- О чем это я? - спросила она.
- Ты говорила о том, что я безжалостно эффективен. Талантлив - да. В бизнесе, в личных приобретениях. В организации собственной жизни вообще.
- А любовь я имела в виду?
- Не знаю. Имела?
- Не вполне безжалостен. Но да. Талантлив. И внушителен. И в одежде, и без. Тоже талант, наверное.
- Но тебе чего-то не хватало. Или же всего хватало. В том-то и дело, - сказал он. - С таким талантом и напором. Все в дело. Последовательно приносит пользу.
Она искала потерянную туфлю.
- Но это больше не правда, - сказала она.
Он наблюдал за ней. Кажется, ему не хотелось сюрпризов - даже от женщины, от этой женщины, которая научила его смотреть, чувствовать влажные чары на лице, ощущать, как тает наслаждение в мазке или полоске цвета.
Она нырнула к кровати. Но, не успев выхватить туфлю из-под одеяла, пролившегося на пол, глянула ему глаза в глаза.
- С тех пор, как в твою жизнь проникла толика сомнения.
- Сомнения? Что такое сомнение? - Он сказал: - Сомнений не бывает. Никто больше не сомневается.
Она вступила в туфлю и оправила юбку.
- Начинаешь думать, что сомневаться интереснее, чем действовать. Сомнения требуют больше мужества.
Она шептала, недвижная, уже отвернувшись от него.
- Если я от этого сексуальнее, куда же ты?
Она собиралась снять трубку телефона, звонившего в кабинете.
Вспомнил, когда надел один носок. G. triacanthos. Знал же, что вернется, - и вернулось. Ботаническое название того дерева во дворе. Gleditsia triacanthos. Гледичия сладкая.
Ему стало получше. Он знал, кто он, и потянулся за рубашкой, одевался ускоренным маршем.
Торваль стоял за дверью. Они не встретились взглядами. Прошли к лифту, в молчании спустились в вестибюль. Он пропустил Торваля вперед - проверить участок. Надо признать, тот делает это хорошо - мягкая хореография галсов, четкая и ясная. После чего прошли по двору и на улицу.
Остановились у машины. Торваль указал на парикмахерские, что поджидали с обеих сторон, всего в нескольких ярдах. Затем его глаза остыли и замерли. Слушал голос в ухе. В миге ощущалось напряжение, направленное ожидание.
- Код угрозы синий, - наконец сказал он. - У нас потери.
Шофер придержал дверцу. Эрик не взглянул на него. Бывали времена, когда он подумывал, не посмотреть ли на шофера. Но пока так и не посмотрел.
Потерей был Артур Рапп, управляющий директор Международного валютного фонда. Только что на него совершили покушение в "Найки-Северной Корее". Всего минуту назад. Эрик смотрел, как это происходит снова и снова, маниакальными повторами, а машина тем временем ползла к затору на Лексингтон-авеню. Артура Раппа он терпеть не мог. Возненавидел еще до знакомства. Ненависть чистейших кровей, упорядоченная, основанная на расхождениях в теории и толкованиях. Потом они встретились, и Эрик возненавидел его лично и хаотично, что называется - от всей души.
Его убили в прямом эфире "Денежного канала". В Пхеньяне перевалило за полночь, он заканчивал интервью для североамериканских телезрителей после исторического дня, вечера церемонии, приемов, ужинов, речей и тостов.
Эрик видел, как на одном экране он подписывает документ, а на другом готовится к смерти.
В кадр вошел мужчина в рубашке с коротким рукавом и принялся бить Артура Раппа ножом в лицо и шею. Тот схватил мужчину и вроде как подтянул его ближе, как будто хотел сказать что-то по секрету. Запутавшись в микрофонном шнуре, они вместе рухнули на пол. Журналистка следом - изящная женщина, юбка с разрезом задралась и стала главнейшей точкой внимания.
На улице выли клаксоны.
На одном экране возник крупный план. Мясистое лицо Артура Раппа надувалось спазмами потрясения и боли. Напоминало жом чего-то растительного. Эрику захотелось, чтобы показали еще раз. Покажите еще. И показали, разумеется, и он знал, что показывать будут еще не раз - до глубокой ночи, нашей ночи, пока из образа не стечет всякое ощущение или пока все в мире не посмотрят, что уж раньше случится, но при желании посмотреть можно - в любое время, поиском изображения, хотя эта технология уже сейчас кажется гнетуще медлительной, - или можно вызвать на экран замедленную съемку изящной женщины и микрофона у нее в руке: как их затягивает ужасом, - можно сидеть не один час, желая выебать ее тут же, в кровавом вихре ножа, случайных частей тел, вспоротых сонных артерий, посреди отрывистых воплей бьющегося убийцы, у него к ремню пристегнут мобильник, и раздутых газообразных стонов умирающего Артура Раппа.
Авеню перегородил экскурсионный автобус. Двухэтажный, из-под брюха у него валил дым, а с верхнего уровня высовывались опечаленные головы - невозмутимые шведы и китайцы, их "бананы" набиты валютой.
Майкл Цзинь по-прежнему был на откидном сиденье, спиной к движению. Слушал репортаж о покушении, но к экрану не поворачивался.
Теперь Эрик смотрел на него - непонятно, молодой человек так сдержан из-за нравственной строгости или его безразличие настолько глубоко, что его не пробить музам, даже музам секса и смерти.
- Пока вас не было, - сказал Цзинь.
- Да. Рассказывай.
- Сообщили, что в Японии снижаются потребительские расходы. - Он говорил дикторским голосом. - Возникают сомнения в экономической стабильности страны.
- Ясно. Что. Я то же самое говорил.
- Ожидают, что иена увянет. Иена несколько провалится.
- Ну и вот. Видишь. Неизбежно. Ситуация должна измениться. Выше иена не может залезть.
К этому концу машины подошел Торваль. Эрик опустил окно. Окна по-прежнему приходится опускать.
Торваль сказал:
- Вкратце.
- Да.
- Комплекс рекомендует дополнительную безопасность.
- Ты не очень доволен.
- Сначала угроза президенту.
- Ты уверен, что справишься, что бы ни случилось.
- Теперь покушение на управляющего директора.
- Прими их рекомендации.
Он поднял окно. Как ему эта дополнительная безопасность? Ему стало свежо. Освежала смерть Артура Раппа. Грядущее падение иены придавало сил.
Он окинул взглядом мониторы видеотерминальных устройств. Они располагались несколькими уровнями на разных расстояниях от заднего сиденья - плоские плазменные экраны всевозможных размеров, некоторые прямоугольными гроздьями, иные одиноко торчали из стоек по бортам. Группа их выглядела произведением видеоскульптуры - представительным и воздушным, с возможностью видоизменения: каждая единица в ней конструировалась так, чтобы откидываться на вертлюге, складываться либо работать вне зависимости от остальных.
Ему нравился пригашенный звук или же отключенный совсем.
Они уже выбирались из экскурсионного автобуса. Тот, казалось, тонет в темном дыму, пенившемся вокруг. В автобус попробовал сесть бродяга, одетый в пузырчатую пленку. Вдали выли сирены - в пробке застряли пожарные машины, и вой висел в воздухе, без допплеровского сдвига, а клаксоны машин дудели вблизи, еще одна тягота дня.
Его ликование углубилось. Он сдвинул верхний люк и высунул голову в разворачивающуюся сцену. Сразу за авеню высились банковские башни. Несмотря на размеры, эти конструкции в глаза не бросались, заметить их трудно, такие они обычные и монотонные - высокие, отвесные, абстрактные, со стандартными пологими выступами, длиной в целый квартал, - такие равнозначные, что нужно хорошенько сосредоточиться, чтобы их увидеть.
Отсюда они выглядели пустыми. Эта мысль ему понравилась. Их мыслили последними высокими строениями, их строили пустыми, они должны ускорять приход будущего. Они - конец внешнего мира. Вообще-то их тут нет. Они в будущем, во времени за пределами географии и осязаемых денег - а также тех, кто эти деньги складывает в стопки и считает.
Он сел и глянул на Цзиня, который скусывал отмершую кожицу с большого пальца. Посмотрел, как тот глодает. Не самая нежная греза у Майкла. Он грыз, перетирал зубами сначала заусенец, следом сам ноготь у основания - бледную дугу лунной четвертинки, луночку, и в этом зрелище было что-то ужасное, атавизм какой-то: Цзинь нерожденный, свернулся калачиком в пленчатой сумке, жуткий маленький гуманоид с головой компьютерного ботана сосет свои фестончатые руки.
Почему заусенец зовут заусенцем? Происходит от древнего "усние", кожа, насколько Эрик случайно знал, а оно - от "усмы", вероятно, восходящей к корням жжения, это мучительно и больно.
Цзинь выпустил немного своих вегетарианских газов. Контроль среды тут же заглотил их. Впереди открылась брешь, и машина дернулась и содрогнулась, со скрежетом объезжая автобус, нацелилась поперек авеню. Человек с колесным лотком тако серьезно следил за этим перемещением. Машину колыхнуло на бордюре, и она выдавилась из этого сфинктера; взгляд Цзиня вынырнул из луночного уединения, когда машина рванула к Парк-авеню по сюрреально пустому отрезку улицы.
- Тебе что пора делать.
- Да. Хорошо, - сказал Цзинь.
- Ты не знаешь? Мы оба это знаем.
- Есть чем заняться в конторе. Да. Нужно перебрать события за период и посмотреть, смогу ли я найти применимое.
- Ничего не применимо. Но там все есть. Видно на графике. Сам поймешь.
- Мне нужно протестировать валюты на основе исторических данных, не знаю, чуть ли не до туманной зари.
- Мы не можем ждать туманной зари.
- Тогда сделаю тут. Сберечь время. Лишь бы вы были довольны. Временные циклы я обсчитываю во сне. Годы, месяцы, недели. Сколько неуловимых паттернов нашел. Сколько математики насовал в циклы и историю развития цен. Потом отыскиваешь часовые циклы. Потом эти вонючие минуты. Затем переходишь к секундам.
- Это видно по дрозофилам и сердечным приступам. Действуют общие силы.
- Я так устарел, что даже пищу жевать не приходится.
- Здесь тебе нельзя.
- Мне тут нравится.
- Нет, не нравится.
- Мне нравится ездить спиной. - Цзинь заговорил голосом диктора новостей. - Он умер так же, как и жил. Задом наперед. Подробности - после игры.
Ему было хорошо. Столько силы в себе он не ощущал уже много дней, а то и недель, а то и дольше. Зажегся красный. На другой стороне авеню он увидел Джейн Мелмен, своего начальника финансовой службы, в шортиках для бега и топе - она рысила по-росомашьи. Остановилась у оговоренного места посадки - рядом с бронзовой статуей человека, голосующего такси. Затем, прищурившись, посмотрела в направлении Эрика - старалась определить, его это лимузин или чей-то чужой. Эрик знал, что она ему скажет - первую реплику, дословно, - и с нетерпением на нее рассчитывал. Уже слышал гнусавый воздушный поток ее говора. Ему нравилось знать, что грядет. Так подтверждается наличие некоего наследственного сценария, доступного тем, кто способен его дешифровать.
Цзинь выскочил в дверь, не успела машина пересечь Парк-авеню. На разделительной полосе стояла женщина в сером спандексе, держала на весу дохлую крысу. Похоже, какой-то перформанс. Зажегся зеленый, и загудели клаксоны. На зданиях повсюду в этом районе названия финансовых учреждений были выгравированы на бронзовых стелах, высечены в мраморе, процарапаны сусальным золотом по граненому стеклу.
Мелмен бежала на месте. Когда машина остановилась на углу, она выступила из-под тени стеклянной башни за спиной и ввалилась в заднюю дверцу - сплошь локти и блестящие колени, веб-телефон в кобуре на поясе. Она запыхалась и вспотела после пробежки, рухнула на откидное сиденье с каким-то мрачным облегчением - с таким сбрасывают балласт в туалете.
- Все эти лимузины, господи, один от другого не отличишь.
Он сощурился и кивнул.
- Мы прямо как детки перед выпускным, - сказала она. - Или какая-нибудь тупая свадьба где-нибудь. В чем шарм одинакового?
Он глянул в окно, отвечая тихо - тема была ему настолько безынтересна, что замечание пришлось адресовать стали и стеклу снаружи, равнодушной улице.
- В том, что я влиятельный человек, который предпочитает не метить территорию отдельными струйками мочи, - может, так? Мне следует за что-то извиняться?
- Я хочу домой, целоваться взасос с Максимой.
Машина не двигалась. Сверху обрушивался грохот, от которого прохожие, идя мимо, прикрывались: гортанные раскаты гранитной башни имени огромной инвестиционной фирмы, ее возводили на южной стороне улицы.
- Вам, кстати, известно, что сегодня за день.
- Известно.
- Сегодня у меня выходной, черт побери.
- Я это знаю.
- Мне отчаянно нужен этот лишний день.
- Я знаю.
- Ничего вы не знаете. Вы не можете знать, каково это. Я мать-одиночка в бедственном положении.
- У нас ситуация.
- Я мать и бегаю в парке, как вдруг у меня в пупке взрывается телефон. Думаю, что это ребенкина нянька - она никогда не звонит, пока температура не поднимется до ста пяти. А у нас, оказывается, ситуация. Еще какая ситуация. Иену сносит так, что нас может раздавить через несколько часов.
- Выпей воды. Посиди на банкетке.
- Мне нравится лицом к лицу. И мне совсем не обязательно смотреть на все эти экраны, - сказала она. - Я и так знаю, что происходит.
- Иена упадет.
- Точно.
- Потребительские расходы снижаются, - сказал он.
- Точно. А кроме того, Банк Японии оставил процентные ставки без изменений.
- Это сегодня случилось?
- Это случилось ночью. В Токио. Я позвонила своему источнику в Никкей.
- На бегу.
- Пока рвала когти по Мэдисон-авеню, чтобы успеть сюда.
- Иена не может подняться выше.
- Это правда. Точно, - сказала она. - Но она только что поднялась.
Эрик посмотрел на нее, розовую, взмокшую. Машина слабо продвинулась вперед, и в нем шевельнулась меланхолия - казалось, ей пришлось преодолеть глубочайшие долы пространства, чтобы дотянуться до него, застрявшего посреди города. Он выглянул в окно - причудливый композит, эти люди на улице машут проезжающим такси, перебегают на красный свет, все вместе едины и цельны, стоят в очередях к банкоматам у банка "Чейз".
Она сообщила Эрику, что он выглядит кисло.
Автобусы рокотали по улице двойками, кашляя и задыхаясь, попарно или строем в затылок, короткими очередями выпускали людей на тротуар, живая добыча, ничего нового, там же и строители обедали, усевшись под банковские стены, вытянув ноги, ржавые башмаки, оценивающие взгляды - все нацелены на поток людей, марш мимо, приглядываются ко внешности, к шагу и стилю, к женщинам в деловых юбках, они чуть ли не бегут, к женщинах с головными гарнитурами и в сандалиях, к женщинам в мешковатых шортах, к туристкам, к иным обалделым и лоснящимся, с ногтями из кино про вампиров, длинными, к клыкастым и наштукатуренным, эти рабочие настороже, подмечают любую причудь, тех, у кого прически, одежда или походка могут быть насмешкой над тем, что эти рабочие делают, на высоте сорока этажей, либо зануд с мобильниками, которые раздражают их вообще.
Такие сцены его обычно возбуждали - великое алчное течение, в котором каждый анекдотический миг лепится физической волей города, лихорадкой человеческих я, притязаниями промышленности, коммерции и толпы.
Он услышал собственный голос из некой точки недалекого пространства.
- Я вчера ночью не спал, - сказал он.
Машина пересекла Мэдисон и остановилась перед Торговой библиотекой, как и планировалось. В обе стороны по улице тянулись едальни. Он подумал обо всех, кто ест, о жизнях, что истощаются за обедом. Что стоит за этой мыслью? Подумал об уборщиках, сметающих крошки со столов. Официанты и уборщики не мрут. Не являются только едоки - один за другим, с течением времени, берут и не приходят за своим супом с пачкой крекеров в придачу.
К машине подошел мужчина в костюме и галстуке, в руках - небольшой ранец. Эрик отвернулся. Из разума слилось все, за исключением чего-то связанного с пафосом самого слова "ранец". Ведь может рассудок вдруг отупеть - тактическая уловка уклонения или подавления, реакция на вдруг нависшую угрозу, прилично одетый человек с бомбой в чемоданчике, что даже в самой изобретательной мысли не найдется утешения, не останется времени на прилив ощущений, на естественный бросок, которым может сопровождаться опасность.
Когда мужчина постучал в окно, Эрик на него не взглянул.
Тут же на месте оказался Торваль - взгляд тугой, рука под пиджаком, с флангов заходят два помощника, мужчина и женщина, поразительно жизнеподобны, вынырнув из визуальной статики обеденного роя на улице.
Торваль навис над человеком.
И спросил:
- Вы, блядь, кто?
- Прошу прощения.
- Время ограничено.
- Доктор Инграм.
Торваль уже заломил мужчине руку назад. Прижал к борту автомобиля. Эрик подался ближе к окну и опустил его. В воздухе мешались запахи еды - кориандр, луковый суп, чад жарящихся пирожков с говядиной. Помощники встали вольным оцеплением, оба лицами прочь от места действия.
Из японского ресторана "Ёдо" вышли две женщины - и тотчас нырнули обратно.
Эрик посмотрел на мужчину. Хорошо бы Торваль его застрелил - ну или хотя бы приставил ему пистолет к голове.
Он сказал:
- Вы кто, блядь, такой?
- Доктор Инграм.
- Где доктор Невиус?
- Неожиданно вызвали. По личным делам.
- Говорите медленно и членораздельно.
- Его неожиданно вызвали. Я не знаю. Какой-то семейный кризис. Я его коллега.
Эрик задумался.
- Я вам когда-то уши промывал.
Эрик взглянул на Торваля и кратко кивнул.
Потом закрыл окно.
Он сидел по пояс голый. Инграм раскрыл свой ранец на комплекте недвусмысленных инструментов. Приложил стетоскоп к груди Эрика. Тот сообразил, еще как сообразил, почему на нем нет майки. Ее он оставил на полу спальни у Диди Фэнчер.
Пока врач слушал, как открываются и закрываются его сердечные клапаны, Эрик смотрел мимо Инграма. Машина рывками постепенно пробиралась на запад. Он не знал, почему до сих пор используют стетоскопы. Забытые инструменты древности, такие же причудливые, как и пиявки.
Джейн Мелмен сказала:
- Вы это вот что.
- Вот это. Каждый день.
- Неважно.
- Где бы ни был. Именно. Неважно.
Она чуть закинула голову и сунула бутылку родниковой воды куда-то в середину лица.