– Да нет. Это ты сможешь считать, что тебе повезло, если он когда-нибудь позволит тебе позировать для него.
Я сразу вырастаю на двадцать пять метров.
Но Кортни хлопает себя по запястью и мяукает Брайену:
– Я плохая девочка. Ясно.
Так, пора поджигать весь район. Хуже всего то, что он в ответ на эту мерзость улыбается, и она отвечает на его полуулыбку своей, сверкающей.
(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик синеет в полиэтиленовом пакете.)
К конюшне Шельмеца летят кулики. Все же жаль, что я не конь.
Проходит несколько секунд, Лулу скатывается с камня и встает рядом с Кортни. Затем и Клементина, она оказывается рядом с Лулу. Осы собираются в рой. На камне остается только Хезер.
– Серфингом увлекаешься? – спрашивает Лулу Брайена.
– Нет, мне на пляже особо не интересно, – отвечает он.
– Не интересно?! – одновременно восклицают Лулу и Кортни, но Клементина затмевает это невероятие:
– А можно мне шляпу померить?
– Нет, мне! – говорит Кортни.
– И я хочу! – присоединяется Лулу.
У меня кривится лицо, и тут звучит смех, в котором совершенно не слышно осиного зуда. Я поднимаю взгляд на Хезер, и она с сочувствием смотрит на меня, словно ей одной видна капуста на месте моей головы. Я ее до этого почти не замечал. Может, вообще никогда. Хотя она единственная из осиной стаи, кто учится в общественной средней школе, как и мы. Ее маленькое личико обрамляют непослушные черные кудряшки, как у меня. А антенны нет. И она похожа скорее на лягушку, чем на леденец, на квакшу, древесную лягушку. Вот ее бы я нарисовал, на дубе, незаметную. Я смотрю на ногти: светло-голубые.
Брайен снял шляпу.
– Хм.
– Выбирай сам, – говорит Кортни, уверенная, что он предпочтет ее.
– Не могу, – отвечает Брайен и начинает крутить шляпу на пальце. – Разве только… – И он ловким движением набрасывает ее мне на голову. И я воспаряю. Я беру все свои слова обратно. Он революционер.
Но потом я замечаю, что все смеются, и он в том числе, как будто ничего смешнее на свете не бывало.
– Не уклоняйся, – настаивает Кортни. Она снимает с меня шляпу, словно я вешалка, и возвращает ее Брайену. – Выбирай.
Брайен всем ртом улыбается ей, демонстрируя щель между зубами, а потом косо сажает на нее шляпу, как она и ожидала. На ее лице безошибочно читается: "задача выполнена".
Чуть отстранившись, он рассматривает ее:
– Тебе идет.
Хочу дать ему ногой по голове.
Но вместо этого я позволяю ветру подхватить меня со спины и бросить с обрыва в море.
– Я поскакал, – говорю я, вспомнив, что слышал эту фразу где-то от кого-то когда-то в школе, или, может, по телику, или в кино, может даже, не в этом десятилетии, но какая разница, ясно одно, что надо бежать, пока я не испарился, или не упал, или не заплакал. Я чуточку надеюсь, что Брайен пойдет со мной, но он вместо этого прощается.
Мое сердце меня покидает, уезжает автостопом из моего тела, направляясь на север, садится на паром через Берингово море и оседает в Сибири с полярными медведями, горными и длиннорогими козлами, пока не превращается в крохотный-прекрохотный ледничок.
Ведь мне показалось. То, что было вчера: он просто подрегулировал телескоп. А я просто оказался на дороге. "У Ноа сверх меры активное воображение", – пишут во всех моих школьных отчетах. На что мама говорит со смехом: "Пятна у леопарда не пропадают, да?"
Оказавшись дома, я тут же иду к окну, которое обрамляет улицу, и начинаю за ними наблюдать. Небо затягивает оранжевыми облаками, и каждый раз, когда какое-нибудь из них опускается, Брайен ударом подкидывает его обратно, словно воздушный шарик. Я смотрю, как он гипнотизирует девчонок – как и фрукты на деревьях, облака в небе и меня. Не подвержена этому, по-моему, только Хезер. Она лежит на камне, глядя не на него, а на оранжевый рай над головой.
Я твержу себе: он меня не нашел, не выследил. Он не бенгальский тигр. Просто пацан, который только что приехал, увидел кого-то примерно своего возраста и по ошибке начал с ним дружить, пока не прибыли крутые ребята и не спасли его.
Реальность ломает мне кости. Весь мир – как башмак не того размера. Как хоть кто-то может это выносить?
(АВТОПОРТРЕТ: Держись подальше.)
Я слышу мамины шаги лишь за миг до того, как ее теплые руки ложатся мне на плечи.
– Красивое небо, да?
Я вдыхаю аромат ее духов. Она их поменяла. Эти пахнут лесом, деревом и землей, и к ним примешивается ее запах тоже. Я закрываю глаза. Во мне поднимается всхлип, словно ее руки его вытягивают.
– Документы уже всего через шесть месяцев подавать, – говорю я, чтобы не дать ему вылезти.
Она сжимает мои плечи.
– Я так тобой горжусь. – Голос у нее спокойный и глубокий, я чувствую себя в безопасности. – Ты знаешь, как я горжусь? – Это я знаю. И больше ничего. Я киваю, и мама обнимает меня. – Ты меня вдохновляешь, – добавляет она, и мы вдвоем взлетаем в воздух. Она стала моими настоящими глазами. Кажется, что моих рисунков и картин нет, пока она их не увидит, они как будто невидимые, пока она не сделает вот такое лицо и не скажет: "Ноа, ты заново творишь мир. Рисунок за рисунком". Мне так жутко хочется показать ей, как я нарисовал Брайена. Но я не могу. Он как будто бы услышал, что я о нем думаю, и повернулся в мою сторону, он как силуэт в огне, идеальная картина, она так хороша, что пальцы начинают трепетать. Но я больше не буду его рисовать. – Зависимость от красоты – это неплохо, – мечтательно произносит мама. – "Красота – это почерк Бога", как сказал Эмерсон. – Она всегда таким голосом говорит о том, каково быть художником, что мне начинает казаться, будто у меня в груди все небо. – У меня эта зависимость есть, – шепчет она. – Как и почти у всех художников.
– Но ты же не художница, – шепчу я в ответ.
Она не отвечает и напряглась всем телом. Не знаю почему.
– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?
Это ее расслабляет, мама начинает смеяться.
– Мне кажется, что Ральф скоро будет. Грядет второе пришествие. – Она целует меня в затылок. – Все будет хорошо, мой любимый, – говорит мама, потому что она механик, который чинит людей, и всегда знает, когда во мне что-то ломается. То есть я так думаю, пока она не добавляет: – У нас у всех все будет хорошо, честно.
И даже раньше, чем все становится на свои места, она уходит. А я остаюсь смотреть из окна, пока комнату не заливает тьма, и пока те пятеро не уходят в сторону Пятна, счастливая шляпа Брайена при этом на счастливой голове Кортни.
Отстав от остальных на несколько шагов, с камня съезжает и Хезер, продолжая смотреть вверх. Она вскидывает руки, как лебедь, а потом опускает. Она птица, думаю я. Разумеется. А не лягушка. Я ошибся.
Во всем.
На следующее утро я не лезу на рассвете на крышу, потому что решил не выходить из своей комнаты, пока Брайен не уедет в свой пансион за пять тысяч километров отсюда. Осталось всего семь недель. Когда захочется пить, буду брать воду у растений. Я лежу в постели, уставившись на репродукцию "Крика" Мунка. Жаль, что не я написал этот портрет чувака, который очевидно слетел с катушек.
Как и я сам.
За стеной мама ругается с Джуд. Их перебранка становится все громче. Сейчас мне уже кажется, что сестра ненавидит маму даже больше, чем меня.
Мама: Джуд, успеешь побыть взрослой, когда повзрослеешь.
Джуд: Да я всего лишь губы накрасила.
Мама: Не надо краситься помадой, и раз уж мы начали, то скажу, что и юбка слишком короткая.
Джуд: Тебе нравится? Сама сшила.
Мама: Надо было шить длиннее. Посмотри в зеркало. Неужели ты действительно хочешь быть такой?
Джуд: А какой же еще? К твоему сведению, там в зеркале не кто-то другой, это и есть я!
Мама: Меня пугает, что ты стала такой буйной. Я тебя не узнаю.
Джуд: Да я тебя тоже не узнаю, мама.
Мама действительно в последнее время ведет себя странновато. Я тоже замечал. Например, остановится на красном светофоре и сидит, как будто ей лоботомию сделали, даже после того, как он переключается на зеленый, пока все вокруг не начнут ей сигналить. Или говорит, что будет работать в кабинете, но шпионские вылазки показывают, что она на самом деле просматривает старые фотки, которые притащила с чердака.
А сейчас у нее внутри галопом скачут кони. Мне их слышно.
Сегодня они с Джуд собрались в город, типа женская прогулка, в надежде, что между ними что-то наладится. Но начало уже плохое. Раньше в такие дни папа пытался повести меня играть в мяч, но потом сдался, после того случая, когда я весь футбольный матч смотрел на трибуны, а не на поле, зарисовывая лица зрителей на салфетках. Или, может, это был бейсбол.
Бейсбол. Топор. Говнотопор.
Джуд стучит в мою комнату, как из пулемета, и даже не дождавшись, когда я ей разрешу войти, распахивает дверь. Мама, видимо, победила, потому что сестра смыла помаду и надела цветной сарафан до колена, это одна из бабушкиных моделей. Она похожа на павлиний хвост. Волосы спокойные, как мирное желтое озеро вокруг головы.
– Ты в кои-то веки дома. – Джуд как будто искренне рада меня видеть. Она опирается о косяк. – Если бы мы с Брайеном тонули, ты кого бы стал спасать первым?
– Тебя, – отвечаю я, радуясь, что она не задала этот вопрос вчера.
– А если папа и я?
– Я тебя умоляю. Тебя.
– А если мама и я?
– Тебя, – говорю я после паузы.
– Ты не сразу ответил.
– Сразу.
– Нет, далеко не сразу, нуда ладно. Я заслужила. Ты спрашивай.
– Маму или меня?
– Тебя, Ноа. Я всегда буду спасать первым тебя. – Глаза у нее как ясное небо. – Хотя вчера ты мне голову чуть не отрезал, – с улыбкой говорит сестра. – Но это ничего. Я признаю. Я была ужасна, да?
– Да как бешеная.
Она корчит безумную рожу, выпучив глаза, и даже в таком настроении я начинаю смеяться.
– Знаешь, – говорит она, – эти девчонки нормальные, но такие обычные. Скучно… – Джуд начинает нелепо скакать через всю комнату, изображая балерину, а потом запрыгивает на кровать и прижимается ко мне. Я закрываю глаза. – Сколько времени-то прошло, – шепчет она.
– Очень много.
Мы дышим, и дышим, и дышим в унисон. Джуд берет меня за руку, и я вспоминаю о том, что выдры спят на воде, точно так же держась друг за дружку, чтобы ночью не расплыться в разные стороны.
Через какое-то время она поднимает кулак. И я тоже.
– Раз-два-три, – одновременно говорим мы.
Камень/ Камень
Ножницы/ Ножницы
Камень/ Камень
Бумага/Бумага
Ножницы/ Ножницы
– Да! – восклицает Джуд. – Ничего не пропало! – Она подскакивает на ноги. – Посмотрим сегодня канал про животных? Или кино? Ты можешь выбрать.
– Хорошо.
– Я хочу…
– Я тоже, – соглашаюсь я, зная, что она скажет. Я тоже хочу, чтобы мы снова были "мы".
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Брат и сестра на качелях-доске с завязанными глазами.)
Джуд улыбается и дотрагивается до моей руки.
– Не грусти, – говорит она это так тепло, что цвет воздуха меняется. – Вчера прямо через стену чувствовалось.
В раннем детстве еще хуже было. Если кто-то один из нас начинал реветь, то и другой плакал тоже, даже если находиться на другом конце города. Мне казалось, что это уже прекратилось.
– У меня все хорошо, – говорю я.
Сестра кивает.
– Тогда до вечера, если мы с мамой друг друга не поубиваем. – Она салютует и убегает.
Я не знаю, как такое возможно, но возможно: всякий раз, когда смотришь на картину, она одновременно такая же и совершенно другая. Вот и между нами с Джуд так же.
Через какое-то время я вспоминаю, что сегодня четверг, то есть в ШИКе рисунок с натуры, а это значит, что мой домашний арест заканчивается. Да и вообще, почему я должен сидеть взаперти из-за того, что Брайен говнотопор – качок и всеобщий любимчик, обмазан тормозной жидкостью и ему нравятся отстойные девицы вроде Кортни Баррет?
Мой мольберт и скамеечка оказываются на том же месте, где я оставил их на прошлой неделе. Так что я устраиваюсь, убеждая себя, что важно лишь поступить в ШИК и ничего иного, а до конца лета я буду общаться с Джуд. И Шельмецом. И ходить по музеям с мамой. Брайен мне не нужен.
Преподаватель начинает урок – сегодня у нас новая модель-девочка – и рассказывает про позитивное и негативное пространство, о том, что показать форму можно, нарисовав пространство вокруг нее. Я раньше такого не делал и всецело погружаюсь в упражнение, сосредоточившись на том, чтобы выявить модель, показав то, чем она не является.
Но во время второй части урока я сажусь спиной к стене и начинаю таким вывернутым способом рисовать Брайена, хотя и обещал этого не делать. Но я не могу сдержаться. Он во мне, и его надо выпустить наружу. Я делаю один набросок за другим.
Я всецело на этом сосредоточился и не заметил, что ко мне кто-то идет, пока не перегородили свет. Я удивленно отшатнулся, изо рта вырвался какой-то стыдный искаженный звук, когда мой мозг сообразил, что передо мной предстал он, Брайен. У него с собой нет ни рюкзака с метеоритами, ни магнитных граблей, а это значит, что он пришел так далеко за мной. Снова. Я стараюсь, чтобы радость осталась на изнанке лица.
– А я ждал сегодня утром, – говорит он и облизывает нижнюю губу так нервно, так безупречно, что мою грудь до глубины пронзает боль. Он бросает взгляд на альбом. Я быстро переворачиваю лист, чтобы он себя не увидел, затем встаю, жестом показывая, что лучше вернуться в лес, чтобы нас не услышали в классе. Я прячу скамейку и мольберт, изо всех сил надеясь, что ноги не подкосятся, или же, наоборот, не пустятся в пляс.
Он ждет меня под тем же деревом, что и в прошлый раз.
– Тот англичанин, – интересуется он, когда мы идем по тропинке, – был сегодня?
Если я что и могу понять по голосу, благодаря Джуд, так это ревность. Я вдыхаю с невероятным счастьем.
– Его еще на прошлой неделе выперли.
– За бухло?
– Ага.
В лесу стоит тишина, за исключением хруста веток у нас под ногами и стонов пересмешников где-то в деревьях.
– Ноа?
Я втягиваю воздух. Откуда берутся такие чувства, когда тебя просто назвали по имени?
– Да? – По его лицу бегают разнообразные эмоции, но я таких не знаю. И вместо этого смотрю на собственные кеды.
Минуты молчания проходят одна за другой.
– Слушай, какое дело… – наконец говорит Брайен. Потом смолкает и начинает ковырять кору на дубе. – Из солнечных систем частенько исключают планеты, и они бродят по глубинам космоса сами по себе, в одиночестве, во Вселенной без солнца, и так целую вечность, понимаешь…
Его взгляд умоляюще просит меня что-то понять. Я обдумываю услышанное. Брайен о таком и раньше говорил, об этих одиноких планетах, дрейфующих без солнца. И что? Это значит, что он не хочет остаться за бортом, как и я? Ну и ладно. Я поворачиваюсь, собираясь уйти.
– Нет, – он хватает меня за рукав. Он схватил меня за рукав.
И Земля перестает вращаться вокруг своей оси.
– Блин, хрен с ним. – Брайен облизывает губу и смотрит на меня в отчаянии. – Просто… – говорит он. – Просто…
Он что, заикаться начал?
– Просто что? – спрашиваю я.
– Просто не переживай, ладно? – Слова срываются у него с губ, кольцом обхватывают мое сердце и вырывают его из груди. Я понимаю, о чем он.
– Из-за чего не переживать? – прикидываюсь я.
Его губы изгибаются в полуулыбке.
– Что тебе астероид в голову попадет. Это крайне маловероятно.
– Отлично, – отвечаю я, – не буду переживать.
И я больше не переживаю.
Не переживаю, и когда через несколько секунд он произносит с широченной ухмылкой:
– А я видел, что ты там рисовал, чувак.
И я не переживаю, что сегодня вечером продинамлю Джуд, и во все последующие вечера тоже. Не переживаю, когда она возвращается домой и застает на террасе Брайена с осами, которые всем роем позируют мне, изображая какую-то фотку, которую они видели в журнале. Не переживаю, когда вечером она говорит:
– Мамы, значит, тебе мало было? И друзей тоже обязательно украсть?
И я не переживаю, что это были последние слова, которые она сказала мне за все лето.
Я не переживаю, что и я – я! – за компанию стал крутым, что я тусуюсь на Пятне с Брайеном и бесчисленными говносерфингистами, засранцами и осами, которые попали в его Сферу спокойствия, и почти никогда не чувствую себя заложником, почти всегда знаю, что делать с руками, никто не пытается скинуть меня с обрыва, и никак иначе, кроме как Пикассо, меня не называют, причем эту кличку дал мне из всех этих гадов не кто иной, как Франклин Фрай.
Я не переживаю, что прикидываться, будто я, как все, оказывается не так сложно, как я воображал. Менять цвет кожи, как жаба. Мазаться тормозной жидкостью.
Я не переживаю, что, когда мы с Брайеном оказываемся одни в лесу, или у него на крыше, или в гостиной смотрим бейсбол (ну и ладно), он воздвигает между нами электрический забор, и я никогда не рискую даже провести рядом рукой, но, когда мы на людях, например, на Пятне, этот забор пропадает, и мы, как неуклюжие магниты, налетаем и натыкаемся друг на друга, тремся руками, касаемся ногами, плечами, хлопаем друг друга по спине, а иногда и по ноге, хотя на это нет особых причин, но приравнивается к заглатыванию молнии.
Я не переживаю, что весь фильм про инопланетян наши ноги совершают микроскопические движения: его – вправо, вправо, вправо, моя – влево, влево, влево, пока не встречаются на полдороге – и крепко не прижимаются друг к другу на такие полные безумия раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь секунд, что мне приходится вскакивать и бежать в туалет, потому что меня разрывает. Я не переживаю, когда возвращаюсь на свое место и все начинается заново, только на этот раз наши ноги находят друг друга немедленно, и он хватает меня под подлокотником за руку, сжимает ее, и мы умираем от электрического разряда.
Я не переживаю, что в это время с другой стороны от меня сидит Хезер, а с другой стороны от него – Кортни.
Я не переживаю, что Кортни все еще не вернула Брайену его счастливую шляпу и что Хезер не сводит с меня своих древних серых глаз.
Я не переживаю, что мы с Брайеном ни разу не поцеловались, ни единожды, сколько я его ни гипнотизирую, сколько ни прошу об этом Бога, деревья и каждую молекулу, которая встречается мне на пути.
Самое главное, что я не переживаю, когда однажды нахожу на кухонном столе записку, в которой Джуд просит маму прийти на пляж и посмотреть на ее песчаную скульптуру. И, не переживая, хороню эту бумажку на самом дне мусорного ведра. Не переживаю совершенно, хотя у меня от этого начинает болеть живот, да даже не живот, а вся душа, от того, что я наделал, от того, что я смог так поступить.
А следовало переживать.
Ох как следовало переживать.