Солнце село за острие черной горы на ближайшем острове - там, далеко от Индокитая, на западе оставалась за морем их родина Европа. Под изможденной и потрепанной чешуйчатой пальмой стояла туземка, глядела на закат и чесала левой короткой ногой пыльную правую. Гас последний яркий луч, и сподки облаков, появившихся в еще недавно ясном чужом небе, сделались цвета отечественной малины. В соседнем болоте дружно лаяли крупные сластолюбивые жабы. Наливались в полях ананасы. За спиной были джунгли, полные коричневых слонов, чуждых звуков и плохих предзнаменований. Там быстро текла темная, зловещая, роковая река, таящая стаи хищных жирных рыб и водяных змей, и не было через нее моста, и было не переправиться на другой берег им, недавним героям.
Оба перевернулись на другой бок.
На этом же берегу подстерегала опасность. Хромой солдат Андрей с ружьем наперевес тыкал им в спины примкнутым штыком. Хозяйка, гордая женщина, говорила строгим приказным голосом: сказала ехать в Миссолунги, не послушали, теперь не оборачиваться, отправляйтесь на Ибицу. Было страшно от безысходного чувства, что деваться некуда. Они заметались и побежали. Лианы чужой злобной страны хватали их за ноги и пеленали тела. Под ногами чавкало. Страшно свистели пули. Они проснулись с тоскливым и томительным чувством безысходности и неминучей опасности. С сиротским пониманием, что заблудились и потеряли путь. Свист издавал чайник, забытый на кухонной плите. Хозяйки меж ними уж не было. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Что ж, все трое были в том возрасте, когда приведение себя в готовность к новому дню требует применения ряда индивидуальных заветных практик.
Женщина появилась из ванной комнаты в коротком голландском кимоно, полы вразлет, и подпрыгнула на одной ноге, прочищая ухо. Мокрые крашеные патлы свисали. Она была по-своему свежа и казалась счастливой.
- Крепко вы спали, жалко было будить. Такие светлые лица, и никаких дурных помыслов. Не могла б между вами выбрать! Оба хороши! - Этими бестактными словами она привела в конфуз наших героев. Но и сама, похоже, была смущена собственной откровенностью и безоглядностью.
За завтраком оба получили по большому бутерброду со сливочным маслом и копченой красной рыбой, а также по кружке крепкого ароматного британского чая Ахмад. Сжевали молча, не поднимая глаз, но понимая друг друга без слов. Потом, поблагодарив, разом поднялись, объявили, неловко перетаптываясь, что, мол, пора и честь знать. Необходимо идти. Чтоб скрасить неловкость и хоть чем-то отблагодарить хозяйку, Семен процитировал стих:
Светает. Вот проглянула деревня.
Дома, сады, все видно, всем светло,
Вся в золоте сияет колокольня,
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж…
Стали принужденно раскланиваться. Понимали, конечно, что поступают жестоко, но по-другому поступить они не могли. Знали, коль пришла пора расставаться, необходимо делать это разом, решительно и без жалости.
- Куда это идти, зачем это идти! - вскричала хозяйка, и на лице ее отразилась неприятное выражение загнанного грызуна. - Вы ж даже не брились! Эх, только мы все втроем сблизились, только узнали друг друга и научились понимать. Только начали жить. - Она сплеснула руками. - Да у меня нестарая Волга от мужа в гараже осталась. И два кузнецовских сервиза. Никуда не пущу! - сурово крикнула она, однако возглас этот прозвучал жалко.
Она ухватила каждого за одежду. Семена левой рукой за кофту крупной вязки от Кати из Мнёвников, другого правой за полу кожаной автомобильной куртки. Но сильные наши герои, конечно, вырвались.
- Что ж, скатертью дорога, - сказала женщина.
Отчетливо представив себе черную скатерть с разбросанной по ней брусникой, такую шероховатую, они кой-как, торопясь, натянули сапоги. Цапнули свои котомки и дали деру, не оборачиваясь. Стоя на крыльце, одинокая женщина-вдова смотрела им вслед не без злобы: ясное дело, любая на ее месте была б оскорблена. Прошептала светлыми - не успела накрасить - губами: Еще вернетесь, козлы. Усмехнулась не без горечи и достала из кармана халата телефонную трубку.
Не пробрели козлы и километра, как увидели идущий навстречу милицейский газон. Машина промчалась, слегка обдав путников свежей грязью для порядка, исчезла. Но скоро, минуты не прошло, вновь их догнала и остановилась. Из бобика вышел лет сорока милиционер такой усредненной российской наружности, что и не скажешь, меря это, мордвин, чухонец или какой-нибудь славянин. Лицо у него было воспаленное, цвета переходящего знамени - то ли от гнева, то ли от вчерашней пьянки, то ли от того и другого вместе. Он мельком козырнул и представился: Лейтенант Загадин, ваши документы.
Семен и Князь хмуро полезли в карманы, однако паспортов в них не нашлось. Ничего не обнаружилось ни в спортивной сумке Семена, ни в тряпичной суме Князя. Понятно, это было дело рук хозяйки. Слегка утешало, что на месте были деньги, чуток у Семена, кое-что в портмоне у Князя.
- Пройдемте для установления личностей, типа того, - с трудом выговорил лейтенант - голос его скрежетал и порыкивал. И, откашлявшись, скомандовал: - Полезай в транспорт.
Они залезли, милиционер гаркнул молодца, и с неприятным щелком упала за ними железная скоба, мигом отделив их, еще недавно столь дивно вольных жителей демократической нашей страны, от свободных окрестностей.
- Никола, в отделение их для прикола!
Они достигли населенного пункта, какие прежде загадочно назывались поселок городского типа. Пункт казался вымершим. Многие бараки заколочены. Редкие деревья даже и сейчас, по весне, не думали пускать побеги и показывать листья, но клонились к земле и чахли. Все это друзья по очереди разглядели в маленькое зарешеченное окошко милицейского транспорта. Отделение, нарядный домик посреди поселка, было сдано в аренду под Дом быта, и теперь околоток помещался в заброшенной школе, восьмилетней, судя по полустертой табличке слева от входа. Номера школы было не разобрать, да он сейчас был и не нужен.
Первым делом друзей поместили в обезьянник, под который была отведена комната, некогда служившая раздевалкой при физкультурном зале. По стенам еще жались разоренные, без дверец и полок, с повисшими на одном шурупе несколькими пластмассовыми номерами, шкафчики для переодевания. В углу помещения валялись рваные в клочья красные женские трусы. На физкультурном мате, ощетинившемся ватными клоками, спал неясных лет, небритый, как и они сами, случайно одетый задержанный. На голове у него была прилажена засаленная тюбетейка. Он был сив на висках, рот щербат и впал; от него пахло махоркой, помоями и мочой. При появлении новых постояльцев бомж очнулся и приподнялся.
- Мазепа, - представился он, дотронувшись до тюбетейки, - неформальный лидер. Комендант местного полигона и полей аэрации. Проще, чтоб вам легче сообразить, - помойки. - Он встал на ноги и отряхнулся, как пес. - Объясняю. Вы угодили в лапы местного гестапо. Вот здесь, - указал он на узкую лавку вдоль стены, - эти звери пытают добрых людей и придаются блуду с отловленными по окрестностям дивчинами-поселянками…
Мазепа хотел и еще что-то добавить, но дверь резко отворилась.
- Ты что ж мне здесь гонишь антирекламу полиции и разводишь контрпропаганду! И вообще, зачем ты здесь? - будто удивился явно успевший поправиться лейтенант Загадин. - А ну-ка исчезни. Пшел вон!
- Пожалуйста, я уйду, - сказал бродяга ничуть не обидевшись. И обратился к нашим путникам: - Заглядывайте, коли освободитесь, может, что понадобится. Меня найти несложно. Идите на запах. - И он вышел, не простившись с антагонистом Загадиным.
- Вот ведь, - сокрушился лейтенант, - никогда у него при себе ничего нет. Такой хитрожопый. А ведь миллиардер в рублевом исчислении, у него сто тысяч на книжке. И еще, небось, заховано. - Он закашлялся. - Жадный хохол, не хочет делиться. Но мы найдем, мы докопаемся, мы нароем.
И дверь опять захлопнулась, и снаружи, казалось, ее чем-то подперли.
- Ну, как тебе наш зиндан, Шиш? - спросил Семен.
- Узилище как узилище, - произнес флегматичный Князь. - Только прошу тебя, Сема, будь экологичней в беседах со стражами правопорядка. Не надо, Сема, раздражать окружающую среду.
Часов у них не было: Семен не носил, часы Князя остались на приборном щитке автомобиля. Судя по косым пыльным лучам из-под потолка, наступал вечер. Накормили их один раз - рядовой Никола принес батон черствого хлеба и две кружки спитого чая. На десерт выпал из-за батареи центрального отопления использованный презерватив. Когда по их ощущению наступила ночь, они устроились на, должно быть, вшивом после ночевки на нем бомжа физкультурном мате.
- Мишка, будем на свободе, - сказал Семен другу перед сном, - я подарю тебе книгу. Вот генералиссимус Иосиф Сталин на дни рождения маршала Конева всегда дарил ему какой-нибудь из томов собрания сочинений Эмиля Золя. Но я, Мишка, подарю тебе другую книгу.
- И впрямь, не жмись, Сема. Поделись, пожалуйста, Сема, чем-нибудь из своего духовного багажа.
- Но поскольку пока что мы еще не на свободе, Шиш, я расскажу тебе одну историю. Нет, Шиш, не про то, как князя Игоря перевербовала половецкая контрразведка, эту историю ты уж слышал. Другую историю.
- Валяй, - сказал Князь, деваться ему было некуда.
И Семен рассказал об одном незамысловатом случае, о каковом прежде было бы как-то не к месту вспоминать. Вот она, эта история.
- Ты знаешь, кум, что в карты я играть не умею. И потому не люблю. Однажды нам, группе только принятых в молодежную секцию Союза молодых талантов, организовали творческие каникулы в Доме творчества на Сенеже. И вот в соседнем номере обнаружилась странная пара. Он - художник с "Ленфильма", она - бывшая актриса, некогда закончившая ВГИК. Шли прекрасные девяностые, когда кино снимать бросили и кинематографисты были без работы и голодны. Так что путевку из Питера в Подмосковье этой немолодой заслуженной чете подбросили в Союзе кинематографистов, как кость и подачку. Он был еще не старый, крупный и сильный мужик, русский с Кавказа. Видно было, что некогда, когда был при деньгах, это был рубаха-парень, гуляка и гроза студийных баб. Теперь он тяжело переживал унижение преждевременной ненужностью и бедностью; она, маленькая и когда-то, должно быть, хорошенькая, но уж седая, как могла, его поддерживала и укрепляла. Пить ему было не на что, хватало только на пиво. А у меня деньги были. Я угощал его по-соседски, а потом они предложили мне сыграть в преферанс. Я в последний раз играл в общежитии на первом курсе и почти забыл правила. Они меня скоренько подучили, я накупил пива, и мы у них в номере сели за пульку. Играли по копеечке для начала. Ну, натурально, первые сдачи они поддавались, подогревая во мне кураж, потом, разумеется, я стал проигрывать. Им даже на лапу играть не пришлось, так хреново я играл. Ну, распалялся, конечно, все утверждал, что в следующем круге мне непременно попрет, мы глотали пиво, и я уже дважды бегал за деньгами в свой номер. Пару раз сердобольная женщина, жалея меня, предлагала закончить, но муж, разумеется, настаивал закрыть очередную пульку. Да и я, уязвленный проигрышем, закусил, как водится, удила. Делали иногда перерывы. Тогда муж с бутылкой пива в руке - он пил из горла, - чтоб расправить затекшую спину, присаживался на свою кровать, видно было, он доволен дармовым приработком. И вот в какой-то момент дама вдруг вскрикнула: Ой, да у тебя ж пиво льется! Он, видно, поставил открытую бутылку рядом с собой и забыл ее на кровати. Тогда он бросил карты и стал, что называется, белее полотна. Да что там, я сейчас промокну, говорила она, но он был страшно расстроен. Она сдернула одеяло, пиво уж просочилось и расплылось по простыням. Он был просто убит, на нем лица не было, и ничего не хотел слушать. Да пустяки, успокаивал его и я. Он был безутешен. Позор и стыд, повторял он, горничная подумает, что я обоссался! И что ты думаешь, Шиш, этой же ночью, не попрощавшись и даже не взяв с меня остаток проигрыша, они тайком сбежали, хоть срока у них была еще неделя…
- Что ж, честь - это судьба, - пожал плечами Князь, натянул куртку на голову и, казалось, тут же уснул.
Разбудил их рядовой Никола, и только теперь они рассмотрели, что у их конвоира очень большие уши, мочки которых крепко вросли в череп.
Гимнастерка на нем была застегнута не на ту пуговицу.
- Эта, значит, - сказал он, как мог внушительнее, стараясь с достоинством нести свое дважды императорское имя и обдергивая непослушную полу, - выходи на дознание.
В физкультурном зале посредине стоял письменный стол, поодаль висели гимнастические кольца, под ними были уж приготовлены два стула. В глубине зала виднелся придвинутый в угол прилавок, на котором стояли весы лицом к стене, - возможно, в иные, базарные, дни здесь чем-то приторговывали. За столом сидел лейтенант Загадин, нервный, алый и еще больше помятый, чем накануне. Перед ним вывернутые наизнанку лежали сумка Семена и тряпичный мешок Князя. Он держал в руках паспорта задержанных и по одному просматривал.
- Москвичи, значит. Согласно регистрации этот на улице Вавилова, а этот на Демьяна Бедного. Что ж к нам пожаловали? И куда путь держим? - произнес лейтенант с тем спокойствием, какое выдавало задавленное бешенство. Говорил он тихо и монотонно, отчего было понятно, что он уж задумал нечто гадкое. - Эй, Никола, подай квасу. Для прикола.
Кажется, рядовой водитель Никола использовался лейтенантом Загадиным и в качестве денщика.
- Нам бы поскорее в поля камыша, гражданин начальник, - поторопился объяснить Семен. - Или позволите называть вас просто Григорий? Папское имя! Как вас по отчеству?
- Имя самозванное, - заметил Князь вопреки инструкции, которую сам же только вчера давал Семену.
- Про камыши не катит, - произнес милиционер, тяжело глядя не на Семена - на Князя. - Майка, паскуда, сказала, значит, как меня зовут. Предупредила как бы, так, значит, надо понимать. А вы у ней, значит, подживали, типа того? - И он вдруг, как учили в школе милиции, рубанул кулаком по столу.
Слабосильный рядовой Никола, который нес бутылку водки, стакан и сверток свежепорезанной сырокопченой колбасы, ничуть не пошатнулся и даже не вздрогнул, видно, привык, и вывалил снедь на стол.
- Релевантно, - сказал Семен и улыбнулся сладко, даже чуть заискивающе.
- Какие-то вы оба фиалковые, - выдохнул Загадин, и белая жила вспухла на его красной шее. - Ну, который из вас ее харил? - заорал он. - Или оба, обсосы городские? - заходился Загадин. - С Майкой я еще разберусь. А вы получите у меня х… по деревне. Об этом будет посвящено постановление.
- Транспарентно, - согласился Семен.
Князь молчал.
Милиционер, унимая дрожь в руке, налил себе полстакана водки и выпил, не закусывая.
- А этот что у тебя все время молчит? - спросил он Семена, признав, наверное, в нем человека своего круга.
- Умный, вот и молчит.
- Горе от ума, глядели такое кино. На русского не похож.
- Русские тоже бывают умными, - сделав вид, что обиделся, сказал Семен. - Конвергентно.
Князь опять промолчал. Последнее, в чем надо признаваться в отечественных присутственных местах, так это в своем происхождении.
Впрочем, Князь вообще никогда ни в чем не признавался. Однажды Семен спросил у него, отчего тот не посещает Дворянское собрание. А зачем, ответил Князь, я и так Шишов. Князь знал, что лучшие представители русской породы, отобранные веками из таких же, как этот милиционер, бывших землепашцев, стали чужды простонародью и нынче их принимают за инородцев. Простолюдины из интуитивного мазохизма, наверное, не могут поверить, что и они, русские, могут быть и сильны, и складны, и умны. Здесь что-то не так, чувствуют они. Не догадываясь, что все это было не ими рассчитано и удачно с ними проделано, навек.
- Я что, русского не могу отличить, - орал лейтенант Загадин, испытывая к Князю инстинктивную сословную неприязнь. - Мы русский милиционер, и с нами Бог! А ты еврей! Евреи всегда сделают так, чтобы расстроить русского человека. Ты, сука, откуда взял наши советские генеральские сапоги? - Впрочем, было понятно, сапоги его интересовали куда меньше Майкиной верности.
- Мы ситечка у мадам не крали, - вставил Семен. - Нас можно простить и отпустить, Григорий. Точнее, гражданин начальник.
Но милиционера теперь всецело интересовал Князь. Видно, зная изысканный вкус любимой, к нему он и возревновал.
- Что ж, мы тебя пристроим в депо по жидовской линии. Не коси черемшу, умник, запарь лапшу. Мои слова надо отливать в битуме. Нет, в бетоне. Эй, Никола! Звони Кобелевкеру, пусть шлет перевозку!
Так судьба разъединила друзей: Семен остался в застенке, Князь оказался в сумасшедшем доме.
Дождавшись ночи, Семен спел нетрезвому Николе, которого оставили на хозяйстве - сам начальник, лейтенант Загадин, удалился, видно, уяснять непростые свои отношения с зазнобой Майей, которой и младше-то был всего лет на десять, - спел незатейливую песенку:
- И мамаша Груша,
И папаша Груша,
Когда вырасту большой,
Тоже буду Груша, -
чем привел ушастого часового в детское умиление. Затем он попросился на оправку, не преминув стрельнуть у доверчивого стража сигарету, украсив свою просьбу армейской максимой - посрать с куреньем, что чай с вареньем. И этой житейской мудростью окончательно убедил рядового Николу, что тому посчастливилось встретить в жизни незаурядного человека… Стоит ли говорить, что больше честный рядовой милиции Никола мудреца Семена никогда не видел.
Маленькая районная психиатрическая больница была устроена в деревянном двухэтажном особняке, некогда, наверное, купеческом или мещанском, и дышала уютом. Она была окружена плодовым садом, и на яблонях уж набухали почки. Сад был обнесен в три метра вышины бетонным забором. Заведовал больницей единственный в ней доктор по фамилии, вы помните, Кобелевкер, человек еще не совсем старый, невысокого росточка, со сгнившими остатками зубов и запахом изо рта, в очках, лысый и ласковый, с хохлатой седой бородкой и безо всякого врачебного надменства. По нему было видно, что это добрый человек, но отчего-то проживший не самую веселую жизнь. Ему помогала пожилая же санитарка, хорошая баба из недалекой деревни. Ее муж помер, опившись денатурата, взрослые дети разлетелись кто куда, на лесоповал или на предприятия химической промышленности, и одинокая добрая женщина относилась к доктору как отелившаяся корова к еще не обсохшему своему теленку. Дополнял список персонала дюжий санитар, бывший тренер по плаванию: с тех пор как совхоз, находившийся выше по течению, стал спускать в местную речку отходы жизнедеятельности своего поголовья, плавать в речке стало нельзя и тренер перешел на медицинскую работу. Жены у санитара тоже не было, и был он несколько жеманен.