- Прощаю. Только потому прощаю, что шутить ты не умел никогда. И всякий раз, когда ты шутишь, мне за тебя бывает стыдно… Ну хорошо, рассказывай теперь, как ты живешь. Что ты сейчас поделываешь? У тебя там, как я слышу, танцы с самого утра?
- Какие танцы? Тут не танцы, я тут купил мясорубку и сейчас поеду назад. Я буду делать макароны по-флотски…
- Ты извини, но мне пора идти работать. Мне уже некогда - о макаронах…
Грохнула за спиной дверь, кто-то вошел в кафе; не оборачиваясь к вошедшему, перекрывая гром гитар, Гера крикнул:
- Я люблю тебя!
- Наконец-то, - устало ответила Татьяна. - С этого б и начал.
- Ну извини.
- Не стоит извиняться… Звони. Целую.
- Правда?
- Правда.
Оборвалось. Гера бросил телефон на столик и отвернулся к окну. Серая кошка шла по площади. Из-за ив показался автобус, и кошка, изогнувшись, бросилась бежать. Автобус, развернувшись, подрулил к вокзалу.
Он успел на этот автобус. Вновь солнце било в лицо, вновь было неловко пересесть. Гера прикрыл глаза рукой. Зачем она так? Обиделась, что он ревнует? Но разве это ревность? Он никогда ее не ревновал, ни разу… Даже тем утром, когда он вправе был задать вопросы, он ей не задал ни вопроса.
Тем зимним утром, еще рано, затемно, позвонили и сказали: найден, судя по паспорту, Максим, требуется опознать. Гера оделся молча вместе с молчаливыми родителями, но они его с собой не взяли, пожалели. Он остался дома один. Лежал одетый на постели и, будто в медленном кошмарном сне, спокойно, ровно думал, каково - войти под своды, где камень, цемент, кафель, сверху капает (ему навязчиво казалось, что там всюду капает), и заглянуть в лицо Максима… Кто-то постучал в окно. Он выглянул, и в свете уличного фонаря узнал Татьяну. Впустил. Она сказала: "Можно, я с тобой немного полежу?" Он удивился: зачем спрашивать? Легла, даже не сняв куртку, и попросила: "Только не трогай меня сегодня, хорошо?.." Лежала, и глядела в потолок, и ни о чем не говорила, а ему так хотелось ее тронуть, но - не посмел и был горд, что не посмел… Недолго полежала и ушла, едва стало светать, ни слова больше не сказав, не объяснив, как очутилась затемно в их Бирюлеве, вдали от своей Лесной, зачем приходила, зачем лежала и что все это могло значить?.. Вскоре вернулись родители. Мать, не снимая шубы, пряча лицо в шарфе, сразу прошла на кухню, там заперлась. Лицо отца было таким, как если б его кто-то грубо обругал, а он и не нашелся, что ответить. "Не он, точно не он, - сказал Гере отец, - но непонятно, как в его кармане оказался его паспорт. Украл, наверно, точно украл".
…Солнце жгло, Гера, зажмурившись, длил в себе прерванный телефонный разговор: "Обиделась из-за неловко сказанного слова, а я даже тем утром, когда мать плакала на кухне, а ты до этого ушла в хорошем настроении, ничем не объяснив свое появление, свое хорошее настроение, я и тогда не думал о тебе с обидой! Я и сегодня тоже вправе на тебя как следует обидеться, но я ведь на тебя не обижаюсь…"
Все же обида накрывала с головой, и Гера вспомнил, будто вынырнул: суббота.
Он встал и попросил водителя высадить его возле поворота на Селихново.
Шел по Селихнову упруго и улыбался встречным так, словно узнал о каждом все и каждого одобрил …
Достал на ходу из заднего кармана джинсов залежавшуюся там бумажку с адресом Лики, сверился с бумажкой. Перед подъездом трехэтажки запнулся ненадолго, огляделся неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, и все-таки вошел в подъезд. Кошками пахнет, кем-то еще пахнет, а борщом пока не пахнет, отметил про себя насмешливо, всходя по сырой лестнице, но дело даже не в борще, а в том дело, о чем борщ: а он о том, что я мужик, а не щенок на поводке… Переступая через ящики с проросшей грязною картошкой, через коробки, из которых раздавался беспрестанный, ровный, словно провода под током, писк цыплят, протискиваясь между мотороллером и шкафом с запыленными пустыми стеклянными банками, он поднялся на третий этаж. Еще раз сверился с бумажкой. Звонка на двери не было. Он постучал.
Лика открыла. Копна ее волос на этот раз была черной. На Лике был черный кожаный мужской пиджак без пуговиц, наброшенный на плечи поверх комбинации. Гера отвел глаза от крупных веснушек над самой ее грудью, от сетчатых морщин на рыхлой шее. Она кивнула равнодушно и вернулась в комнату; Гера вошел вслед за ней. По всему полу комнаты было разбросано нестираное белье; пар вокруг таза с кипятком, в котором отмокали тряпки, пах мясом пытавинского рынка.
- У тебя дело? - нетерпеливо заговорила Лика. - Суббота, я сегодня не работаю… Если что важное - зайди в контору через часик, а лучше через два. Я забегу, но только ненадолго…
- Нет, никаких дел, - виновато сказал Гера. - Просто я вспомнил: ты звала меня на борщ в субботу.
Лика нахмурилась, тоже пытаясь вспомнить. Сказала:
- Ты же видишь, мне не до борщей. Тут голова кругом. - Она поправила нечесаную черную копну и заставила себя улыбнуться. - Нельзя верить всему, что говорят девушки.
В кабине попутного грузовика Гера проспал до самых Сагачей. Легко шагнув с асфальта на проселочную глину, он вспоминал свой глупый визит к Лике весело, как анекдот, который было бы неплохо рассказать кому-нибудь в Москве, да некому: ну не Татьяне же его рассказывать. Нет у него друзей в Москве, одна Татьяна, и, радуясь тому, что не наделал глупостей в Селихнове, он уже думал о Татьяне без обиды (уже обидной самому), но с благодарностью. Лишь на минутку забежал в дом Панюкова, вернул в горшок мобильник, оставил на столе коробку и пакет и сразу же отправился в поля - гулять и длить в полях благодарную мысль о Татьяне.
…"Кто она? - со сдержанным испугом спросила Геру мать на третью неделю его встреч с Татьяной. - Ты прости, но я вправе тебя спросить, ведь ты уже какой день приходишь домой поздно, весь замерзший, с глупыми глазами. Она из вашей школы?"
Гера, прежде чем ответить, покраснел, но не из-за Татьяны - из-за школы. Родители тогда еще не знали, что он в школе не бывает.
"Краснеть не надо, мы цивилизованные люди, и мы все поймем", - сказал отец.
"Она работает", - ответил Гера.
"Насколько же лет она тебя постарше?" - осторожно поинтересовалась мать.
"На несколько", - ответил Гера.
Отец задумчиво одобрил: "Это хорошо".
Мать бросила на отца недобрый, но недолгий взгляд и больше о Татьяне ничего не выпытывала, даже имени не спросила. Зато отец однажды сказал Гере: "Если так выйдет, что ты не сможешь прийти домой ночевать, ты прежде позвони, предупреди. Не маме звони - мне; не объясняй мне ничего, а просто предупреди; с мамой я сам поговорю… Договорились?"
"Да", - ответил Гера, на отца не глядя.
Отец как знал. Уже на следующий день Татьяна позвала Геру к себе. Позвонила на мобильник и сказала: "Я сняла новую нору, почти в центре, на Лесной. Могу я пригласить тебя на новоселье? - Спокойно уточнила: - Только тебя, к девяти вечера. - Потом, еще немного помолчав, спросила: - Чего молчишь, не отвечаешь?.. Запоминай скорее адрес…"
Как и где он ни убивал время, его, когда Гера оказался на Лесной, оставалось еще с избытком. Пришлось более часа мерзнуть, шатаясь маятником от Тверской-Ямской до Новослободской, обратно до Тверской-Ямской и - снова до Новослободской.
Лесная была не по-московски темна. Во мгле жирно горели окна; троллейбусные шины то и дело всхлипывали в жидком снегу и соли мостовой; машины проезжали редко; прохожие почти не попадались. Разумней было бы зайти в кофейню на углу Тверской-Ямской, а то и переждать в азербайджанском рыбном ресторане на Лесной - Гера упрямо мерз, чтобы промерзнуть до нутра, потом прийти в тепло жилья Татьяны и как спасение принять это тепло…
В девять шагнул во двор Татьяны и позвонил отцу. Отец сказал: "Я понял, хорошо. Будь аккуратен и не опоздай в школу".
"Завтра суббота", - торопливо напомнил Гера, набрал код домофона и вошел в незнакомый подъезд.
Дверь квартиры была не заперта, чуть приоткрыта; на площадку прямо к ногам, словно приглашая не звонить и войти тихонько, тянулся узкий свет. Гера и не стал звонить. Вошел, и сердце его упало. Из глубины квартиры несло сигаретным дымом, а ведь Татьяна не курила никогда. Раздался влажный женский смех взахлеб - Татьяна никогда так не смеялась…
На кухне, за пустым столом, перед полной пепельницей сидела полная веселая девица одних с Татьяной лет. И Татьяна была весела. Кивнула Гере, приглашая его сесть, так спокойно и беспечно, как будто он давно эту девицу знал, как будто бы в присутствии девицы не было ничего неожиданного и обидного ему. Гера вспомнил, как он только что, стараясь не выказывать смущения, звонил отцу, и криво улыбнулся. Ни слова не сказав, присел у края стола. Татьяна сразу же о нем забыла и продолжала слушать гостью. Та, перескакивая с одного на третье, обрывая, перепутывая фразы, повторяя, забывая и снова повторяя их обрывки, тянула и пряла свой безразмерный треп, из которого Гера, приуныв, не мог и не хотел ничего понять, лишь вздрагивал, когда она вдруг заходилась самодовольным влажным смехом. Девица будто бы совсем не замечала Геру и обращалась лишь к Татьяне, но все ж нет-нет, да и поглядывала мельком на него, быстро подбрасывая вверх и сразу же роняя веки, опушенные густыми ресницами с крошками подсохшей туши. Прокуренная кухня была нагрета, лицо Геры горело, но ледяной холод, принесенный им с Лесной, медленно тая в сердце, растекался по всем жилам.
Девица вдруг забылась, засморкалась, скомкала и оборвала сразу все нити своей путаной болтовни: "Ой, бегу, бегу; пора! Жаль, мало потрещали!"
"Ты не расстраивайся, - утешала ее Татьяна, провожая до прихожей, - мы потрещим еще, ты заходи…"
Девица ушла тихо, словно выветрилась, один табачный дым остался.
"Ты меня прости, - просто сказала Татьяна Гере, - я ее не ждала. Соседка по моей бывшей норе, была поблизости, зашла из любопытства… Ты - как? Ты как-то странно смотришь…"
Гера молчал, не в силах выдавить ни слова из озябшего и перехваченного волнением горла. Татьяна выбросила окурки вместе с пепельницей в мусорное ведро и поставила на стол бутылку чилийского каберне. Сказала: "Открывай", но его занемевшие от холода пальцы никак не могли совладать со штопором.
"Так дело не пойдет, - сказала Татьяна, отобрала у него штопор, взяла и потянула за руку. - Вино - потом".
Огромная птица, напугав, внезапно выпорхнула из-под самых его ног и полетела низко над травой, тяжело хлопая темными, как тени, крыльями. Гера невольно замедлил шаг. Птица опустилась на лысый взгорок совсем недалеко впереди и оказалась вовсе не огромной, а небольшой, размером с голубя. Гера медленным шагом продолжал идти вперед. Птица подпустила его так близко, что он мог разглядеть черные пятна в ее коричневом оперении, ее чуть загнутый желтый клюв и круглый красный глаз; внезапно вновь взлетела, раскрыв неторопливые большие крылья, снова опустилась и скрылась в густой траве, успев лишь ненадолго отвлечь его от Татьяны.
"…Что же ты делаешь с собой? Разве так можно?.. Да, я тебе сказала: в девять, но если ты уже пришел, то и пришел бы, я была бы только рада, зачем же мерзнуть до костей на улице?" - выговаривала ему Татьяна, раздевая его и укладывая под одеяло.
Он укрылся с головой и отвернулся. Лежал один, не согреваясь и дрожа. Тело ее, прильнув к его спине, ожгло. Она не шелохнулась, согревая; дышала тихо и умиротворенно, как во сне, и он подумал, удивляясь сам себе: ничего и не надо, вот так бы и всегда, понемногу согрелся и не заметил, как уснул. Проснулся от ее касаний, нетребовательных, но подробных. Пальцы Татьяны обстоятельно, неторопливо и бестрепетно исследовали его спину, шею, плечи, придирчиво и горделиво перебирали кожу на груди, потом на животе, словно ища, но и не находя на ней каких-либо изъянов. Он возбудился сильно, как никогда с самим собой; поджав колени, попытался это скрыть, но невозможно было скрыть, и невозможно было остановить ее находчивые пальцы, ее горячую ладонь; ее возглас "ох!" он понял как приказ и, замерев сердцем, закрыв глаза, повернулся к ней. Кое-как обнял ее деревянными руками, ткнулся губами в шею, потом лицом в лицо.
"Будь проще", - негромко попросила его Татьяна.
Гера остановился отдохнуть там, где в траву спустилась птица. Ее и след простыл; одни стрекозы дребезжали в воздухе. Гера обернулся и убедился с гордостью, как далеко зашел. Соседний с Сагачами лес, казавшийся, когда он продирался сквозь него, бескрайним, и тот уже едва темнел на горизонте. Холмы, заросшие кустарником, вздыхавшие на верховом ветру, когда он шел мимо холмов, и те уже казались безмолвными и неживыми. Пора было решать, пора ли возвращаться. Облака над головой уже были обсыпаны зеленой бронзой, над дальними холмами и над лесом - глиной и медью. Собирались сумерки, и ночь могла застигнуть в поле, но возвращаться не хотелось. Гера прислушался, словно ища подсказки и поддержки. Воздух был тих, даже стрекозы замерли в траве. Гера все вслушивался, не шевелясь, и наконец услышал: тишина сочится и едва течет каким-то стонущим и шелестящим звуком - он его принял поначалу за шум собственной крови.
Такой же шелестящий стон сочился из раскрытых губ Татьяны; зло, весело, как у зверька, белели в темноте ее зубы; стон тек, и тек, и шелестел; вдруг смолк, как запертый; прорвался, хлынул в полный голос, сорвался в крики, в вой, и, наконец, не в силах вынести себя, весь расплескался хрипами и плачем, чтобы потом угомониться в бессвязных жалобах, потом и вовсе стихнуть.
Не шум, как показалось Гере, его крови, но уже ясно слышный шум большого ветра шел от холмов и скоро обрел полноту гула; трава оттуда вся пошла волнами, и, когда волны, докатившись, легли к коленям Геры, гул обдал его голову, ветер сдавил грудь. Гера уперся грудью, радуясь своей упрямой силе, и зашагал к холмам. Ветер погнал ему навстречу низкую, клубящуюся тучу, с нею наслал глухие сумерки. Дождь не замедлил ждать, и под дождем мысль о Татьяне - притихшей и покорной девочке, какой она вдруг обернулась утром, - была легка. Он бы надолго задержался у нее в то первое их утро, но позвонил отец, сухо велел идти домой и не задерживаться.
Он возвращался домой сильно уставшим, и его усталость пела.
"Давно ты был в школе?" - спросил отец, как только Гера появился на пороге.
Вопрос был в лоб, и означал он катастрофу, мысль о которой Гера гнал подальше от себя каждое утро, выходя из дома, - катастрофу, к которой каждый вечер он с тоской готовился. И вот она настала, и Гера оказался не готов - молчал.
Глаза отца истекали холодной яростью, он еле сдерживался, чтобы не сорваться в крик, и сообщил с елейной, вкрадчивой, обидной мягкостью: "У нас была Лидия Ивановна, кофе пила, ушла недавно".
"Кто?" - переспросил Гера.
"Твоя классная руководительница, и ты не смей мне говорить, будто не знаешь, как ее зовут!"
"Не знаю. Я забыл", - признался Гера.
Отец, подумав, согласился: "Все верно. Все логично. Где ж тебе знать ее и помнить, когда ты с осени не появлялся в классе?.. Все так? Только не врать!"
"Так".
Заплаканная мать вошла в прихожую, на Геру и не поглядела, зло вскрикнула: "Я ее в суд отдам! Я в суд отдам! Если бы мой ученик не появился в классе, неделю бы всего не появился, я бы уже заколотила во все колокола! А тут ребенок с осени болтается бог его знает где, а она, видите ли, только сейчас заметила!"
Отец заперся с Герой на кухне. Усадил перед собой, жестко спросил: "Все дело в этой девушке? В ней? Говори как есть".
"Нет, нет, не в ней, - испуганно замотал головой Гера и поспешил рассказать про все как было: про то, как заставляли есть таблетки, а он не ел, и про удары в ребра, и про шатания по Москве, про то, как встретился с Татьяной в магазине "Букбери"… Он попросил отца: - Ты только шум не поднимай об этих их таблетках. Подумают, что я стукач, а я ведь не стукач".
"Ты не стукач, ты просто без мозгов, - сказал отец. - Мог бы мне сразу все сказать".
"Если б сказал, что бы ты сделал?" - осмелел Гера.
Отец ответил честно: "Не знаю. - Подумал и сказал: - Нет, шум мы поднимать не будем: боком выйдет. Но и совсем молчать не будем. Кое-что кое-кому придется разъяснить. И мой тебе совет: иди поспи".
Отец звонил кому-то, быстро оделся и ушел, а Гера внял его совету.
Когда проснулся, отец был уже дома. Пил чай, был весел, даже насвистывал, и мать, никогда не позволявшая в доме свистеть, на этот раз его не обрывала. Он допил чай, бросил свистеть и объявил Гере: "Был я в гостях у твоего директора и кое-что ему обрисовал. Он меня выслушал и все бесплатно понял. В школу ты больше не пойдешь. Все сдашь экстерном, даже и не оформляя экстернат".
"Как же он сдаст? А как не сдаст?" - деловито забеспокоилась мать.
Отец ответил: "Сдаст. Считай, что уже сдал. Они поставят все как надо; они отлично понимают, что с ними будет, если передумают. - Он снова обратился к Гере: - Ты шляться без толку заканчивай. Начинаешь готовиться к поступлению…"
"Куда?" - испуганно спросила мать.
"Пойдет на юридический", - сказал отец уверенно, как о давно и окончательно решенном.
Гера не стал с ним спорить. В этот немыслимо счастливый миг, когда вместо, казалось, неизбежной катастрофы настала вдруг свобода, ему было неважно, куда идти, к чему готовиться.
Под редким, но не утихающим дождем, по колено в мокрой и хваткой, как тина, траве, в обход громады леса, во тьме, почти не видной, наполненной иным, нежели голые поля, - не барабанным, а утробным - гулом, Гера так долго возвращался в Сагачи, что бросил все свои воспоминания, а как вернулся, Сагачи узнал не сразу и поначалу заподозрил, что угодил в другую, незнакомую деревню.
Окна его избы горели полным светом. Задом к избе, поперек улицы, стоял высокий крытый грузовик на огромных колесах. Дождь бил в брезент грузовика как град, заглушая радио "Шансон", бренчавшее в пустой кабине. Свет фар грузовика вспахивал пустошь, выхватывая черные капли дождя, белые искры костра и человека в камуфляжной куртке с капюшоном, склонившегося над костром. Костер уже едва дышал, задыхаясь под дождем, потом погас совсем. Сдобный дым повалил с пустоши. Человек в куртке визгливо закричал кому-то:
- Я говорил, плеть, зальет! Я говорил, давай пожарим, плеть, а ты: пеки! пеки!..
- Да испеклась уже, я думаю, - ленивым басом отозвался кто-то с крыльца избы, и низко над крыльцом вспыхнул багровый огонек сигареты. - Ты не ори, плеть, а неси…
Гера пошел к Панюкову. Услышал от него, уже раздетого, собравшегося спать:
- Компьютер твой, белье и чемодан я все сюда перетащил… Ты мокрое с себя сними, а то простынешь. Вынь из печи кастрюлю… Там макароны флотские, как ты просил.
- А эти - кто? - спросил Гера, стягивая с себя прилипшую рубашку.
- Охотники… Утром отправятся за лосем. Еще ночку поспят, ну и укатят, ты потерпи. Я там проветрю после них и приберу, не беспокойся.
- Разве вдвоем можно взять лося?
- Зачем "вдвоем"? - ответил, засыпая, Панюков. - Их человек двенадцать, все военные.
Ночью мешал спать страдающий от зуда Панюков, а на рассвете Геру выбили из сна быстрые и резкие голоса за окном. Как только они смокли, взревел двигатель, потом раздался ноющий звук отъезжающей машины; звук стих вдали, пропал, и Гера вновь уснул.