Веревки сняли, ограду перекрасили, а на излов дебоширов послали специальный дозор. Теперь можно было встречать гостей.
Шестой вагон скорого поезда проскочил метров на десять против обычного, и встречающие побежали вдогонку. Первыми под всполохи фотоблицев попали братья Бурчалкины, а потом чемодан из кожи безымянного животного, который вытащил на ступеньки переводчик Сеня Ольшаный. Следом животом вперед на перрон сошел ваятель-монументалист Сипун в пиджаке "делегат" на шести пуговицах. Крутой излом бровей и сомкнутые скобою вниз губы сразу выдавали в нем мыслителя, озабоченного чем-то важным, а может быть, и первостепенным. Он неспешно подал Егору Петровичу свою знаменитую руку и затем уже представил собравшимся иностранца.
Седовласый, но по-ребячьи гладкий иноземец приподнял касторовый котелок и неглубоко поклонился.
Не зная, как в таком случае ответить, Егор Петрович отставил ногу назад и приснял свою кепку на два пальца.
- Мистер Бивербрук благодарит товарища мэра за встречу и питает надежду, что общение будет взаимоприятным, - затараторил переводчик Ольшаный.
Товарищ мэр снова откинул ногу, будто отпихивая кого-то, мешавшего ему сзади, и заверил, что надежда имеет основания.
Гостей бережно погрузили в исполкомовскую "Волгу" и повезли прямо на пристань. Следом за ними на городском автобусе отправились и братья Бурчалкины.
А на пристани уже началась праздничная суматоха. Принаряженная городская общественность нервно грызла подсолнухи. Представитель солнечного Крыма Остожьев, приготовивший праздничную речь, стукал согнутым пальцем по микрофону и не без удовольствия повторял:
- Раз, два, три - проверка слуха.
Оркестранты продували медные мундштуки.
Виновник торжества - белый корабль на подводных крыльях - разбрасывал по воде пляшущих солнечных зайчиков и готовился в первый рейс с конечным пунктом в Янтарных Песках.
Роману Бурчалкину корабль понравился. Он представился Егору Петровичу, и тот познакомил его с главным конструктором судоверфи Суздальцевым. Пока Роман интересовался скоростью корабля, водоизмещением и другими скучными материями, Стасикприметил поодаль "Чайки" неказистый пароходик "Добрыню" и отправился на разведку местности.
"Добрыня" ласково терся о причал отслужившими свое мазовскими покрышками, висевшими на его бортах. Команда готовилась к отплытию и криками поторапливала мешочников. По неровному, прошпаклеванному шелухой от подсолнухов трапу споро поднимались Орест Орестович Береста и знаток иностранных душ переводчик Ольшаный, угнетенный задачей обеспечить на уровне и не сорвать встречу Бивербрука с Юденичем в Ивано-Федоровске. Возле трапа стоял вахтенный в фуражке с крабом такой величины, что будь он настоящим, его хватило бы на пять салатов.
- Здорово, отец, - обратился Стасик к вахтенному. - Давно плаваешь на корабле?
- Какой это корабль! - обнажил свой нигилизм вахтенный, грубо намекая на былую причастность к эсминцам. - Баркас для бабушек, дно в ракушках. Только распилить да шкатулок наделать. Знаешь такие - "Привет из Крыма". А ты "корабль"…
- Извини, заведующий, погорячился! - в тон вахтенному сказал Стасик. - А есть на этой реке город-порт Белужинск?
- Да разве же это город! - опять намек, дескать, бывали и в Одессе, и в Марселе, - "Белужинск", ха! Не зря его в Ивано-Федоровск обернули: там на пристани и веревку от воблы не найдешь!..
- Это надо проверить, - оживился Стасик.
- Я тебе точно говорю, - обиделся моряк. - А не веришь, возьми палубный да проверь! - и отвернулся.
Мигом взяв два палубных билета, Стасик ринулся за братом.
Роман стоял возле самой трибуны в окружении главного конструктора Суздальцева, Егора Петровича, Агапа Павловича и переводил англичанину выступление представителя солнечного Крыма товарища Остожьева.
- Большому кораблю - большое плавание! - певуче повторял Остожьев, радуясь метко найденному слову. - Далекое становится близким. Мы всегда, дорогие арбузовцы, были сердцем с вами, а теперь связаны навеки прямым и дешевым путем!
- Срочно на "Добрыню", - шепнул Стасик, потянув брата за руку. - Мы едем в Ивано-Федоровск…
- Обождите, товарищ корреспондент! - взмолился Егор Петрович. - Я ведь, кроме "хенде хох!", ничего иностранного не могу, а переводчика мы услали. Останьтесь до завтра… Вам охота "Ивана Федорова" посмотреть? Так не убежит он за ночь, а утром я вам с дорогой душой "Волгу" дам, и поедете вместе с мистером Бивербруком. Ему тоже туда приспичило, будь оно неладно…
- Оставайся, - посоветовал Стасик, прикинув, что слишком пылко настроенный на фельетон брат чего доброго "вспугнет" Козла, помешает добыть картину. - Оставайся, а я там все разведаю и буду ждать в гостинице. Будь здоров, пока! - и побежал на посадку.
- Да, товарищи, большому кораблю - ба-альшое плавание! - в пятый раз сообщил с трибуны Остожьев, как бы провожая Стасика в дорогу, и в это время в толпе показались потомственный дебошир Тихоня и совершенно синий от наколок Баклажан. За ними смущенно, с чувством невыполненного долга пробирался руководитель лопнувшей "загородной экскурсии". На его честном обескураженном лице светился багровый знак, похожий на отпечаток копыта.
Общественность заволновалась. Скульптор-монументалист прикрыл на всякий случай телом свой чертежный футляр, а незнакомый с местными обычаями Бивербрук усиленно закрутил головой, отыскивая причину… Тогда Егор Петрович быстро поднялся к микрофону, оттеснил вздымавшего руки к тучам Остожьева и сказал:
- На этом праздничное торжество разрешите считать закрытым!
Музыканты взасос припали к мундштукам и затрубили: "В путь, в путь, в путь". Тихоню и Баклажана прикрыли транспарантом "Больше грузов по течению". Почетные гости и сопровождающие повалили к причалу.
Пока гости табунили на палубе и задавали нелепые сухопутные вопросы, в салоне накрывали банкетный стол. Тяжело бряцали тарелки дулевского фарфора. Слышался рассыпчатый звон ножей. Официанты из прибрежного "Дуная" белками прыгали между стульев.
В центре стола, на самом видном месте, высился метровый деревянный макет - кисть Нептуна, сжимавшая трезубец. Это был как бы символ маршрута трех морей, выполненный весьма искусно.
Когда утоленное любопытство сменилось чувством голода, гостей пригласили откушать.
- Друзья! - сказал ваятель-монументалист, поднявшись. - Товарищи руководители, строители, речники и другие передовики производства. Позвольте мне, уроженцу здешних некогда скудных окраин, от души поздравить вас с большой победой. Совершен настоящий трудовой подвиг. Не надо бояться слов, товарищи! Совершено нечто историческое! Незабываемое!! Радуясь вместе с вами, я не могу остаться в стороне. Считаю своим прямым долгом увековечить ваш подвиг монументом. Пусть будет он таким же великим и грандиозным!
- Ура! - закричал представитель Крыма Остожьев, форсируя аплодисменты.
Егор Петрович похолодел. От монумента "Первопечатник" отказались семь городов, а восьмой - Белужинск не устоял и, сделавшись Ивано-Федоровском, оказался на страшной мели.
А Сипун переждал "ура" и продолжал:
- Слава нашей науке!! Я вижу перед собой великое. Пусть и память о том будет столь же великой!
С этими словами он откупорил затянутый патефонной кожей тубус и развернул ватман напоказ.
Замысел ваятеля был действительно грандиозен.
Бородатый ученый в глухом пиджаке сидел на якоре, ухватившись за голову, как Иван Грозный за голову сына. Взор его упирался в неведомое. Улыбчивый бутуз протягивал ему на толстых ручках кораблик, пионерка - кролика, а группа селян - сноп кукурузных початков. Всего композиция насчитывала двадцать шесть фигур разного пола и возраста. К проекту в качестве объяснения прилагались чуть пожелтевший на сгибах хвалебный отзыв полковника Егупова и газета с подчеркнутыми карандашом словами - "классик жизнеутверждения".
Все это Агап Павлович попросил передать через стол Егору Петровичу и главному конструктору судоверфи Суздальцеву.
Егор Петрович отодвинул от себя тарелку и беззащитно оглянулся по сторонам. Однако помощи ниоткуда не последовало.
- Товарищи, что же вы не участвуете? - потерялся Егор Петрович. - Вот хотя бы вы, товарищ корреспондент… Как вам?
- Да, - сказал Бурчалкин, созерцая собранную на ватмане толпу. - Народу, как на демонстрации!..
- Без народа нет связи с жизнью, - сверкнул глазами Агап Павлович. - И наука тоже питается жизнью. Вам, газетчику, пора бы это уяснить.
- А по-моему, молодой человек где-то прав, - вступился за газетчика Суздальцев. - Композиция слишком громоздка и парадна.
- Может, вам не нравится жизнеутверждение? - хрипло произнес Агап Павлович и вдобавок прокашлялся.
Но Суздальцев не испугался.
- Утверждать можно по-разному, - сказал он. - И нас больше устраивает иной проект…
- Это чей же, если не секрет? - не поверил Сипун.
- Скульптора Потанина, если вам интересно.
Агапа Павловича так и прожгло.
- Потанина?! - вскрикнул он, как оплеснутый кипятком. - Этого… этого затворника от искусства? Этого мифолога?! Представляю, что он вам подсунул! Удосужились, нечего сказать.
- Зачем такие резкие выражения, - проговорил Суздальцев. - Вот, пожалуйте, макет перед вами, - и показал на середину стола, где стоял трезубец.
- Та-а-ак, - опертым голосом выдавил из себя Сипун. - И что же это такое? (Будто бы он и не знал!) Надо полагать, вилы?
- Это, Агап Павлович, трезубец Нептуна, - отличился не к месту ученостью Егор Петрович. - Символ моря-океана, говоря откровенно…
- Та-а-ак, значит, символизмом увлекаетесь? Ну-ну!
- Вы о чем это, Агап Павлович? - забеспокоился Егор Петрович. - Может, было какое решение, а? Я-то не в курсе, подскажите!
Агап Павлович приподнял брови и сделался снисходительно-затаенным: дескать, нам кое-что известно, да вас не положено в оное посвящать - носом еще не вышли.
- Не было, не было никакого "решения", - размаскировал Агапа Павловича Бурчалкин.
- Откуда вам это известно? Что вы можете вообще знать?! - въедливо и гневно поинтересовался Сипун. - Повременим! Жизнь покажет, - он хотел снова сделаться затаенным, но так обозлился, что не мог сосредоточиться в нужной позе.
- Предлагаю тост за работников напряженного умственного труда! - поспешил смягчить обстановку Егор Петрович.
- Ура! - закричал вздремнувший было Остожьев. - Пусть будет он таким же великим и грандиозным!
После пятого тоста обстановка в салоне разрядилась. И только у Агапа Павловича все еще лежал на сердце камень. Выпив со всеми вместе за освоение крымских степей, он поманил пальцем восторженного Остожьева и утащил его на кормовую палубу. Там было темно и тепло.
- Крым - это великая здравница, - начал Сипун любовно.
- И не говорите. Настоящая кузница здоровья, - похвастался ничего не подозревавший Остожьев.
- Великая кузница, - уточнил Агап Павлович. - Грандиозная! А вы видели моего "Ивана Федорова"?
Тут Остожьев засомневался, и пыл его сошел на нет.
- Кавказ еще грандиознее, - сказал он с надеждой, - и к тому же богаче…
- Кавказ Кавказом, но и у вас я в неоплатном долгу, - обескровил надежду Агап Павлович. - Но пришло время… В славном городе Янтарные Пески мы установим памятник Отдыхающему труженику!
- Да куда нам! Не заслужили еще, - сделал робкую попытку Остожьев.
- Это наши-то люди не заслужили?! Эх, товарищ Остожьев, да памятник при жизни - лучший стимул для жизни.
Последовало неловкое молчание.
"Что-то я не то сказал", - подумал Сипун и для крепости добавил:
- А с Потаниным будет разговор особый!
Остожьев окончательно пал духом. За кормой чавкала вода. Где-то в темноте страстно пыхтели разомлевшие от обилия комаров лягушки.
Глава V
Герасим блаженный
Ниже по Безрыбице, там, где вдоль берега вытянулись Большие Крохоборы, вечер выдался еще благодатнее и теплее.
В палисадниках закипала белая сирень. Майские жуки копошились в яблоневых деревьях и прислушивались к пению самовара во дворе сектанта Петра Растопырина. В небе чудился вечерний звон.
В такие вечера бешено зреют огурцы и мысли о времени и о себе. О себе Растопырин не думал. Мысли не ценились, а огурцы можно было всегда продать. Ими он, собственно, и занимался.
Порыхлив гряды цапкой и добавив туда коровяку, Петруня пошел на Безрыбицу за водою.
По реке ползал белесый туман. Бабы полоскали на мостках белье и судачили на свадебные темы: на село вернулся старшина сверхсрочник Паша Уссурийский, и вопрос стоял довольно остро, свежо.
Заметив баб, Петруня захотел подкрасться сзади и крикнуть "ха!" или пошутить как-нибудь еще более пугательно. Он проворно скинул сапоги, неслышно подобрался к мосткам и только было набрал в грудь побольше воздуха, как услышал слово "мерин" в полной связи со своей, то есть растопыринской фамилией…
Слух о том, что Петрунины дети небывало схожи с Герасимом блаженным, давно гулял возле деревенских колодцев и разносился по селу с великим удовольствием, но обидную кличку "мерин" Петр услышал впервые, и она его прямо-таки ударила.
Петр отпрянул, словно наступил на грабли, и, как был босиком, побежал от мостков домой.
- Алевтина! - закричал он уже в сенях. - Алевтина, это не по-граждански!
На призыв его никто не откликнулся. В горнице горел полный свет. Мирно тикали часы с римским циферблатом, а под ними, скомкав половик, беспризорно боролись близнецы Ванятка и Потап. Обычно Петр держал сторону Потапа. Но сейчас ему было не до этого. Снявши со стены зеркало, он разнял вспотевших двойняшек и начал сличать свое хмурое изображение с личностью Ванятки и Потапки.
Близнецам такая игра понравилась, но Петруня остался неудовлетворенным. Зеркало мутилось пятнами и ничего толком не разъясняло, зато дети, как ему показалось, смотрели на него слишком осмысленно, инородно, по-городскому.
Медленно распаляясь, Петр определил зеркальце на прежнее место и вышел на улицу с очевидным намерением причинить кое-кому материальный ущерб.
Огурцов у Герасима блаженного не было, и в этот упоительный вечер он предавался мыслям о себе. Как-никак ему перевалило за сорок, и последнее время его преследовали мысли о женитьбе.
На сей раз поводом для раздумий было письмо от невесты из Крыма, где она проводила обычно отпуск, отдыхая от суетливых городских забот.
"А не послать ли и мне все к чертям? - размечтался блаженный. - Копи не копи, один раз в жизни живем, да и то скучно".
Герасим блаженный был далек от религии и варил по ночам самогон, который, впрочем, не пил из-за скверного качества, а сплавлял в палатку "Пиво-воды" на Ивано-Федоровской пристани. Через этого же палаточника он снабжал город "крохоборским женьшенем", вызывавшим невероятный упадок сил с температурой 37,8. За то он и ценился искателями бюллетеней, особенно по понедельникам. Как изготовлялся "женьшень" - неведомо. Но сбор "куриной слепоты", "волчьих ягод" и "конского щавеля" отнимал у Герасима Федотовича слишком много сил и требовал свободного статуса. Потому он и пошел в раскол. Блаженного сельский житель не обидит. Герасим Федотович знал эту слабинку, потому что был достаточно умен, образован, а главное - жизнелюбив. Жизнелюбив и прихотлив настолько, что, рискуя репутацией, держал дома магнитофон с записью концерта для моряков-подводников с песенками Робертино Лоретти.
Прочитавши еще раз письмо, звавшее его в дорогу, Герасим Федотович решил поддержать настроение песенкой "Вернись в Сорренто", до которой был великий охотник, хотя слов и не понимал. Он склеил пленку, распрямился и хотел было спрятать ацетон за образ Голубого козла, но склянка выскользнула из рук, а сам он, вобрав голову в плечи и скрючив пальцы, скукожился в неестественной позе… Герасим увидел нечто странное и даже страшное в своей непонятности: в наступивших сумерках Голубой козел светился холодным фосфорным светом, чего с ним раньше не было, да и быть не могло! Шкура явственно отливала лунным серебром, морда мерцала, как гнилушный пень - неровно, смутно, с провалами. Но главное, и это пугало больше всего, светились бельма, отчего козел, казалось, закатил глаза, подыхая не своей, мучительной и удушливой смертью.
Герасим не верил ни в бога, ни в черта. Но тут его взял настоящий испуг и в душе зашевелилась какая-то беспокойная пружина. Блаженного охватило предчувствие неминуемой близкой беды. Рубашка на спине взмокла, грудь стеснило, и стало трудно дышать. Герасим Федотович спешно попятился к дверям и едва не отдавил ноги Петру Растопырину, выросшему на пороге неслышно, как тень.
- Здравствуй, брат мой, - проговорил Герасим Федотович, радуясь живому человеку и простирая к нему руки, будто намеревался принять противень с пирогами.
- Здорово, блаженный, - процедил Растопырин, заложив руки за спину.
Герасим отодвинулся на всякий случай подальше; ему страшно не понравилась мирская интонация в слове "блаженный".
- С чем пожаловал, брат мой? - владимирским рожком пропел он.
- Сейчас скажу, брат мой, - с той же певучестью протянул Петр, пряча за спиной что-то. - В общем, такое дело, брат мой, не отец ли ты, часом, детей моих?
- Все мы дети божии, - уклонился Герасим.
- Ты мне вола не крути! - сказал Растопырин, подступая поближе.
- Может, еще на алименты подашь? - сорвался Герасим, перейдя неожиданно на мирской язык.
- Может быть, - Растопырин сделал шаг вперед и, не говоря худого слова, хряснул блаженного по шее кнутовищем.
Все дальнейшее наблюдалось Герасимом как бы сквозь накомарник. Петр раздавил склянку с ацетоном, сплюнул на пол и, прихватив магнитофон, злобно бухнул дверью. Герасим Федотович едва поднялся на дрожащие ноги.
"Тут никакого имущества не хватит, - подумал он. - Ежели понабежит вся его родня, кожу с меня на сапоги снимут! Душу вынут, несмотря что блаженный".
Не мешкая, он бросился в сени и отвалил крышку погреба. В ноздри ударило кислятиной. Спустившись вниз, Герасим Федотович откатил в сторону бочку, раскопал в прозеленелом углу плоскую жестянку из-под халвы и положил ее за пазуху. Затем вылез, набил наволочку свежим "женьшенем" и начал сваливать в бурый чемодан пожитки.