Что именно отбросило Ларри из гущи жизни на позицию наблюдателя, находящегося так далеко от Земли? Что заставило его окружить себя атмосферой безличности, которой невозможно дышать, что заставило исчезнуть из собственного тела? Наверное, те несколько эпизодов, о которых ей было известно, но которые она никогда не сопоставляла Сейчас она впервые высаживается на новую планету под названием Ларри. "Каждая планета в момент своего рождения является холодной". Его мать не хотела, чтобы Ларри родился. Это было первым отрицанием. Он явился без приглашения любви, отвергнутый отцом.
"Холодное рождение не исключает последующего нагревания и плавления планетных тел под воздействием находящихся в них радиоактивных веществ".
Ребенок, испытавший "холодное рождение", искал тепла и убегал из дома к хижинам негров, живших неподалеку и работавших на его отца. Отец служил в американской компании, которая занималась бурением нефтяных скважин в Бразилии.
У матери были выцветшие голубые глаза, она носила белые платья с оборками, удушающие, закрывающие шею и руки, испещренные тысячами плотных, наползающих друг на друга, контролирующих каждый дюйм стежков, как будто в страхе перед тем, что материальный мир может всколыхнуться, развалиться или улететь прочь.
Отец верил в упорный труд, не допускающий ни праздности, ни мечтания. Казалось, он следил за ходом Вселенной, то и дело вытаскивая из кармана часы, как судья у беговой дорожки. Мать была охвачена страхами. Всякое удовольствие казалось ей опасностью. Плаваешь - можно утонуть, занимаешься пиротехникой - можно оторвать палец, охотишься на светлячков - можно разъярить гремучую змею, общаешься с аборигенами - можно превратиться в дикаря.
Хижины негров влекли Ларри теплотой голосов, жестов, пищи. Ему нравилась их нагота, их мягкий смех. Дома казались ему гнездами радостной плотской близости. Ласки расточались здесь очень щедро, все довольно мурлыкали, ворковали словно голуби. Насилие врывалось и исчезало, как тропический ливень, не оставляя за собой следов. (Дома любая ссора сопровождалась неделями молчания и обид.) Так Ларри впервые сблизился с людьми. Он сбросил слишком тесные одежды. Няня-негритянка, заменившая ему мать, умилялась его белой коже. Ее цветастое ситцевое платье пахло пряностями, она двигалась легко, словно пушинка. Когда няня бывала в хорошем настроении, ее тело колыхалось от смеха Белье на веревках раздувалось, как паруса, и казалось живее, чем радуга.
Но и она его предала.
Ларри играл с голыми черными ребятишками. Искупавшись во всех запретных речках и лагунах, они открыто восхищались друг другом и полушутя друг друга ласкали. Как-то дома Ларри решил повторить эти игры со своим младшим братом, но не во время купания на природе, где все происходило среди растений, травы, тростника, а в ванной. Ларри думал, что изучение тела пройдет здесь так же весело, как на берегу реки. Его младший брат был очень изящным, у него были тонкие волосы и нежная, как у девочки, кожа. С наслаждением сравнивали они оттенки кожи, ширину грудной клетки, длину и силу ног. Это научно-эротическое исследование не ускользнуло от глаза няни, подсматривавшей за ними через окошко. На природе она лишь смеялась над тем, о чем сейчас не преминула сообщить родителям, словно полицейский на границе некой запретной зоны.
Шокирующее предательство мира, который он любил с доверчивой страстью, пришло вовсе не оттуда, откуда он ожидал, то есть не от отца с его насупленными бровями и глубоко посаженными на усталом лице глазами и не от бледной матери с ее холодным взглядом. Предательство пришло от пропахшей пряностями, босоногой, добросердечной черной матери, которую он так любил. Такого рода обстоятельства отбрасывают человека прочь от людей. Людские нападки вышвыривают в пустое пространство. Разве не могла няня не смеяться над детьми, изучающими чудеса, которые дарует тело? Разве не могла она не смеяться над их играми, как смеялась над ними во время купания? Разве она не клала свою теплую сухую руку на его жеребячьи ключицы, не расчесывала ему своей пятерней волосы? "Чтобы ощутить их шелковистость". А ведь с нею он уже почти достиг Земли, почти родился для новой, "расплавленной" жизни.
Ребенок задал курс своей планете, выбрал себе место во внешнем мире, следуя волнам гостеприимства и страха, с которыми он сталкивался. Боль была инструментом, позволявшим ему дрейфовать и определять курс. Солнце, неважно какое, золотое, белое или черное, не оправдало его ожиданий. Отныне он будет существовать в зоне умеренных температур, более сумрачных, но не так подверженных опасности.
Поначалу Лилиана неверно истолковала его молчание. Он мог общаться только с детьми и с животными. Его отсутствие (если бы только она знала, где он находится, после того как ушел) выводило ее из себя. Гораздо позже она поняла, что в качестве безопасного места он выбрал периферию, область отсутствия боли, то место, где другие не могут до него добраться.
Первое предательство вышвырнуло его в космос, заставило кувыркаться на приличном расстоянии от источника столкновения.
Лилиана представила себе, как на него повлияла мысль о том, что он никому не нужен. Все равно что завести семью, а потом испытать предательство. Атмосфера веселья и свободы тут же изменилась. Когда одна из негритянских хижин сгорела от случайного пожара, он ни капельки об этом не пожалел. Когда его отправили на пароходе с бразильской планеты на английскую, он был мрачен. Родители считали, что ему не следует превращаться в дикаря. Ему нужно заняться делом. А он предпочитал английским песням шестнадцатого века игру на барабане. Он любил шлепанье босых ног больше, чем вальсирование высоких каблуков и лакированных туфель. Ему нравились живые розовые краски, а не бесцветные материнские платья. Ему хотелось тратить время на мечты, а не забивать его, как отец, работой.
Ларри попал в холодную атмосферу дисциплины и пуританства. Теперь за ним следила тетка, сестра матери. И ее розга. Любой его проступок жестоко наказывался. Долгий путь в школу был высчитан до секунды. Покупка водяного пистолета была преступлением. Дернуть за косичку девочку или толкнуть ее на траву тоже было преступлением. Не говоря уже про тайну, откуда растут ее ноги, или вопрос о том, не скрывается ли под ее пышным платьицем венчик, подобный венчику в сердцевине мака… Любая пища, которую подавала тетка, была навязанной и потому безвкусной. Она измеряла и принуждала время и аппетит, подобно тому как приказывала цветам расцвести к определенной дате.
Ларри спрятался за фасадом послушания. Это было Море Спокойствия на Луне, и Ларри там жил. Никаких складок на поверхности. Внешне казалось, что он приспособился, - до тех пор, пока он не женился на Лилиане. Лилиана была напоминанием о счастливых днях в Бразилии, ибо сама она провела детство в Мексике.
"Невозможно объяснить относительную гладкость лунной поверхности".
Большая часть мужской энергии тратилась на решение такого рода задач. Энергия Лилианы пошла на формирование характера Ларри. Оба ума были обращены к космосу. Лилиана размышляла о поворотах чувств Ларри.
Ее постоянное присутствие стало магнитом. Она требовала, чтобы он вернулся, чтобы он покинул молчание. Интересовалась его чувствами, молчанием, отречением. Первое желание матери Ларри: "Лучше бы его вообще не было", сталкивалось с желанием Лилианы: "Он должен существовать более полнокровно и возвышенно". Она превратила его отступления в игру, притворялась, что ищет его пещеры. И в самом деле, он словно заново родился в ее тепле и в ее убеждении, что он существует.
Какой тонкой была форма, которую он подставлял под окуляры мира, каким тонким - ломтик души, осьмушка месяца, какой бывает иногда по ночам Луна. Лилиана не обманывалась возможностью очередного лунного затмения. В бескрайнем космосе она слышала эхо, подобное тому, что слышится в musique concrete и соответствует новым измерениям в науке, эхо, которого не услышать в классической музыке.
Лилиана понимала, что в муже, играющем роль мужа, ученом, играющем роль ученого, отце, играющем роль отца, всегда существует опасность отстраненности. Нужно было закрепить Ларри на Земле, дать ему тело. Она дышала, смеялась, волновалась и возбуждалась за него. Вместе они двигались как одно живое тело, и Ларри страстно стремился быть рожденным, на этот раз навсегда. Ларри, Ларри, что я могу тебе дать? Тесную связь со всем миром? Ведь Лилиана была со всем миром накоротке, а он жил в мире, где существовала или, по крайней мере, царила одна Лилиана.
Такая вот одержимость идеей достижения Луны, только потому, что им не удалось достичь друг друга и каждый из них остался одинокой планетой! И в тишине, в тайне человек формировался, взрывался, сталкиваясь с пролетающими мимо телами, сгорал, оказывался покинутым. И потом снова рождался в расплавленной любви той единственной, которой было до него дело.
Шпионка в доме любви
Когда зазвонил телефон, Детектор Лжи спал.
Сначала ему показалось, что это будильник, но потом он окончательно проснулся и вспомнил, какова его профессия.
Голос в трубке звучал глухо, словно был изменен намеренно. Но было неясно, отчего именно этот голос звучит неестественно: из-за алкоголя, наркотика, тревоги или страха.
Голос был женским. Это мог быть подросток, выдающий себя за женщину, или женщина, выдающая себя за подростка.
- Кто говорит? - спросил он. - Алло! Алло! Алло!
- Я должна с кем-нибудь поговорить. Я не могу спать. Мне нужно было кому-нибудь позвонить.
- Вы хотите в чем-то признаться…
- Признаться? - недоверчиво откликнулся голос; на этот раз по восходящей интонации речи без всяких сомнений можно было заключить, что говорит женщина.
- Вы не знаете, кому звоните?
- Нет, я набрала номер наугад. Я и раньше так делала. Ведь так приятно, когда среди ночи просто услышишь чей-нибудь голос.
- Но почему вы звоните постороннему? Позвоните приятелю.
- Посторонние не задают вопросов.
- Но задавать вопросы - моя профессия.
- Кто вы?
- Я - детектор лжи.
После этих слов наступило глубокое молчание. Сейчас она повесит трубку, подумал Детектор Лжи. Но потом услышал, что она кашляет.
- Вы еще тут?
- Тут.
- Я думал, вы повесите трубку.
В трубке послышался смех, слабый, бисерный, закрученный спиралью смех:
- Но вы же не занимаетесь этим по телефону?
- Не занимаюсь. Но ведь вы вряд ли позвонили бы мне, если бы не чувствовали за собой какой-нибудь вины. Вина - это груз, который трудно нести в одиночку. За совершенным преступлением сразу следует телефонный звонок или признания посторонним.
- Но я не совершала никаких преступлений!
- Есть только один путь к спасению - признание, арест, суд, наказание. Это идеальный путь для любого преступника. Но он не так прост, как кажется. Да, одна половина внутреннего "Я" жаждет искупления и избавления от мук вины. Но другая половина хочет остаться на свободе. Первая половина сдается и взывает: "Арестуйте меня!" Другая половина создает препятствия, трудности, ищет лазейку. Это напоминает флирт с правосудием. Если правосудие достаточно гибко, то ключ к разгадке преступления будет найден с помощью самого преступника. Если нет, то преступнику придется самому позаботиться об искуплении.
- Это хуже, чем первое?
- Пожалуй. Я думаю, что мы сами судим себя гораздо строже, чем профессиональные судьи. Мы судим не только свои проступки, но и свои мысли, намерения, тайные проклятия, тайную ненависть.
Она повесила трубку.
Детектор Лжи позвонил оператору и попросил выяснить, откуда был звонок. Звонок был из бара. Уже через полчаса он сидел там.
Он не стал осматриваться, изучать лица. Только напрягал слух, надеясь узнать голос.
Когда она заказывала выпивку, он оторвал взгляд от газеты.
Вся в красном и серебряном, она и звучанием, и внешним видом напоминала несущуюся по улицам Нью-Йорка и наполняющую сердца предчувствием катастрофы пожарную машину. Вся в красном и серебряном, неистовом красном и серебряном, прорубающем путь сквозь плоть. Как только он взглянул на нее, то сразу почувствовал: все сгорит!
И из этого сочетания красного и серебряного, вместе с несмолкающим воем сирены, адресованным поэту, живущему в каждом человеке точно так, как в нем живет ребенок, этому поэту она неожиданно, прямо посреди города, выбросила пожарную лестницу и повелела: "Взбирайся!"
Когда она появилась, стройные линии городских строений словно рухнули перед этой лестницей, по которой еще предстояло взобраться, перед лестницей, которая вела прямо в космос, подобно тому как лестница барона Мюнхгаузена вела в небо.
Но только ее лестница вела в огонь.
Он снова посмотрел на нее, на этот раз профессионально нахмурив брови.
Она не могла сидеть спокойно, болтала без умолку - лихорадочно, не переводя дыхания, болтала, словно боялась замолчать, сидела как на иголках, словно не могла сидеть долго, а когда встала, чтобы купить сигарет, ей тут же захотелось вернуться на прежнее место. Нетерпеливая, подвижная, осторожная, словно постоянно ожидающая нападения, неутомимая, увлекающаяся, она спешила напиться. Улыбалась же так мимолетно, что вроде бы и вообще не улыбалась. Когда к ней обращались, слушала вполуха. Если кто-нибудь из присутствующих отворачивался и произносил на весь бар ее имя, она откликалась не сразу, словно это имя принадлежало другой.
- Сабина! - окликнул ее человек, сидевший у стойки бара, опасно наклоняясь, но держась за спинку стула, чтобы не свалиться.
Кто-то, сидевший ближе к ней, любезно повторил ее имя. Она наконец откликнулась. К тому времени Детектор Лжи перестал тешить себя игрой воображения, которую вызвали в нем ночь, этот голос, наркотическое состояние сна и ее присутствие, и пришел к выводу, что она ведет себя как человек, явно в чем-то виновный: например, она смотрела на дверь так, словно искала подходящего момента, чтобы убежать; говорила невпопад и не заканчивала фразы; жестикулировала хаотично и порывисто, безо всякой связи с тем, что говорила; ее речи были полным сумбуром; иногда она внезапно мрачнела и замолкала.
Друзья подходили к ней, присаживались рядом, а потом возвращались за свои столики, и ей приходилось повышать голос, вообще-то довольно тихий, чтобы ее услышали сквозь звуки слащавого блюза.
Она говорила о какой-то вечеринке, на которой случилось что-то не вполне понятное, смутные сцены, в которых Детектор Лжи не мог четко отделить героиню от жертвы. Она словно рассказывала прерванный сон, с пропусками, повторами, сбоями, давая простор фантазии. Сейчас она была в Марокко, мылась там в бане вместе с местными женщинами, делясь с ними куском пемзы, учась у проституток, как подводить глаза сурьмой, которую она купила на базаре. "Это угольный порошок. Он должен попасть в глаза. Сначала это вызовет раздражение, и тебе захочется плакать. Тогда слезы вынесут его наружу, на веки. Только так можно создать сверкающий угольно-черный ободок вокруг глаз".
- А ты не могла получить инфекцию? - спросил кто-то, сидевший справа от нее, кого Детектору Лжи не удавалось толком разглядеть, - маловыразительный тип, на которого она не обращала никакого внимания, хотя и ответила:
- Нет, конечно! Ведь проститутки освящают сурьму в мечети.
Когда все рассмеялись над тем, что для нее смешным вовсе не было, она засмеялась вместе с ними. Теперь казалось, будто все то, что она прежде сказала, было написано на огромной школьной доске, а она взяла губку и все это стерла одной фразой, которая оставила всех в недоумении, что же за женщины были тогда с ней в бане; а может быть, это был случай, о котором она где-то вычитала или услышала в баре. В любом случае, как только эта история стиралась из памяти слушателей, она начинала другую…
Лица и фигуры ее персонажей были вычерчены только наполовину, и как только Детектор Лжи начинал их различать, наплывали другие фигуры и лица, как это бывает во сне. Когда ему казалось, что она говорит о женщине, персонаж оказывался не женщиной, а мужчиной; когда образ этого мужчины уже начинал складываться, оказывалось вдруг, что Детектор Лжи неверно что-то расслышал; это уже был женоподобный юноша, который был когда-то неравнодушен к Сабине; и этот молодой человек в мгновение ока превратился в группу людей, однажды ночью ее унизивших.
Ему не удавалось ни восстановить последовательность людей, которых она любила, ненавидела, от которых убегала, ни проследить, как еще она менялась при этом, по случайно брошенным фразам, вроде "в то время я была блондинкой" или "в то время я была замужем", ни определить, кто именно был ею забыт или предан. Когда он отчаянно пытался зацепиться за повторяющиеся слова, это все равно не давало цельной картины, скорее было чем-то противоположным. Она упорно повторяла слово "актриса", и, несмотря на это, даже после нескольких часов наблюдения Детектор Лжи не мог бы с уверенностью сказать, была ли она актрисой, или только хотела ею стать, или просто притворялась ею.
В своей исповедальной лихорадке она иногда словно приподнимала край вуали, но если кто-то вдруг начинал слушать слишком внимательно, она пугалась, снова брала в руку гигантскую губку и стирала все только что сказанное категорическим отрицанием, словно это смущение само по себе было для нее защитной мантией.
Сначала она зазывала, заманивала в свой мир, а потом перекрывала все проходы, смазывала все образы, как бы для того, чтобы помешать расследованию.
Она замолчала только тогда, когда, словно последняя угроза, словно самый злейший ее враг, в дверях бара появился рассвет. Она поплотнее закуталась в плащ. Она не могла адресовать свой лихорадочный бред рассвету. Сердито взглянув на занимающуюся зарю, она вышла из бара.
Детектор Лжи пошел за ней следом.
Сабина еще не успела проснуться, ко ее темные глаза полыхнули жестким блеском драгоценных камней, пробивающимся сквозь щелочку приоткрытых век, чистым сиянием темно-зеленого берилла, еще не согретого ее лихорадочностью.
И тут она мгновенно пробудилась, словно все время была начеку.
Это было не медленным пробуждением человека беззаботного, вверяющего себя новому дню. Как только свет или звук дошли до ее сознания, она сразу почувствовала разлитую в воздухе опасность и села в постели, чтобы нападение не застало ее врасплох.
Ее лицо сразу стало напряженным, совсем некрасивым. Состояние тревоги, лишавшее энергии ее тело, одновременно придавало ее лицу дрожащую, колеблющуюся размытость, подобную несфокусированному изображению. И в этой размытости не было красоты.