В автобусе я придумала для себя легенду и рассказывала ее всем, кто мной интересовался. Во время очередной остановки в Огайо я решила, что покину автобус в Кембридже, штат Массачусетс. Это было достаточно близко к Род-Айленду и звучало гораздо скромнее, чем Бостон. А кроме всего прочего, мне нравилось само это название, вызывавшее ассоциации с английскими джемперами, черными мантиями выпускников и другими приятными вещами. Я решала, что задержусь здесь, чтобы заработать денег и поступить в школу дизайна. То, что судьба создала на моем пути очередное препятствие, вовсе не означало, что я должна отречься от своей мечты. Я уснула, и мне приснилась Пресвятая Дева. Я спрашивала себя, что заставило ее поверить явившемуся к ней Святому Духу. Проснувшись, я услышала звуки скрипки, показавшиеся мне голосом ангела.
***
Я позвонила отцу из автомата в подземном переходе автобусной станции на Брэттл-сквер. Я позвонила за счет абонента. Слушая гудки в трубке, я смотрела на лысую старуху с вязанием в руках, расположившуюся на приземистой скамье неподалеку, и виолончелистку, которая вплела блестки в свои многочисленные тугие косички. Затем я попыталась прочитать граффити на дальней стене перехода, но тут отец снял трубку.
- Слушай, - сказала я, не дав ему и рта раскрыть, - я никогда не вернусь домой.
Я ожидала, что он начнет возражать или признается, как в отчаянии целых два дня обшаривал улицы Чикаго. Но отец лишь негромко присвистнул.
- Никогда не говори никогда, девочка, - ответил он. - Когда-нибудь эти слова к тебе вернутся.
Я стиснула трубку так, что пальцы побелели. Отец был единственным человеком, кому я была нужна, и, похоже, мое исчезновение его совсем не обеспокоило. Что с того, что я не оправдала его надежд? Неужели это заставило его забыть восемнадцать последних лет? Я ни за что не осмелилась бы уйти из дома, если бы в глубине души не была уверена в том, что он всегда будет меня ждать, а значит, истинное одиночество мне не грозит.
По моей спине пробежала дрожь. Что, если я и в нем ошиблась? Я молчала, не зная, что сказать.
- Может, ты все же скажешь, куда уехала? - спокойно продолжал отец. - Я знаю, что ты добралась до автостанции, но подробности твоих дальнейших странствий скрыты в тумане неизвестности.
- Как ты это узнал? - ахнула я.
Отец засмеялся, и этот звук окутал меня мягким и уютным покрывалом. Мне всегда казалось, что его смех относится к числу моих самых первых воспоминаний.
- Я тебя люблю, - ответил он. - Или ты во мне сомневалась?
- Я в Массачусетсе, - произнесла я, почувствовав себя значительно лучше. - Но больше я тебе ничего не скажу. - Виолончелистка взяла смычок и провела им по животу своего инструмента. - Насчет колледжа я пока ничего не знаю, - добавила я.
Отец вздохнул.
- Незачем было сбегать, - пробормотал он. - Ты могла обратиться ко мне. Всегда можно…
В этот момент мимо прогудел автобус, заглушив остаток фразы. Я не услышала последних слов отца, и это меня вполне устраивало. Это позволяло не признаваться себе в том, что я не хочу слышать, что говорит мне отец.
- Пейдж? - окликнул он.
Видимо, я пропустила какой-то вопрос.
- Папа, - сказала я, - ты обращался в полицию? Кто-нибудь знает?
- Никто ничего не знает, - ответил отец. - Я подумывал об этом, но мне казалось, что ты вот-вот откроешь дверь и войдешь в дом. Я надеялся на это. - Его голос звучал глухо и тускло. - Я не мог поверить в то, что ты действительно ушла.
- Ты тут ни при чем, - взмолилась я. - Ты должен знать, что дело не в тебе.
- Во мне, Пейдж. Иначе тебе незачем было бы уходить.
Я хотела сказать ему: "Нет, это неправда. Это не может быть правдой, потому что все эти годы ты твердил мне, что я не виновата в том, что она ушла. Это не может быть правдой, потому что мне было очень трудно с тобой расстаться". Но слова застряли у меня в горле. Я не смогла произнести ни слова, потому что по моим щекам потекли слезы. Я вытерла нос рукавом.
- Может быть, я когда-нибудь приеду, - выдавила я из себя.
Отец постучал пальцем по трубке. Он часто так делал, когда я была совсем маленькой, а он отправлялся торговать своими изобретениями. Телефонные провода доносили до меня этот тихий стук. "Ты слышала? - шептал он. - Это звук поцелуя, проникающего прямо в твое сердце".
Автобус из неведомых краев приближался ко мне из темного туннеля станции.
- Я чуть с ума не сошел от беспокойства, - признался отец.
Я наблюдала за тем, как колеса автобуса закрывают от меня ребристое кирпичное здание терминала. Я вспоминала хитроумные штучки, которые папа делал для того, чтобы меня позабавить. Вода из крана сбегала по водостоку и приводила в движение вентилятор, струя воздуха от которого воздействовала на лопасти моторчика, соединенные со шкивом, открывавшим коробку хлопьев и отмерявшим мой завтрак. Отец умел обратить себе на пользу любые неприятности или проблемы.
- Не волнуйся обо мне, - уверенно заявила я. - В конце концов, я твоя дочь.
- Ага, - протянул отец, - но, похоже, от матери ты тоже кое-что унаследовала.
***
После того как я проработала в "Мерси" две недели, Лайонел стал доверять мне ключи, и я часто закрывала закусочную на ночь. А когда наплыв посетителей ослабевал или пропадал вовсе, как, например, около трех часов дня, он усаживал меня за стойку и просил написать чей-нибудь портрет. Конечно же, я первым делом нарисовала тех, кто работал в мою смену, - Марвелу, Дорис и Лероя, после чего перешла к президенту, мэру и Мэрилин Монро. На некоторых портретах появились сюжеты, объяснить которые я была не в состоянии. К примеру, в глазах Марвелы отражался мужчина с потемневшим от страсти лицом, которого поглощало бушующее море. В изгибе шеи Дорис я нарисовала сотни кошек, причем каждая следующая все больше походила на человека, а у последней было лицо самой Дорис. Пышные очертания персиковых рук Мэрилин Монро, как ни странно, заключали в себе не ее многочисленных любовников, а холмы, покрытые колосящимися пшеничными полями и грустные глаза бигля. Посетители закусочной далеко не всегда замечали эти странные изображения - они были очень маленькими и ненавязчивыми. Но я продолжала рисовать, и, когда я заканчивала очередной портрет, Лайонел вывешивал его на стену над кассовым аппаратом. К тому времени, как рисунки заняли полстены, я наконец-то почувствовала себя своей.
Все это время я ночевала на диване в гостиной Дорис, которую разжалобила моя история о домогательствах отчима. Поэтому, как только мне исполнилось восемнадцать, я забрала все деньги, которые удалось скопить, присматривая за соседскими детишками, и сбежала. Мне нравилась эта история, потому что она была почти правдой, - во всяком случае, в той ее части, которая касалась восемнадцатилетия и побега. К тому же она внушала окружающим сочувствие, что в моей нынешней ситуации было совсем не лишним.
Именно Дорис пришла в голову идея организовать нечто вроде фирменного блюда. Если клиент платил два доллара сверх заявленной цены на индюшиные рулетики, то в придачу получал бесплатный портрет.
- Она классно рисует, - прокомментировала Дорис, наблюдая, как я покрываю лист бумаги извилистыми линиями прически Барбры Стрейзанд. - Все эти Джо Шмо сразу почувствуют себя знаменитостями.
Мне было немного не по себе. Я чувствовала себя цирковой диковиной, но отклик на объявление, которое мы вложили в меню, оказался на удивление бурным. Чаевых мне теперь доставалось намного больше, чем когда я просто обслуживала столики. Большинство завсегдатаев я нарисовала в первый же день. Сделать эти портреты бесплатными придумал Лайонел. Он же распорядился вывесить их на стену рядом с моими предыдущими работами. Если честно, то я могла бы изобразить большинство этих людей и по памяти. Я уже давно исподтишка за ними наблюдала, пытаясь угадать, чем они живут, а в свободное время дополняя недостающие детали собственным воображением.
Взять, к примеру, Розу, блондинку, каждую пятницу делавшую прическу в парикмахерской неподалеку, а после этого заглядывавшую на ланч в наш ресторан. Она носила дорогие льняные костюмы, классические туфли и обручальное кольцо с бриллиантом. У нее было портмоне от Гуччи, и деньги она складывала в строгом порядке - долларовые бумажки, пятерки, десятки и двадцатки. Однажды она привела с собой лысеющего мужчину, который весь обед крепко держал ее за руку и говорил по-итальянски. Я решила, что это ее любовник, потому что все остальное в ее жизни было уж чересчур безупречным.
Марко был слепым студентом. Он учился в школе управления имени Кеннеди и даже в самые жаркие июльские дни ходил в длинном черном пальто. На его бритой голове всегда красовалась бандана. Он любил с нами играть. "Какого это цвета? - спрашивал он. - Дайте подсказку". И я произносила что-нибудь вроде "Мак-Карти". Он смеялся и отвечал: "Красный". Он приходил поздно вечером и курил сигарету за сигаретой, пока под потолком не повисало серое облако, образуя искусственное небо.
Но больше, чем за другими, я наблюдала за Николасом, имя которого узнала только благодаря Лайонелу. Он был студентом-медиком, что объясняло и то, что он являлся всегда в разное время, и его отрешенный взгляд. Я смотрела на него в упор, потому что он этого просто не замечал, даже если не читал свою извечную газету. Мне все время казалось, что в нем есть что-то странное. Я проработала в "Мерси" ровно две недели, когда до меня вдруг дошло: он выглядит здесь чужим. Он как будто светился на фоне потрескавшихся виниловых сидений клюквенного цвета. Он заставлял официанток быть все время начеку, поднимая стакан, чтобы его наполнили, или помахивая чеком, желая расплатиться. Впрочем, никому из нас его поведение покровительственным не казалось. Я изучала его с увлеченностью настоящего ученого. Я придумывала истории из его жизни, и это неизменно происходило ночью, на диване Дорис. Перед моим внутренним взором всплывали его уверенные руки и светлые глаза, и я спрашивала себя, что за сила влечет меня к нему.
Я уже знала, что такое любовь, как и то, какие последствия она может иметь. После всего, что произошло между мной и Джейком, я больше не собиралась влюбляться, возможно, никогда. Мне не казалось странным, что в восемнадцать лет во мне сломалось что-то мягкое и нежное. Может быть, именно поэтому, когда я наблюдала за Николасом, мне никогда не хотелось его нарисовать. Художник во мне не сразу отметил его мужскую привлекательность: симметрию его упрямого подбородка или шевелюру, сверкающую на солнце многообразием оттенков черного цвета.
Однажды вечером Дорис ушла с работы пораньше. Было уже одиннадцать часов вечера. Прежде чем закрыть закусочную, я решила наполнить солонки. И тут вошел Николас. Он уселся за один из столиков, и я вдруг поняла, что в этом мужчине так долго не давало мне покоя. Я вспомнила, как, когда я училась в школе, сестра Агнес стучала линейкой по пыльной доске, ожидая, пока я придумаю предложение со словом, которого я не знала. Это было слово "величие". Я переминалась с ноги на ногу и молчала, слушая презрительные смешки одноклассниц. Я так и не смогла составить предложение, и сестра Агнес обвинила меня в том, что я снова рисовала на полях тетради, хотя дело было вовсе не в этом. Глядя на посадку головы Николаса и на то, как он держит ложку, я вдруг поняла, что величие заключается вовсе не в благородстве и не в чувстве собственного достоинства, как учили меня сестры. Нет, прежде всего оно являлось умением чувствовать себя уверенно и раскованно в любой обстановке. Величие было именно тем качеством, которым обладал Николас и которым не обладала я, и я знала, что теперь я этого никогда не забуду.
Вдохновленная своим открытием, я подбежала к стойке и начала рисовать Николаса. Я рисовала не только его идеальные в своей симметрии черты, но и его спокойную непринужденность. Поев, Николас полез в карман за чаевыми, и в этот момент я закончила рисунок и сделала шаг назад, чтобы получше его рассмотреть. Передо мной был необычайно красивый человек. Красивее его я никого в жизни не видела. Такие, как он, везде привлекали к себе внимание. На них показывали пальцами и за их спинами перешептывались. Прямые брови, высокий лоб и волевой подбородок недвусмысленно указывали на то, что этот человек рожден для того, чтобы вести за собой других.
Из кухни вышли Лайонел и Лерой. Они несли остатки еды, которые каждый вечер забирали домой, детям.
- Ты знаешь, что делать, - бросил мне через плечо Лайонел, махнув на прощанье рукой и толкая входную дверь. - Пока, Ник, - обернулся он к Николасу.
- Николас, - тихо, едва слышно произнес тот.
Я подошла к нему, держа в руках портрет.
- Вы что-то сказали? - спросила я.
- Николас, - повторил он. - Я не люблю, когда меня называют Ник.
- А-а, - протянула я. - Может, вы еще что-нибудь хотите?
Николас огляделся, как будто только сейчас заметил, что остался единственным посетителем ресторана и что солнце уже давным-давно скрылось за горизонтом.
- Вы, наверное, хотите закрываться, - сказал он. Он вытянул одну ногу вдоль сиденья, а уголки губ приподнял в улыбке. - Слушай, - вдруг перешел он на ты, - признавайся, сколько тебе лет.
- Достаточно, - отрезала я и подошла поближе, чтобы забрать его тарелку.
Я склонилась над столом, все еще держа в руке меню с его портретом, и тут он стиснул мое запястье.
- Да это же я! - удивленно воскликнул он. - А ну-ка, дай посмотреть.
Я попыталась высвободиться. Я не собиралась показывать ему рисунок. Но прикосновение его руки меня полностью парализовало. Я ощущала пульс в его пальцах и впившиеся в мою кожу края ногтей.
По этому прикосновению я поняла, что в портрете есть нечто, приковавшее к себе его внимание, что-то знакомое. Я всмотрелась в рисунок, желая понять, что я сделала на этот раз. На самом краю листа бумаги я изобразила целые королевские династии в высоких, усыпанных драгоценными камнями коронах и бесконечно длинных горностаевых мантиях. На другом краю было сучковатое цветущее дерево. На его верхних ветвях стоял худенький мальчик. В поднятой вверх руке он держал солнце.
- Ты хорошо рисуешь, - прошептал Николас. Он кивнул на сиденье напротив. - Почему бы тебе не присоединиться ко мне? Разумеется, если это не отвлекает тебя от остальных посетителей, - улыбаясь, добавил он.
Я узнала, что он учится на третьем курсе медицинской школы, что он лучший в группе и уже прошел практику по половине обязательных клинических дисциплин. Он собирался стать кардиохирургом. Он спал по четыре часа в сутки. Остальное время он проводил в больнице или на занятиях. Он считал, что на вид мне лет пятнадцать, не больше.
На его рассказ я ответила правдой. Я сказала, что я из Чикаго, что я окончила приходскую школу и поступила бы в школу дизайна, если бы не ушла из дома. Все остальное я оставила при себе, а он и не настаивал. Я рассказала ему, что мне приходилось ночевать на станциях метро и что по утрам меня будил грохот поездов. Я сообщила ему, что научилась балансировать подносом с четырьмя блюдцами и четырьмя чашками кофе и что я могу сказать "Я тебя люблю" на десяти языках.
- Mimi notenka kudenko, - произнесла я на суахили в подтверждение своих слов.
Я сказала ему, что почти не помню своей матери, в чем никогда не признавалась даже самым близким друзьям. Но я не рассказала ему об аборте.
Шел уже второй час ночи, когда Николас собрался уходить. Он взял нарисованный мною портрет и небрежно бросил его на барную стойку.
- Ты и его повесишь? - поинтересовался он, кивая на другие рисунки.
- Если ты не против, - пожала я плечами.
Я взяла черный маркер и задумалась. Вдруг у меня промелькнула мысль: "Это то, чего ты ждала".
- Николас, - тихо произнесла я и написала его имя в верхней части листа.
- Николас, - эхом отозвался он и неожиданно рассмеялся.
Он обнял меня одной рукой за плечи, и несколько секунд мы так и стояли, соприкасаясь боками. Затем он, продолжая поглаживать мою шею, отстранился.
- А ты знаешь, - сказал он, нажимая на какую-то точку, - что если вот здесь придавить посильнее, то человек потеряет сознание?
Он наклонился и поцеловал то место, где за секунду до этого был его большой палец. Прикосновение губ было таким невесомым, что можно было подумать, что мне это просто почудилось. Он вышел так тихо, что я этого не заметила, лишь услышала звон колокольчиков над запотевшим стеклом входной двери. Я стояла, покачиваясь, и спрашивала себя, как я могла снова попасться на этот крючок.
Глава 2
Николас
Рождение Николаса Прескотта стало настоящим чудом. Его родители десять лет безуспешно пытались зачать ребенка, когда наконец Небо послало им сына. И если его папа и мама были несколько старше родителей остальных его одноклассников, он этого никогда не замечал. Как будто наверстывая все, что они не смогли дать своим неродившимся детям, Роберт и Астрид Прескотт потакали всем его прихотям и капризам. Вскоре у него даже отпала необходимость озвучивать свои желания. Его родители сами догадывались обо всем, что было необходимо шестилетнему, двенадцатилетнему или двадцатилетнему мальчику, и он немедленно получал желаемое. Вот так он и рос с абонементами на игры "Селтикс", с чистокровным, редкого шоколадного окраса лабрадором по кличке Скаут, с практически гарантированным поступлением в Эксетер и Гарвард. И только когда Николас уже учился на первом курсе Гарварда, он начал замечать, что то, как его воспитывали, отнюдь не является общепринятой нормой. Другой юноша на его месте тут же воспользовался бы возможностью увидеть третий мир или вступить в корпус мира, но только не Николас. Не то чтобы его не интересовали судьбы мира, просто он был совершенно другим человеком. Николас Прескотт привык все и всегда получать на блюдечке с голубой каемочкой, которое ему подносили родители. В ответ он платил им тем, чего от него и ожидали, - он был образцовым сыном.