Встал, полусонный и разбитый, около полудня. Панюкова не было нигде, и грузовик с охотниками еще не возвращался. Поев холодных макарон, Гера уже собрался погулять, да ныли ноги со вчерашнего. Сел на постели и пристроил на коленях ноутбук. Голова отказывалась просыпаться. Гера бродил курсором по фотографии Татьяны, пестро обсыпанной ярлыками, и с трудом соображал, что там за файлы скрыты всеми этими буковками и полусловами… Попроще было с ярлыками, где картинки. На одной такой картинке стрелял зелеными лучами человек в круглых очках-консервах и в рогатой каске. Гера запустил игру с рогатым и вступил с ним в бой. Голова потихоньку ожила. На втором уровне игры в дом вошел Панюков. Заглянул сбоку в ноутбук и, обдав запахом парного молока, спросил:
- Хорошая игра?
- Неплохая, - нетерпеливо отозвался Гера. Его мутило от запаха молока. Панюков все не отходил, заглядывал через плечо, и Гера должен был продолжить, не прерывая боя. - Десять локаций, пятнадцать уровней. Противников семь видов, все - малоубиваемые…
- Ну, не скучай, - уважительно сказал Панюков и вышел из избы, но Гера заскучал.
Был ли тому виною Панюков, оставивший после себя досадный молочный запах, или проснувшаяся голова, в которой уже вспыхивали, сбивая с толку, картины и переживания вчерашнего дня, но на четвертом уровне игры Гера стал слишком часто мазать и то и дело получать в лоб из лучевых пушек своего рогатого противника. Гера остановил игру и вышел из нее. Прошелся заново по ярлыкам курсором, гадая, какой файл открыть. "Трепотню" он открывать не стал, привычно оставив ее на вечер. Открыл папку "авс". Он ее редко открывал. Там были все его "суворовские" файлы.
Книгу, вслепую купленную в "Букбери", Гера берег как талисман и вслух звал книгой своей судьбы. Он даже в Сагачи ее не взял, боясь утратить или повредить. Впервые заглянув в нее, он был обескуражен ее инопланетным языком. И не потребуй от него Татьяна рассказать при новой встрече о прочитанном, не заглянул бы он под бурую обложку этой книги больше никогда.
Готовясь к встрече, Гера создал в ноутбуке файл "пс" (письма суворова) - первый из файлов будущей папки "авс" (александр васильевич суворов). Татьяна о Суворове забыла и потом ни разу не спросила, но Гера не унялся, да и увлекся; в его "Тошибе" появились файлы: "сс", "вос", "нпа", "сим" ("сс" - "слова суворова", переименованные потом в "словарь суворова", "вос" - "все о суворове", "нпа" - суворовские поговорки "Наука побеждать", собранные Антоновичем, а "сим" - поэма Симонова, вступавшая словами "Господский дом в селе Кончанском с обеда погружен во тьму"); потом и "книжыца", заветный файл, в котором было все вокруг да около его романа о Суворове, - Гера никак не мог начать писать этот роман, зато любил мечтать о нем, как об уже готовом…
Прежде чем Гера сам заговорил с Татьяной о Суворове, его суворовская папка "авс" пополнилась файлами "лц", "е2", "скпт", "пп" и "п1", ("лейбниц", "екатерина 2", "светлейший князь потемкин таврический", "прусская партия" и "павел 1"), потом разбухла так, что Гера начал путать ярлыки и вынужден был чистить папку. Он удалил в корзину файл "лц", оставшийся совсем пустым, поскольку Лейбница он так и не осилил, хотя и знал из предисловия к книге, что Александр Васильевич Суворов был верный почитатель Лейбница… Разбил файл "вос" на несколько отдельных файлов: "шва", "бар", "крыха", "ва-пра", "нка", ("шлюха варвара", "бедный аркадий", "крымское ханство", "варшава-прага", "наташа-суворочка") - и, превратив "книжыцу" в папку, объединил их в ней. Подумывал всю папку "авс" переместить туда же, в "книжыцу", тем более что интерес его к Суворову, перебродив, весь втек в мечту об этой книжыце, но жизнь так быстро прибывала, что до перетасовки файлов руки просто не дошли…
…Мелко задребезжали оконные стекла, дрогнули пол и потолок, следом послышался угрюмый рев грузовика, ползущего по жидкой глине. Гера задернул занавеску на окне, открыл "книжыцу", в ней - "текст", в котором никакого текста не было, только мозолили глаза несколько жалких попыток зачина. Гера страдал надеждой найти когда-нибудь нестыдные и сильные слова, которые не просто сдвинут с места книжыцу, но так ее столкнут, что дальше она как-нибудь покатится сама собой. Пока же, перечитывая "текст", ему лишь оставалось безутешно ныть и охать, словно обваренному кипятком.
"Солдатами, как всем известно, не рождаются. Один он этого не знал и потому родился солдатом…"
"Новорожденный закричал, и в этом крике было что-то такое, отчего вся дворня построилась в шеренгу возле двери, из-за которой раздавался крик…"
"Петух, гроза двора, с орлиным клекотом наскакивал ему на грудь, но мальчик, только-только научившийся ходить, не плакал и смотрел петуху прямо в глаза. Вдруг он схватил петуха обеими ручонками за шею и хладнокровно свернул ему голову…"
Кто-то бродил туда-сюда по улице за занавешенным окном, кто-то спросил невдалеке: "Сигареты остались?", кто-то издалека ответил: "Посмотри в кабине". Гера опять прочел про петуха и, заныв, выкинул весь этот файл в корзину. Вошел Панюков, и Гера впервые увидел его смеющимся. Смеялся Панюков отрывисто, прикрывая рот ладонью и всхрапывая, словно икал.
- Упустили лося. Злые как собаки, - сказал и вышел из избы.
Гера открыл файл "план". Однажды он посетовал Татьяне, что никак не сдвинет с места свою книгу. Татьяна думала два дня, на третий посоветовала:
"Ты сочини план, разбей в нем все на главы и каждой дай название".
План долго не давался, разрастаясь, громоздясь и рушась под своею тяжестью. Татьяна подсказала, подумав еще пару дней: "Ты каждого, кто значил больше всех в судьбе Суворова, поставь в центр отдельного рассказа". Так и возникли заголовки глав: "Жена", "Дочь", "Друг", "Сын".
На улице лязгнула дверь кабины грузовика. Всей полнотой и силой звука, так, что опять задребезжали стекла, заорало радио: "…не валяй дурака, Америка! Отдавай нам Алясочку вновь!" Гера зажал руками уши и пробежал глазами план первой главы, в чем не было нужды, поскольку Гера знал его наизусть:
"Пролог. Моисеев исход. Суворов выводит христианское население из Крымского ханства в Россию. Скрипят арбы, повозки. Хан скрипит зубами. Турки скрипят зубами. Прусская партия скрипит зубами…
…А до того (назад): русско-турецкая война, последний бой. Племянник Николай Суворов берет в плен турецкого полковника. Суворов оценил, приблизил, полюбил. Триумф Суворова в Питере. Женитьба на Варваре под фанфары. Рождение Суворочки-Наташи. И вновь труба зовет: Потемкин хочет переселить христиан из Крыма, чтобы от ига не стонали. Прусская партия против. Екатерина - за. Поручить Суворову под началом Потемкина. Суворов берет с собой семью. Жена опять беременна. Племянника любимого пристроил в штаб Потемкину.
…За прологом - дальше. Суворов (Моисей!) выводит христиан из Крыма. Жена в Херсоне ждет родов. Христиане вышли в Россию. Суворов на коне. Спешит в Херсон. Застукивает жену с племянником. Ужас и горе! Жена рожает сына, назвала Аркадием. От кого сын? Мука! Суворов просит Екатерину разрешить развод. Не разрешает. Церковное примирение. Примирился. Не простил. Дочь отобрал. Вся слава впереди, а жизнь поломана".
Не умолкало радио на улице. Гера закрыл компьютер, вдел ноющие ноги в сапоги и вышел из дому. Вдохнул дым свежего костра, лишь на мгновение краем глаза выхватил из дыма кого-то в мешковатом камуфляже и торопливо зашагал по краю глины в дальний конец Сагачей. Там сел на край рыхлого и влажного бревна. Глядя на голую дорогу в Котицы, дал простор натренированным мечтам о книжыце.
Как и привык, он принялся мечтать о книжыце с последней, четвертой будущей ее главы. Суворов, сосланный в Кончанское, готовится уйти в монахи навсегда. Он уже сшил себе клобук и власяницу и сочинил покаянный псалом, а тут звенит дорожный колокольчик: это Наташа привезла к нему Аркадия, которого он никогда в глаза не видел и не считал за своего… И вот, очнувшись от молитв, он заглянул в глаза подростку, обнял его, да и признал… И вот он ходит с сыном по лесу и по полям, поглядывает в небеса, рассказывает мальчику про все свои походы и все битвы… И сразу же - финал главы, финал всей книжыцы: он, запертый Массеной в предгорьях Альп, решается идти всем своим войском на прорыв. Сына, прошедшего с ним Италию и Альпы, он крепко держит за руку и обращается с последним словом к офицерам: "Мы окружены горами, окружены врагом сильным, возгордившимся победою… Со времени дела при Пруте, при Государе Императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении… Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупости, разумное, рассчитанное…"
Гера рывком встал с бревна, вздохнул победно всею грудью, пошел назад; его мечты вдруг разом прыгнули с подножия Альп в какой-то книжный магазин, вроде и "Букбери", но и не "Букбери", - в огромный, как аэропорт, и очень светлый магазин, где в волнах солнца, набегающих из окон, как паруса на марше, замерли обложки толстой книжыцы, понятно, белые и матовые, с любимым карандашным профилем Суворова - курносым, лысоватым, низколобым, с мышиным хвостиком косицы под затылком… Тихая толпа, тихая гордость Татьяны и гордое смущение отца, когда в подарок с гонорара сына он получает не машину - что отцу машина! - но дорогую трость с серебряным старинным набалдашником; Гера и сам не мог сказать себе, откуда затесалась эта трость в его мечты, кстати, тяжелая и черная: должно быть, что-то было в ней от шпаги в черных ножнах.
…Когда, за месяц до подачи документов, Гера решился объявить отцу, что будет поступать на исторический, тот сдавленно поправил: "Нет, на юридический".
Гера упрямо подтвердил: "Нет, нет, на исторический".
Отец не понял: "А зачем?"
Гера сказал, что хочет быть историком, и тут отец взревел: "Экскурсии водить собрался? Детишек даты заставлять долбить? А жить на что, решил? Ты решил, кто тебя будет кормить? Обратно я? А ты меня спросил?"
Гера старался возражать спокойно и так, чтобы отцу было понятно: "Но почему же обязательно экскурсии? Почему - школа? Можно гораздо большего… - Гера хотел сказать "достичь", подумал и сказал: - … добиться".
"Ты не дури, Герасим, - перебил его отец. - И без тебя найдут, кому врать. - Он властно и мучительно зевнул. - Ну, вот что, хватит. Я не выспался. Я спать пойду, а ты подумай и, смотри, чтобы к утру обратно поумнел".
Уснуть отцу не удалось: Гера всю ночь слышал из спальни родителей их голоса, слов разобрать не мог, но понимал: мать нападает, а отец обороняется. Утром отец не возвращался к разговору и не вернулся к нему больше никогда, больше Гере не препятствуя, но и посеяв в нем чувство вины. Растравленное всеми дальнейшими событиями, тревожащее это чувство Гера старался поскорей избыть хотя бы и в мечтах - хотя бы и о трости со старинным набалдашником.
…Когда вернулся, в Сагачах уже притихло; радио в кабине грузовика больше не гремело, лишь мерно и негромко разговаривало, под этот голубиный говор радио Гера проспал у Панюкова до самых сумерек и спал бы дальше, если бы не Панюков. Растолкал, разбудил и недовольно предложил:
- Ты, может, сходишь к ним; мне кажется, зовут. Я им сказал: ты мой племянник на каникулах… Смотри, не пей там много.
Звали его или не звали, но, как вошел, заметили не сразу. Плечо к плечу, все голые по пояс, в полном молчании сидели за его столом, вновь сдвинутым к середине избы, сидели и на табуретках вдоль стены, на его кровати, на полу. Дым многих сигарет, такой густой, что лица были на одно лицо, утратившее всякие черты и выражение, дрожал слоями, упирался в потолок, там расстилался вокруг голой яркой лампочки плотной серой овчиной. Пахло и потом. Пахло окурками в масле из-под шпрот, ружейным маслом, кожей и горелым мясом. Гера зажмурился и тихо поздоровался. Ответа не услышал. Когда открыл глаза, ему налили водки в складной пластмассовый стаканчик, дали кусок черного хлеба со шпротой и сразу же о нем забыли. Гера встал у двери. С хлеба и шпроты капало масло, он поспешил их поскорее съесть, чтобы перестало капать, лишь потом выпил водку, вытер обмасленную руку о штаны. Все перед ним сидели неподвижно, словно бы оцепенев. На Геру не смотрел никто, как если бы он был тут перед всеми виноват…
- Нет, ты понятно объясни, и не так, как объяснял, - вдруг вскрикнул кто-то из сидевших за столом.
Все головы в дыму разом качнулись и повернулись к дальнему углу избы. И Гера тоже посмотрел в тот размытый угол, показавшийся ему далеким. Там матово сияли в дыму очки худого человека с волосатой грудью, сидевшего на полу и вжавшегося в угол.
- Я объяснял уже, - глухо ответил человек. - Чего еще мне объяснять?
- Ты объяснял. Но, чтоб тебе понятно было, я тебе снова объясняю: и я ни хра не понял и мы все ни хра не поняли… Вот, новый человек пришел. - И тут все головы, качнувшись, повернулись к Гере. - Пускай он тоже послушает и нам потом расскажет, если мы снова не поймем.
Худой в углу уронил голову на грудь, сияние его очков потухло.
- Ладно, я снова объясню, и пусть вы снова не поймете, мне уже все похру. - Худой помолчал, обреченно дыша. - Ну ладно, объясняю. Я лежу. Лежу и жду… Там, впереди, какое-то движение.
- Где движение, какое? Всегда надо уточнять.
- За поваленным деревом. Там ель поваленная. За ней какое-то движение. Ну, вроде шелестение…
- А ты?
- Я - полная готовность, как положено. Зашелестело, шевельнулось, и над лапами…
- Какими еще лапами?
- Еловыми. Так ее ветки называются, потому что они густые… Над ее ветками поваленными вдруг что-то показалось, словно растопырилось. Словно медленно вспорхнуло что-то…
- И?
- И почему-то я подумал: птица. Даже успел подумать: рябчик. Взлетает, вот и крылья растопырил. Я так подумал. И потерял, короче, концентрацию. Вот это вы должны понять: ждал лося, а тут рябчик, вот я и не выстрелил. А это и был лось, не крылья были, а рога его! И как он следом за рогами за своими вдруг поднимется, как он вдруг вспрыгнет, как даст он вбок по ивняку… Я по нему, понятно, выстрел произвел, но опоздал, понятно. Он уже в лес ушел.
С кровати донеслось:
- А как, примерно, долго эти рога, которые, ты думал, птица, - короче, сколько времени они топырились у тебя на мушке?
- Секунды полторы. Ну две.
- Немало.
- Да, немало, - послышалось с пола у кровати. - До жопы времени, чтобы оценить обстановку и принять единственно правильное решение.
Гере наскучило переминаться у дверного косяка с пустым стаканчиком в руке, но возвратить стаканчик и уйти он не решался, опасаясь быть невежливым.
- Двух секунд недостаточно, - вмешался он лишь для того, чтобы не чувствовать себя лишним.
- Стрелок? - послышалось в ответ.
- Нет, но со мной однажды было.
- Лось?
- Не лось, я сам. - И Гера, запинаясь и посмеиваясь над собой, рассказал, как однажды в раннем детстве его окликнули со двора, он побежал по комнате к окну и на какой-то миг ему вдруг показалось, что в раме нет стекла, а когда понял, что стекло где было, там и было, то уже поздно было, и, не сумев затормозить, он влетел в это стекло лбом. Стекло и лопнуло, осколком глубоко поранив переносицу, зато глаза остались целы…
- Врешь.
- Можете шрам потрогать. - Гера головой боднул для убедительности.
Поочередно пусть не все, но повставали, подходили, трогали шрам; кто-то похлопал Геру по плечу; дым задрожал от хохота. Не все расхохотались, но развеселились все. Худому в углу подали руку и, дружелюбно потянув, помогли встать с пола. Кто-то из тех, кто не вставал из-за стола и шрам не трогал, поманил Геру округлым жестом:
- А ты чего там встал как неродной? Давай к столу. А ну-ка, похудели и подвинулись!
Подвинулись, и Гера сел. Сжали железными и влажными предплечьями. Снова налили, положили на бумажную тарелку перед ним два шматка обугленного мяса. Шашлык был жестким. Гера из вежливости помял его зубами, есть не стал, а водки выпил. Ему еще налили. Курили, пили без тостов, ни о чем не говорили, похоже, и не зная, о чем еще говорить. Но и зачем молчать, не знали. Кто-то запел, подначивая остальных, старую песню о том, что если песню запевать, то лучше хором, но понят не был и поддержан не был. Бросил петь, сказал с усмешкой:
- Сломал ты нам весь кайф, даже и песня не идет.
- Да хватит вам уже, - отозвался худой, снял обиженно очки и отвернулся к окну, выставив всем голую худую спину.
- И верно, хватит, - согласился тот, кто пригласил Геру за стол.
- Побежденному - прощение, - смело сказал уже и захмелевший Гера, все ж пояснив: - Это не я сказал; Это Суворов так говорил.
- Великий русский полководец? - с надеждой обернувшись к Гере, спросил худой, и Гера подтвердил:
- Великий русский полководец.
- Суворов бы тебя повесил, - не унимался тот, у кого не задалась песня. - Сорвать охоту, кайф сломать товарищам; это теперь времена кисейные, Суворов бы тебя повесил перед строем.
Гера почувствовал себя обиженным. Огляделся в дыму, вспомнил, что он среди чужих, решил было промолчать, но выпитая водка промолчать не помогла.
- Нет, никогда. Никогда, - проговорил Гера угрюмо. - Он никого не вешал, не расстреливал и не приказывал казнить. Он даже мародеров не казнил.
- Про мародеров все понятно, такое было время, - примирительно отозвался тот, у кого не задалась песня, и Гера, чьи глаза уже привыкли к дыму, впервые разглядел его усы, свисающие ниже подбородка. - Взяли город, взяли крепость - три дня на разграбление, закон. Такое было время. Право силы. Тогда их не за что было казнить.
Гера угрюмо возразил:
- И никаких трех дней, и никакого права силы, и мародеров он наказывал сурово. Но не казнил. Он не казнил никого. Он сам об этом говорил в одном письме к своему одному другу, перед самой своей смертью. - Примолкнув, Гера огляделся. На него глядели исподлобья с любопытством, но больше с вежливым, насмешливым, нетерпеливым ожиданием, давая тем понять, что разговор этот - не в жилу и не в настроение. Он все-таки решил закончить и продекламировал по памяти, ни на кого уже не глядя и опустив глаза в пустой стаканчик: - …я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего. Во всю жизнь мою никого не сделал несчастным. Ни одного приговора на смертную казнь не подписывал. Ни одно насекомое не погибло от руки моей…
Гера поднял глаза, всех уже молча оглядел и не нашел ни одного встречного взгляда. Никто не смотрел в его сторону, словно стыдясь его или, к своему стыду, не зная, что сказать ему в ответ. Вспыхивал огонек зажигалки, всхлипывала в тишине водка, падая на дно стакана, тяжелая ночная бабочка снаружи билась в закрытое окно.
Молчание нарушил вислоусый: прокашлялся, присвистнул и попросил своего лысого и круглолицего соседа открыть еще баночку шпрот. Тот открывать шпроты не спешил. Заговорил, обращаясь будто и не к Гере, и ни к кому, так, к самому себе:
- Ну ты подумай, наш Суворов не трогал даже насекомых. Вшей не давил, с тараканов и червей сдувал пылинки. Не фельдмаршал, а кукла Барби.
Смех начал набухать, уже готов был брызнуть, и Гера поспешил ответить так, чтобы над ним не вздумали смеяться, - высокомерно, громко и с нажимом: