - поймал на слове Орест Орестович. - Значит, помещение за нами?
- Я этого не обещал.
- Да пойми меня правильно, Егор Петрович, - с горечью сказал Береста. - Уже само слово "кафе" - бразильское и настраивает на карнавал. И кого? Трудовую часть нашей арбузовской молодежи!.. "Искатели"!.. Знаем мы, чего они ищут. А нужны нам такие настроения? Нет, не нужны.
Орест Орестович говорил в испанской манере самовопроса, при которой оратор зажигает себя гораздо больше слушателей и в конце концов сам начинает верить в то, что говорит.
Егор Петрович слушал и опять же против собственной воли кивал замороченной головой. Он знал, что потом будет ругать себя последними словами. Но когда Береста говорил, на душе делалось беспокойно: там ползали какие-то противные муравьи; председатель начинал чего-то смутно бояться и не находил сил возражать.
- Ну, так будем считать вопрос решенным? - истолковал молчание председателя Береста.
- Не знаю, не знаю, - вырвался из оцепенения Егор Петрович. - Надо как следует подумать.
- Да чего там думать! История - наука или не наука?
- Наука, - вздохнул Егор Петрович и без всякого перехода сказал: - Хочешь на повышение в Белужинск, то есть в Ивано-Федоровск, а? Им в горсовет давно крепкий человек нужен, а сейчас в особенности…
- Это что же за особенность? - осведомился не без интереса Береста.
- Да как тебе, Орест Орестович, сказать, не особенность, а сущее бедствие. Дворники, понимаешь, захватили силком целый дом и такую бузу развели - хоть караул кричи. А туда, извольте радоваться, иностранец лыжи навострил! Он и к нам заглянет, будь оно неладно.
Егор Петрович говорил горькую правду.
После того, как знатный скульптор Сипун сторговался установить в Белужинске грандиозный памятник Первопечатнику, город срочно переименовали в Ивано-Федоровск. Памятник получился удивительный: "Ивана Федорова" было видно издали за три версты. Ничего подобного у соседей не было и даже не предполагалось. Ивано-федоровцы стали малость задаваться. Одновременно у них построили трехэтажный дом с итальянскими окнами и горячей водой. Запланированные четвертый и пятый этажи были съедены прожорливым монументом, но городок тем не менее возгордился окончательно и задумал потягаться чистотой улиц с Арбузовом. За метлами дело не стало. Но потребовались дворники.
Тогда и появился на сцене затаенный злодей Муханов. Местом жительства ему определили подвал на улице Льва Толстого, которую он обязался освобождать от окурков, козьих орешков и других, умалявших достоинство Ивана Федорова, предметов. Однако с той поры никто не видел, чтобы Муханов, его жена или старшие сыновья подметали хотя бы раз улицу или ухаживали за Иваном Федоровым. Занятие это они целиком переложили на многодетного родственника Руслана Шаламова, специально выписанного для этого из далекого селения Тон-Орда. Добрый Руслан увлек за собою нежно любимого брата Акбара и нелюбимого дядюшку Акстафу, обещавшего провезти их даром через знакомого проводника.
Так в подвале на улице Льва Толстого появилось двадцать три новых жильца и один ягненок, которого дядюшка Акстафа захватил с собою для ведения подсобного хозяйства.
Но горожане не чувствовали, что грядет беда. Их умы были поглощены новым домом. Молодожены томно бродили под итальянскими, еще заляпанными известкой окнами, а главный претендент на однокомнатную квартиру врач Юденич не ел, не пил и едва не отравился калужским "Памиром". А дом стоял пока под замком; запершись в совещательной, комиссия до ночи сочиняла тезисы приветствия новоселам. Тщательно отрабатывался текст.
Но жизнь внесла поправку к тексту. В ту же ночь к дому бесшумно подкрались Мухановы - Шаламовы и по приставной лестнице влезли в итальянские окна с семьями и пожитками.
Наутро в квартире, предназначенной Юденичу, улюлюкала гармоника с бубенцами и двенадцать пар ног отплясывали танец Ой-Буза, а тринадцатая отмокала в ванной после дальней дороги из Той-Орды…
- Так что положение у наших соседей аховое, - заключил рассказ Егор Петрович. - Принимать иностранца врачу Юденичу негде - раз, гостиницу заняли киношники - два, да еще вдобавок собачьи свадьбы и грязища возле памятника… Может, съездишь к ним в Ивано-Федоровск? Они давно крепкого человека просили. А насчет музея - оставь! Не тем у меня голова сейчас занята, будь оно неладно.
В час по местному времени Егор Петрович встречал на вокзале именитых гостей. За председателем горсовета неотступно тянулась стая поджарых фотокорреспондентов, загодя прибывших на торжество. Депутация горожан нервно поглядывала на шпалы, убегавшие за линию горизонта мимо Пудаловских бань, и волновалась. Спуск арбузовцами на воду корабля "Чайка" и предстоящая поездка на нем по маршруту трех морей привлекли повышенное внимание со стороны. Первыми нагрянули киношники. Их представитель Белявский пообещал отснять событие на пленку и попутно забронировал двадцать мест на "Чайке" до Янтарных Песков. Испытать качество кают на корабле пожелал и автор памятника Ивану Федорову скульптор-монументалист Сипун. Он дал специальную телеграмму и сообщил, что с ним едет какой-то мистер Бивербрук - "частный предприниматель и общественный деятель". Заграничному деятелю бронь была не нужна (он ехал через Арбузово в Ивано-Федоровск для обмена марками с тамошним знаменитым филателистом Юденичем), но легче от этого арбузовцам не становилось. Опыта по приему иноземцев у них не было. Но подумавши, Егор Петрович на всякий случай велел снять бельевые веревки с балконов, подновить облезлую ограду "Парка энтузиастов" и, главное, вывезти под видом экскурсии за город потомственных дебоширов - Тихоню и Баклажана.