– Вообще никто, да? – Девушка по имени Брук поднимает с пола свою сумку и вешает на плечо, как будто готовясь к быстрому гневному выходу.
– Подожди, – обращается он к ней, но потом его взгляд быстро возвращается ко мне. – Записка Ги? – произносит он, и что-то у него на лице проясняется. – Это ты мне ее в куртку подложила?
Мне и в голову не пришло, что Оскар узнает его почерк, но естественно.
– Какая записка? – пищу я. А потом обращаюсь к девушке: – Извини. Серьезно. Я просто… да я и не знаю, что я там делала, между нами ничего нет. Вообще ничего. – Ноги уже достаточно включились, чтобы я могла спуститься по лестнице.
На середине почтовой комнаты сверху доносится голос Оскара:
– Проверь остальные карманы! – Я не оборачиваюсь, иду дальше по коридору, потом по тропинке и оказываюсь на тротуаре. Я тяжело дышу, в кишках нехорошо. Я плетусь по улице на таких слабых и шатких ногах, что просто удивительно, как они меня держат. Пройдя приблизительно квартал и отбросив все достоинство, я начинаю рыться в карманах, но ничего не нахожу кроме баночки с пленкой, бумажек от конфет и ручки. Разве только… я начинаю шарить руками по подкладке, там оказывается молния. Я расстегиваю и достаю оттуда аккуратно сложенный листок. И кажется, что он уже прилично там лежит. Это цветная копия моей фотки из церкви. Где я с преступной ухмылкой. Он носит меня с собой?
Хотя погодите. Какая разница? Никакой. Это не важно, если Оскар решил быть с кем-то другим, быть с ней, да прямо сразу после того, как написал мне те очаровательные записки, сразу после того, что произошло между нами на полу комнаты-тюрьмы, хотя я не знаю, что это было, но что-то же было, настоящее, и смех, и та трудная часть, от которой у меня возникло чувство, что где-то может таиться ключ, который каким-то образом освободит нас обоих. Мне правда так казалось.
А потом: "Вообще никто". И: "Иди сюда. Садись на коленочки".
И я представляю себе, как он вдыхает Брук, вдыхает одну девушку за другой, как и говорил Гильермо, как он сделал со мной, чтобы потом выдохнуть и разорвать на части.
Я такая дура.
Для девочек с черным сердцем все же пишут любовные истории. И они вот такие.
После этого я прошла меньше квартала – скомкав фотку – и вдруг слышу за спиной шаги. Я оборачиваюсь, уверенная, что это Оскар, в груди забил омерзительный фонтан надежды, но это оказывается Ноа: с диким взглядом, без замков, без дверей, он в полном ошеломлении, и кажется, что он хочет мне что-то сказать.
Невидимый музей. Ноа. Возраст 13,5-14 лет
На следующий день после того, как Брайен уехал в пансионат, я прокрадываюсь в комнату Джуд, когда она в душе, и вижу на экране компьютера чат:
Космонавт: Я думаю о тебе,
Рапунцель: Я тоже,
Космонавт: Приходи ко мне сейчас же,
Рапунцель: Я телепортироваться еще не умею,
Космонавт: Я этим займусь,
Я взрываю всю страну. Но никто, блин, не замечает.
Они влюблены друг в друга. Как черные стервятники. И термиты. Да, черепахи, голуби и лебеди – не единственные, у кого один возлюбленный на всю жизнь. У мерзких термитов-говноедов и стервятников-смертеедов тоже так.
Как она так могла? А он?
У меня словно постоянно при себе взрывчатка, вот как я себя чувствую. Странно, что, когда я дотрагиваюсь до предметов, их не разносит на куски. Я не могу поверить, что я настолько ошибся.
Я думал, я даже не знаю, неправильно думал.
Страшно неправильно.
Я делаю что могу. Превращаю все каракули Джуд, которые только удается найти в доме, в кровавое месиво. Я собираю все самые страшные варианты смерти из ее дурацкой игры "Как бы ты предпочел умереть". Девочку выталкивают в окно, вспарывают ей брюхо ножом, топят, погребают заживо, душат ее же собственными руками. И все в мельчайших подробностях.
А еще я засовываю ей в носки личинок насекомых.
Окунаю ее зубную щетку в унитаз. Каждое утро.
Наливаю в стакан, который стоит у ее кровати, белый уксус.
Но самое страшное то, что в те несколько минут за каждый час, когда мне не рвет крышу, я готов: отдать все десять пальцев зато, чтобы быть с Брайеном. Я бы отдал вообще все что угодно.
(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик неистово гребет обратно по реке времени.)
Проходит неделя. Другая. Дом становится настолько огромным, что я лишь за несколько часов дохожу от своей комнаты до кухни и обратно, настолько огромным, что я даже в бинокль не вижу Джуд, которая сидит напротив меня за столом. Не думаю, что наши с ней пути еще когда-либо пересекутся. Когда она пытается заговорить со мной через разделяющие нас километры предательства, я вставляю наушники, делая вид, что слушаю музыку, тогда как на самом деле другой конец провода я держу в руке в кармане.
Я не собираюсь с ней больше никогда разговаривать и демонстрирую это очень четко. Ее голос – всего лишь помехи. Она сама – лишь помехи.
Я постоянно жду, когда мама поймет, что мы с сестрой в состоянии войны, и начнет, как раньше, выступать в роли ООН, но этого не происходит.
(ПОРТРЕТ: Исчезающая мать.)
А потом однажды утром из прихожей раздаются голоса: папа разговаривает с какой-то девчонкой, но не с Джуд. До меня вскоре доходит, что это Хезер. Я едва ли уделял ей внимание в своих мыслях, даже после того, что случилось в гардеробной. После этого ужасно-лживого поцелуя. "Прости, Хезер, – говорю я про себя, и тихонько пробираюсь к окну, – прости, прости", – и как можно аккуратнее поднимаю раму. Я выбираюсь наружу и спрыгиваю с подоконника, спасаясь бегством, и уже слышу, как папа стучит в дверь, зовет меня по имени. Я больше ничего не могу придумать.
Уже наполовину спустившись с холма, я слышу, что приближается машина, и думаю вытянуть руку. Мне бы надо уехать автостопом в Мексику или Рио, как настоящему художнику. Или в Коннектикут. Да. И объявиться в комнате Брайена – где в душе целая куча мокрых и голых парней. Эта мысль приходит ниоткуда, и детонирует сразу вся взрывчатка, что была у меня при себе. Это даже хуже, чем представить себе их с Джуд в гардеробной. И лучше. И куда хуже.
Выбравшись из облака ядерного взрыва этих мыслей, обгоревший до корки, я оказываюсь около ШИКа. Ноги каким-то образом сами сюда пришли. Летние курсы уже больше двух недель назад кончились, и уже начали возвращаться ученики, живущие тут в пансионе. Они похожи на граффити, и они совершенно не сломанные. Они вытаскивают из багажников чемоданы, папки с портфолио и коробки, обнимают родителей, а те смотрят друг на друга такими глазами, как будто говоря: "Может, это была не очень хорошая идея". А я всасываю все это в себя пылесосом. Девчонки с синими, зелеными, красными, фиолетовыми волосами с визгом кидаются друг другу в объятия. Парочка долговязых парней стоят, прислонившись к стене, курят, смеются и излучают крутоту. А вон разношерстная кучка ребят с дредами, такое ощущение, что они только что из сушильного барабана вывалились. Мимо меня проходит чувак, у которого с одной стороны лица усы, а с другой – борода. Потрясно! Они не только творят искусство, они сами – ходячее искусство.
Тут я вспоминаю наш разговор с голым англичанином на вечеринке и решаю, что моим обгоревшим останкам стоит отправиться на разведку в удаленный от моря район с высотками, где, по его словам, находится студия того на всю голову тронутого скульптора.
И уже вскоре, может, даже через несколько секунд – после попыток не думать о Брайене я превращаюсь в скорохода с нечеловеческими способностями – я оказываюсь у здания по адресу Дэй-стрит, 225. Это большой склад, дверь наполовину открыта, но мне заходить нельзя, да? Да. У меня даже альбома при себе нет. Но мне все равно хочется, хочется что-нибудь делать, чтобы было чем заняться. Например, целоваться с Брайеном. Эта мысль меня цепляет, и я уже не могу от нее избавиться. Однозначно следовало попробовать. Но если бы он мне двинул? Расколол бы мне черепушку метеоритом? Ой, ну а если бы нет? Если бы он ответил на мой поцелуй? Я ведь иногда замечал, как он смотрел на меня во все глаза, когда думал, что я не обращаю на него внимания. Но я постоянно за ним наблюдал.
Я все просрал. Да. Надо было поцеловать. Всего разок, а потом и умереть не жалко. Нет, погодите, какое, блин, умереть, перед смертью мне нужно больше чем поцелуй. Куда-а-а больше. Я весь вспотел. Ужасно. Я сажусь на тротуаре и стараюсь дышать, просто дышать.
Подобрав камушек, я бросаю его на дорогу, пытаясь имитировать его бионическое движение, и после трех жалких попыток у меня весь ход мыслей переворачивается. Между нами же был электрический забор. Брайен его поставил. Он его поддерживал. Он хотел Кортни. И Джуд - как только увидел ее. Я просто предпочитал в это не верить. Он – всеобщий гад-любимчик, которому нравятся девчонки. Он – красный гигант. А я – желтый карлик. Конец.
(АВТОПОРТРЕТ: И жили все они долго и счастливо, за исключением желтого карлика.)
Я отталкиваю эти мысли, все. Имеют значение лишь те миры, которые я могу сотворить, а не этот говняный, в котором приходится жить. В мирах, которые творю я, возможно все. Что угодно. И если – нет, когда – я поступлю в ШИК, я научусь изображать их на бумаге хотя бы вполовину настолько же хорошо, как у меня в голове.
Я встаю, поняв вдруг, что, разумеется, смогу залезть по пожарной лестнице, которая проходит сбоку. Она ведет к площадке, идущей мимо многочисленных окон, через которые наверняка можно что-то увидеть. Надо лишь незаметно перемахнуть через забор. Почему бы и нет? Мы с Джуд в свое время перелезли через кучу заборов, чтобы пообщаться со всякими лошадьми, коровами или козами, а также к одному земляничному дереву, с которым мы оба в пять лет сочетались браком (Джуд в то же время исполняла роль священника).
Я смотрю в обе стороны улицы, тихо. Вдалеке лишь виднеется спина старой на вид женщины в ярком платье… кажется, вообще-то, что она парит в воздухе. Я моргаю – нет, все еще парит, и она как будто почему-то босиком. Она входит в небольшую церковь. Ну и фиг с ней. Когда за ней закрывается дверь, я перебегаю через дорогу, а потом быстро и легко, словно обезьяна, перелезаю через забор. Затем лечу по переулку, осторожно взбираюсь по лестнице, чтобы старый металл не скрипнул, и радуюсь тому, что неподалеку идет стройка, так что меня особо не будет слышно. Потом я быстро прохожу по площадке, заглядываю за угол и вдруг понимаю, что эти оглушительные звуки доносятся не со стройки, а со двора подо мной – там, кажется, только что случился апокалипсис, потому что, блин, офигеть: выглядит так, будто инопланетяне произвели химическую атаку на Землю. По всему двору раскиданы спасатели в защитных костюмах, масках и очках, они орудуют перфораторами и циркулярными пилами и то исчезают, то вновь показываются из вздымающихся белых облаков, накидываясь на каменные глыбы. Это студия по работе с камнем? А они – скульпторы? Что бы сказал Микеланджело? Я смотрю, смотрю, смотрю, а когда пыль садится, я замечаю, что в меня впилась пара огромных глаз.
У меня перехватывает дыхание. С той стороны двора на меня пялятся три громадных каменных монстра мужского пола.
И они дышат. Богом клянусь.
Моя бывшая сестра Джуд офигела бы. Мама тоже.
Мне надо подобраться к ним поближе, думаю я, и тут из здания выходит высокий темноволосый мужчина, прямо через стену, она поднята, как дверь в гараже. Он говорит по телефону с каким-то акцентом. Он запрокидывает голову, и он счастлив в превосходной степени, как будто ему сообщили, что отныне ему можно будет выбирать цвета для всех закатов, или что в спальне его ждет голый Брайен. Он уже буквально танцует с телефоном, а потом начинает смеяться, и в его смехе столько радости, как будто в воздух выпускают около миллиарда шариков. Наверное, это тот самый на всю голову тронутый скульптор, а эти до усрачки страшные гранитные монстры – его безумные скульптуры.
– Поскорее, – говорит он, и голос у него такой же громадный, как и он сам. – Поскорее, любовь моя. – После этого он целует два пальца и касается ими телефона, а потом убирает его в карман. Совершенно долдонский поступок, правда? Но когда он это делал, мне так не показалось, можете поверить. Теперь он стоит спиной ко двору и лицом к столбу, уперев в него лоб. Он улыбается бетону, как полнейший придурок, но я один все понимаю, потому что наблюдаю за ним из-под звезд. Он выглядит так, словно тоже готов отдать все десять пальцев. Через несколько минут он выныривает из своего забытья, и я впервые четко вижу его лицо. Нос у него, как перевернутый корабль, рот еще в три раза больше, челюсть и скулы массивные, как в броне, а глаза светятся всеми цветами радуги. Его лицо – как комната, забитая крупной мебелью. Мне тут же хочется его нарисовать. Он осматривает раскинувшуюся перед ним сцену апокалипсиса, а потом вскидывает руки, словно дирижер, и в этот же миг все электроинструменты смолкают.
Как и птицы, и проезжающие мимо машины. Честно говоря, я даже не слышу ни ветерка, ни жужжания мухи, ни слова из какого-нибудь разговора. Я не слышу вообще ничего. Как будто кто-то отключил звук у всей жизни, поскольку этот человек собрался заговорить.
Он что, бог?
– Я часто говорю о храбрости, – начинает он. – И что резьба по камню – занятие не для трусов. Трусы работают с глиной, так?
Все спасатели хохочут.
Он делает паузу, чиркая о колонну спичкой. И она зажигается.
– Я говорю вам, в моей студии вы должны рисковать. – Отыскав за ухом сигарету, он закуривает. – Я говорю, не надо скромности. Я говорю вам делать выборы, ошибки, большие, страшные, безрассудные, просто перепортить все к чертям. Я говорю, что иначе никак.
Все согласно бормочут.
– Я это говорю, да, но все равно вижу, что очень многие из вас боятся резать камень. – Он принимается ходить, медленно, словно волк, это определенно то животное, которое он видит в зеркале. – Я вижу, что вы делаете. Когда вчера никого не осталось, я ходил от работы к работе. Вооружавшись перфораторами и пилами, вы, наверное, воображаете себя Рэмбо. Вы поднимаете много шума, много пыли, но мало кто из вас нашел хоть столько, – он сводит пальцы в щепотку, – от своей скульптуры. И сегодня все должно перемениться.
Он подходит к невысокой блондинке.
– Мелинда, можно?
– Конечно, – отвечает она. Даже отсюда видно, насколько она покраснела. Девушка совершенно однозначно в него влюблена. Я смотрю на лица остальных, собравшихся вокруг, пока не понимаю, что это можно сказать про каждого из них, независимо от пола.
(ПОРТРЕТ, ПЕЙЗАЖ: Мужчина в географическом масштабе.)
После долгой затяжки скульптор бросает сигарету, едва только начатую, на землю, топчет. Улыбается Мелинде:
– Будем находить твою женщину, да?
Он осматривает стоящую рядом с большим камнем глиняную модель, а потом закрывает глаза и проводит по ее поверхности согнутыми пальцами. Затем повторяет то же самое с огромным куском камня, исследует его руками, так и не открывая глаз.
– О'кей, – говорит он и берет со стола перфоратор. Когда он безо всяких колебаний начинает кромсать камень, восхищение студентов видно невооруженным взглядом. Но вскоре его окутывает облако пыли, и я больше ничего не вижу. Мне надо бы подобраться поближе. То есть совсем близко. Мне кажется, мне вообще надо устроиться жить у этого мужчины на плече, как попугаю.
Когда прекращается шум и рассеивается пыль, ученики начинают аплодировать. Из камня вырезан изгиб спины, идентичный глиняной модели. Невероятно.
– Теперь, – говорит он, – возвращайтесь к работе. – И отдает Мелинде дрель. – Остальное найдешь сама.
Потом он начинает ходить от одного ученика к другому, иногда не говоря ни слова, а иногда взрывается похвалой.
– Да! – выкрикивает он одному. – Удалось! Только посмотри на эту грудь. Красивее я не видел! – Парнишка улыбается до ушей, а скульптор треплет его волосы жестом гордого отца. У меня в груди что-то натягивается.
– Очень хорошо, – говорит он другому. – Теперь пора забыть все, что я сказал только что. Отсюда давай медленно. Очень, очень медленно. Ласкай камень. Ты как будто занимаешься с ним любовью, но очень, очень и очень деликатно. Понятно? Только зубилами и всё. Одно неверное движение – и все испортишь. Аккуратно. – И так же взъерошивает ему волосы.
Убедившись, что вроде никому больше не нужен, он снова уходит вовнутрь. Я следую за ним, переходя по площадке на другую сторону, туда, где окна, и держусь так, чтобы самому видеть, но не быть увиденным. Там, внутри, еще больше каменных гигантов. С противоположной стороны студии на платформе я вижу трех голых женщин с тонкими красными шарфами, обвивающимися вокруг тел – они позируют, а вокруг кучка учеников рисует.
Голого англичанина нет.
Скульптор ходит от ученика к ученику, встает у каждого за спиной и изучает работы пристальным холодным взглядом. Я так напрягаюсь, словно он на мои эскизы смотрит. Он недоволен. Он хлопает в ладоши, и все рисующие останавливаются. Через окно слышно плохо, только то, что он оживляется все больше, при этом его руки порхают, словно малазийские летающие лягушки. Мне хочется знать, что он говорит ученикам. Мне просто необходимо знать.
Наконец, все снова начинают рисовать. Он сам хватает со стола альбом с карандашом и присоединяется к ним, и следующее говорит очень громко, его голос просто заряжен ракетным топливом, так что даже я слышу.
– Рисуйте, как будто это важно. Как в последний раз, как перед смертью. Мы заново творим мир, и не меньше, понятно?
Так и мама говорит. И да, мне понятно. Сердце бьется все чаще. Абсолютно понятно.
(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик переделывает мир, прежде чем мир переделает мальчика.)
Он садится и начинает рисовать вместе с группой. Его рука так и порхает по бумаге, никогда не видел ничего подобного, а глазами он словно поглощает стоящих перед ним моделей до последнего атома. У меня кишки все скрутило до самого горла от напряженных попыток понять, что он делает; я изучаю, как он держит карандаш, как он сам превращается в карандаш. Мне даже в альбом смотреть не нужно, чтобы увидеть, что это гениальный рисунок.
До этого момента я не понимал, насколько хреново рисую я сам. Какой долгий путь мне еще предстоит. Что я могу и не попасть в ШИК. Та доска с предсказаниями была права.
Я едва ковыляю вниз по лестнице, ноги дрожат, голова кружится. Я в один короткий миг увидел, кем я мог бы стать, кем я хочу стать. И кем я совершенно не являюсь.