- Ты никогда не говорил мне, что у тебя голубые глаза.
В ее смехе он расслышал треск статики. Прикусил ей костяшку большого пальца, открыл дверцу, и они вышли на тротуар - к кофейне на углу.
Он сидел спиной к стене, смотрел, как Торваль размещается у главного входа, откуда хорошо просматривался весь зал. В кофейне битком. Сквозь бесформенный шум к нему просачивались приблудные слова на французском и сомалийском. Такова диспозиция в этом конце 47-й улицы. Темные женщины в одеяниях цвета слоновой кости шли против ветра с реки к Секретариату ООН. Жилые башни назывались "L’Ecole" и "Октавия". По скверам возили коляски няньки-ирландки. Ну и, разумеется, Элиза, швейцарка или кто она там, сидит за столиком напротив.
- О чем будем разговаривать? - спросила она.
Перед ним стояла тарелка блинчиков с колбасками - он ждал, когда растает и растечется квадратик масла, чтобы вилкой взбить вялый сиропчик, а потом смотреть, как медленно рассасываются бороздки от зубцов. Он понял, что вопрос серьезный.
- Мы хотим вертолетную площадку на крыше. Я купил право на воздушное пространство, но все равно еще нужно добиться исключения из правил зонирования. Ты разве есть не хочешь?
От еды она, казалось, отступает. Зеленый чай и тост перед ней нетронуты.
- И тир рядом с лифтами. Давай поговорим о нас.
- Ты и я. Мы тут. Так чего б не.
- Когда мы снова займемся сексом?
- Займемся. Правда, - ответила она.
- Мы уже некоторое время не.
- Когда я работаю, понимаешь. Энергия драгоценна.
- Когда ты пишешь.
- Да.
- Когда ты это делаешь? Я ищу тебя, Элиза.
Он увидел, как Торваль в тридцати шагах подвигал губами. Он говорил в микрофон, спрятанный в лацкане. В ухе динамик. Мобильный телефон пристегнут к поясу под пиджаком, поблизости от пистолета с голосовой активацией, чешская модель, еще один символ международности района.
- Куда-нибудь заползаю. Всегда так делала. Мама обычно отправляла кого-нибудь меня искать, - сказала она. - Горничные и садовники прочесывали весь дом и участок. Она думала, я в воде растворяюсь.
- Мне нравится твоя мама. У тебя груди мамины.
- Ее груди.
- Отличные титьки торчком, - сказал он.
Ел он быстро, вдыхал пищу. Потом съел все за нее. Ему казалось, глюкоза прямо-таки впитывается ему в клетки, подогревает иные аппетиты тела. Он кивнул хозяину заведения, греку с Самоса, тот помахал от стойки. Ему нравилось сюда приходить, потому что это не нравилось Торвалю.
- Скажи мне. Куда ты сейчас поедешь? - спросила она. - На какую-нибудь встречу? В контору? Чем ты вообще занимаешься?
Она вгляделась в него поверх мостика рук, улыбка пряталась.
- Ты знаешь всякое. По-моему, этим ты и занимаешься, - сказала она. - По-моему, ты посвятил себя знанию. По-моему, ты приобретаешь информацию и превращаешь ее в нечто громадное и ужасное. Ты опасная личность. Согласен? Провидец.
Он смотрел, как Торваль поднес чашечку ладони к голове - вслушивается, что ему говорят прямо в ухо. Такие приборы уже исчезают, он это знал. Вырождающиеся конструкции. Пистолет-то пока, может, и нет. Но само слово уже тает в налетающем тумане.
Он стоял у машины, незаконно припаркованной, и слушал Торваля.
- Комплекс докладывает. Достоверная угроза. Нельзя отмахиваться. Это значит - поездка через весь город.
- Нам не раз угрожали. И всякий раз достоверно. Я до сих пор тут стою.
- Не вашей безопасности угроза. Его.
- Какого такого, блядь, его?
- Президента. Это значит, что поездки через весь город не произойдет, если мы не потратим на нее весь день, с молоком и печеньками.
Он осознал, что дородное присутствие Торваля - провокация. Он весь узловат и покат. У него тело тяжеловеса - такие, похоже, одновременно стоят и присаживаются. Ведет себя с тупой убежденностью, с искренней бдительностью, ее постоянно испытывают плотные мужчины. А это враждебные подстрекательства. Они грозят Эрикову ощущению собственной телесной власти, его стандартам силы и мускульной плоти.
- А в президентов еще стреляют? Я считал, есть мишени поувлекательнее, - сказал он.
В своей службе безопасности он искал ровный темперамент. Торваль по этому критерию не подходил. Иногда бывал ироничен, а временами и презрителен к стандартным процедурам. Да еще голова. Как-то его бритый череп торчал, в глазах что-то отклонялось от нормы - чувствовался намек на постоянный внутренний гнев. Его работа - к конфронтации подходить избирательно, а не весь безликий мир ненавидеть.
Он давно заметил, что Торваль перестал называть его "мистером Пэкером". Теперь он его никак не называл. Упущение это оставляло в природе дыру, в которую прошел бы человек.
Он понял, что Элиза ушла. Забыл спросить, куда она собирается.
- В следующем квартале два парикмахерских салона. Раз, два, - сказал Торваль. - Не надо ехать через весь город. Ситуация нестабильна.
Мимо спешили люди, другие с улиц, бесконечно безымянные, двадцать одна жизнь в секунду, спортивная ходьба лиц и пигментов, набрызг мимолетного существа.
Они тут, чтобы подчеркнуть: не обязательно на них смотреть.
Теперь на откидном сиденье был Майкл Цзинь, его валютный аналитик - спокойно моделировал некое немалое беспокойство.
- Я знаю эту улыбку, Майкл.
- Думаю, иена. Иными словами, есть основания полагать, что мы кредитуем слишком опрометчиво.
- Она к нам повернется.
- Да. Знаю. Всегда так было.
- Тебе кажется, что видишь опрометчивость.
- Происходящее не отражается на графиках.
- Отражается. Просто хорошенько поискать. Не доверяй стандартным моделям. Мысли за рамками. Иена о чем-то заявляет нам. Читай. Потом прыгай.
- Мы тут ставим по-крупному.
- Я знаю эту улыбку. Мне хочется ее уважать. Но иена не подымется выше.
- Мы занимаем огромные, гигантские суммы.
- Любые нападки на границы восприятия поначалу неизменно кажутся опрометчивыми.
- Эрик, хватит. Мы спекулируем в пустоту.
- Твоя мама винила за улыбку отца. А он ее. В ней что-то смертоносное.
- Мне кажется, нам следует скорректироваться.
- Она надеялась, что заставит тебя записаться на спецконсультации.
У Цзиня ученые степени по математике и экономике, а он всего лишь пацан - по-прежнему в волосах панковская полоса, угрюмая свекольно-красная.
Двое разговаривали и принимали решения. То были решения Эрика, и Цзинь неохотно вводил их в свой наладонный органайзер, а затем синхронизировал с системой. Машина двигалась. Эрик смотрел на себя на овальном экране ниже скрытой камеры, возил большим пальцем по линии подбородка. Машина останавливалась и ехала, и он, странное дело, понял, что вот только что упер большой палец в линию подбородка - секунду-другую после того, как увидел этот жест на экране.
- Где Шайнер?
- По пути в аэропорт.
- Зачем нам до сих пор аэропорты? Почему их зовут "аэропортами"?
- Я знаю, что не способен ответить на эти вопросы и не потерять вашего уважения, - ответил Цзинь.
- Шайнер мне сказал, что наша система защищена.
- Значит, так и есть.
- Защищена от проникновения.
- Лучше него тут никто не находит дыры.
- Тогда почему я вижу то, что еще не произошло?
Пол в лимузине - из каррарского мрамора, из карьеров, где полтысячелетия назад стоял Микеланджело, трогал кончиком пальца звездчатый белый камень.
Он взглянул на Цзиня - брошен на произвол судьбы на откидном сиденье, заблудился в беспорядочных мыслях.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать два. Что? Двадцать два.
- Выглядишь моложе. Я всегда был моложе всех вокруг. А однажды начало меняться.
- Я не ощущаю себя моложе. Я ощущаю, что располагаюсь совершенно нигде. По-моему, я готов уйти, по сути, из бизнеса.
- Сунь в рот резинку и попробуй не жевать. Для человека твоего возраста, твоих талантов на свете есть лишь одно, чем стоит заниматься профессионально и интеллектуально. Что же это, Майкл? Взаимодействие техники и капитала. Неразрывность.
- По-настоящему трудно последний раз было только в старших классах, - сказал Цзинь.
Машина въехала в затор на Третьей авеню. Шоферский регламент диктовал вторгаться в пробки на перекрестках, не мешкать застенчиво.
- Я как-то стихотворение читал, там крыса становится единицей валюты.
- Да. Было бы занимательно, - сказал Цзинь.
- Да. Повлияло бы на мировую экономику.
- Одно имя чего стоит. Лучше херифа или квачи.
- В имени все говорится.
- Да. Крыса, - сказал Цзинь.
- Да. Сегодня крыса закрылась ниже евро.
- Да. Растут опасения, что российская крыса обесценится.
- Белые крысы. Только подумай.
- Да. Беременные крысы.
- Да. Массированный сброс беременных российских крыс.
- Великобритания переходит на крыс, - сказал Цзинь.
- Да. Склоняется к тенденции перехода на мировую валюту.
- Да. США устанавливают крысиный стандарт.
- Да. Каждый доллар США обеспечивается крысой.
- Дохлые крысы.
- Да. Накопление дохлых крыс ставит под угрозу состояние здоровья в мире.
- Вам сколько лет? - спросил Цзинь. - Теперь, раз уж вы не моложе всех прочих.
Он глянул мимо Цзиня - потоки цифр бежали в разные стороны. Он понимал, сколько это для него значит - бег и скачки данных на экране. Рассмотрел фигуративные диаграммы, которые вводили в игру органические узоры, орнитоптеру и многокамерную раковину. Поверхностно утверждать, что цифры и графики - холодное сжатие буйных человеческих энергий, когда всяческие томления и полуночный пот сводятся к ясным модулям на финансовых рынках. Сами по себе данные одушевлены и светятся, динамический аспект жизненного процесса. Таково красноречие алфавитов и числовых систем - оно полностью реализуется в электронной форме, в единицах-нулях мира - цифровой императив, определяющий всякий вздох живых миллиардов планеты. Так вздымается биосфера. Тут наши тела и океаны - познаваемые, цельные.
Машина тронулась. В окне справа он увидел первый парикмахерский салон - северо-западный угол, "Filles et Garçons". Он ощущал, как Торваль спереди ждет команды остановить машину.
Козырек второго заведения он заметил неподалеку впереди и произнес кодовую фразу - сигнал процессору в переборке, отделяющей шофера от пассажирского салона. Фраза сгенерировала команду на экране в приборной доске.
Машина остановилась перед жилым зданием, располагавшимся между двумя салонами. Он вышел и вступил в тоннель прохода, не дожидаясь, пока швейцар доковыляет до телефона. Вошел в закрытый дворик, мысленно именуя все, что в нем: довольные тенью бересклет и лобелия, темнозвездчатый колеус, сладкая гледичия с перистыми листьями и нелопнувшими стручками. Названия дерева по-латыни ему в голову не пришло, однако оно вспомнится, не минует и часа - или же где-нибудь в нескончаемом затишье следующей бессонной ночи.
Он прошел под крестообразным сводом из белой решетки, усаженной вьющимися гортензиями, после чего оказался в самом доме.
Через минуту он уже был у нее в квартире.
Она возложила руку ему на грудь, театрально, удостовериться, что он здесь и настоящий. Они принялись спотыкаться и хвататься друг за друга, пробираясь к спальне. Ударились о косяк и отскочили. У нее одна туфля стала крениться, но стряхнуть ее с ноги не удалось, поэтому туфлю ему пришлось пнуть. Он прижал ее к стенной живописи - минималистская решетка, над которой несколько недель при помощи измерительных инструментов и графитовых карандашей трудился один из двух адъютантов художника.
Раздеваться всерьез они не стали, пока не кончили заниматься любовью.
- Я тебя ждала?
- Мимо проезжал.
Они стояли по обе стороны кровати, нагнувшись, дотягиваясь до последних предметов одежды.
- Решил заехать, значит? Это мило. Я рада. Давненько. Я, конечно, все читала.
Теперь она лежала навзничь, повернув на подушке голову, и наблюдала за ним.
- Или по телевизору видела?
- Что?
- Что? Свадьбу. Странно, что ты мне не сказал.
- Не так уж и странно.
- Не так уж и странно. Два огромных состояния, - сказала она. - Вроде великих браков по расчету где-нибудь в старой имперской Европе.
- Только я - гражданин мира с нью-йоркскими яйцами.
Подхватил гениталии рукой. Потом лег на кровать, на спину, уставился на раскрашенный бумажный абажур, свисавший с потолка.
- Сколько миллиардов вы вдвоем представляете?
- Она поэтесса.
- Вот, значит, что она. Я-то думала, она из Шифринов.
- Того и другого понемногу.
- Такая богатая и хрусткая. Она тебе дает потрогать свои интимные места?
- Ты сегодня роскошно выглядишь.
- Для сорокасемилетней женщины, которая наконец поняла, в чем ее проблема.
- И в чем она?
- Жизнь слишком современна. Сколько лет твоей супруге? Ладно, не стоит. Не хочу знать. Вели мне заткнуться. Только сперва один вопрос. Она хороша в постели?
- Пока не знаю.
- Вот в чем беда у старых денег, - сказала она. - А теперь вели мне заткнуться.
Он положил руку ей на ягодицу. Немного полежали в тишине. Она была жженой блондинкой, звали Диди Фэнчер.
- Я знаю такое, что ты хочешь знать.
Он спросил:
- Что?
- В частных руках есть Ротко, о котором у меня имеется конфиденциальная информация. Скоро может стать доступен.
- Ты его видела.
- Года три-четыре назад. Да. И он светится.
Он спросил:
- А как с часовней?
- А как с ней?
- Я думал о часовне.
- Ты не сможешь купить эту хренову часовню.
- Откуда ты знаешь? Свяжись с принципалами.
- Я думала, ты будешь в восторге от картины. Одна картина. У тебя нет никакого значительного Ротко. А тебе всегда хотелось. Мы это обсуждали.
- Сколько картин в его часовне?
- Не знаю. Четырнадцать, пятнадцать.
- Если они мне продадут часовню, я оставлю ее в неприкосновенности. Скажи им.
- В неприкосновенности где?
- У меня в квартире. Там хватит места. Могу расшириться.
- Но людям надо ее видеть.
- Пусть тогда покупают. Пусть перебьют мою цену.
- Прости, что я так свысока. Но Часовня Ротко принадлежит миру.
- Если куплю, будет моя.
Она протянула руку и шлепком сбросила его ладонь со своей задницы.
Он спросил:
- Сколько за нее хотят?
- Они не хотят продавать часовню. И не мне тебя учить самоотречению и социальной ответственности. Поскольку я ни на минуту не верю, что ты настолько неотесан, как хочешь казаться.
- Поверишь. Ты бы приняла ведь мой образ мысли и действий, явись я из чужой культуры. Будь каким-нибудь пигмейским диктатором, - сказал он. - Или кокаиновым бароном. Кем-нибудь из фанатичных тропиков. Тебе бы такое очень было по душе, верно? Ты бы лелеяла чрезмерность, мономанию. Такие люди восхитительно будоражат других. Таких, как ты. Только нужно провести черту. Если они выглядят и пахнут, как ты, все запутывается.
Он сунул ей под нос свою подмышку.
- Вот лежит Диди. В капкане древнего пуританства.
Он перекатился на живот, и они полежали близко друг к другу, касаясь бедрами и плечами. Он полизал обвод ее уха, сунулся лицом ей в волосы, мягко зарылся.
Спросил:
- Сколько?
- Что это значит - тратить деньги? Доллар? Миллион?
- На картину?
- На что угодно.
- У меня сейчас два личных лифта. Один запрограммирован играть фортепианные вещи Сати и двигаться вчетверо медленнее обычной скорости. Под Сати так и надо - я езжу этим лифтом, когда у меня определенное, скажем, неуравновешенное настроение. Он меня успокаивает, делает цельным.
- А во втором лифте кто?
- Братуха Феск.
- Это еще кто?
- Звезда суфийского рэпа. Ты не знала?
- Я много чего пропускаю.
- Стоило мне больших денег и сделало врагом народа, когда я реквизировал второй лифт.
- Деньги на картины. Деньги на что угодно. Мне пришлось учиться понимать деньги, - сказала она. - Я выросла в удобстве. Далеко не сразу начала думать о деньгах и на самом деле смотреть на них. Потом начала смотреть. Разглядывать купюры и монеты. Научилась, каково это - делать деньги и тратить их. Приносит огромное удовлетворение. Это мне помогло стать личностью. Но теперь я уже не знаю, что такое деньги.
- Сегодня я теряю деньги тоннами. Много миллионов. Ставлю против иены.
- А иена разве не спит?
- Валютные рынки никогда не закрываются. А Никкей теперь работает круглые сутки. Все основные биржи. Семь дней в неделю.
- Это я пропустила. Я много чего пропускаю. Сколько миллионов?
- Сотни.
Она задумалась. Потом зашептала.
- Тебе сколько лет? Двадцать восемь?
- Двадцать восемь, - ответил он.
- Мне кажется, ты хочешь этого Ротко. Кусается. Но да. Тебе он совершенно нужен.
- Почему?
- Напомнит, что ты жив. В тебе что-то восприимчиво к таинствам.
Он легонько положил средний палец в ложбинку меж ее ягодиц.
Сказал:
- Таинства.
- Ты разве не видишь себя в любой картине, которую любишь? Ты же чувствуешь, как тебя омывает ее излучение. Такого не проанализируешь, не выразишь ясно словами. Что ты делаешь в тот миг? Разглядываешь картину на стене. И все. Но при этом ощущаешь себя живым в этом мире. Она тебе говорит: да, ты тут. И да, диапазон бытия в тебе глубже и слаще, чем ты сам понимал.
Он сжал кулак и втиснул его ей между бедер, медленно повращал им туда-сюда.
- Я хочу, чтобы ты съездила в часовню и сделала им предложение. Сколько бы ни запросили. Я хочу все, что там внутри. Вместе со стенами и прочим.
Какой-то миг она не двигалась. Потом отстранилась, тело разъединилось с подстрекающей рукой.
Он смотрел, как она одевается. Одевалась конспективно - похоже, думала о том, что предстоит завершить, чему он помешал своим приездом. У нее послечувственность - вот вдела руку в кремовый рукав, а выглядит дряблее и печальнее. Ему хотелось бы причины ее презирать.
- Я помню, что ты мне раз сказала.
- И что?
- Талант эротичнее, если тратится впустую.