Князь неточно помнил, как здесь оказался. Поутру он нашел себя сидящим на кровати и смирительную рубашку, в какую запеленали его с вечера - это в памяти запечатлелось - уже развязали: Князь не проявлял никаких поползновений к буйству. Лишь возмутился, когда на рентгене, каковой ему сделали на предмет случайного обнаружения туберкулезной болезни, с него попробовали снять крестильный крест - он отвел руку врача и сам закинул крест на спину. Кровать была застелена довольно чистым, но влажным бельем, какое, поглаженное после предыдущего пассажира, повторно дают следующему в купейных вагонах. После вечернего укола голова была тяжелой: наверное, кололи аминазин.
- А к вам уж посетитель приходил, представился художником Степановым, очень крупный и обходительный такой весь из себя молодой господин, - дружелюбно говорил старец, глядя на Князя любовно. Отпустили, значит, Семена, сообразил Князь, или сам сбежал, второе вернее. - Но к недавно поступившим, ласка мой, мы посетителей не пускаем, не обессудьте. Вот пройдет месячишко-другой, наметится улучшение, и, когда ваше состояние придет в норму…
- Скажите, - с трудом ворочая языком, сказал Князь, - за какие грехи меня подвергли такой репрессии и экзекуции?
- Вот вы произнесли такое странное слово, ласка, репрессия. А ведь у нас в стране давно отказались от карательной психиатрии. Вы были перевозбуждены, у вас был бред справедливости, вы буйствовали в милиции и пытались ухватиться за гимнастическое кольцо.
- Пожалуй, что и пытался, - согласился Князь, понимая, что не надо врачу перечить.
- А еще вы говорили участковому, - понизил доктор голос до шепота, - что хотели бы убежать в Америку.
- А зачем туда бежать? Взял билет да полетел.
- Ну вот, после единственного укольчика вам стало легче. Вы уже и сами видите - то была затея бредовая. Посудите сами, ласка, в Аризоне вам грозило бы судебное разбирательство, если б вы вздумали приставать к лягушкам.
- В самом деле? - удивился Князь. - Я и не знал.
- А в Северной Каролине вам вчинили бы иск, коли вы стали бы использовать слонов для вспашки полей. Да что говорить, - сокрушался доктор, - в городе Вотерлу в штате Небраска парикмахерам запрещено есть лук с семи утра до семи вечера. Вам пришлось бы нелегко с вашим бредом соблюдения прав человека.
Князь присмотрелся к старичку: как и многие психиатры, этот тоже был, кажется, не в себе.
- Скажите мне лучше, доктор, далеко ли отсюда да рая? - спросил Князь, отбросив конспирацию.
- Т-с, об этом молчок, - приложил палец к губам доктор.
Вошла санитарка.
- Ты, Александр Абрамович, - обратилась она к старичку, - с утра таблетки так и не пил. Я пересчитала: ни престариума, ни арифона. На-ка вот, выпей-то. - И она подала доктору на ладошке две таблетки, которые тот тут же с аппетитом и проглотил. - На завтрак тебе сегодня яишенка с сальцем. Яички-то только вчера из деревни привезли. И молочка. Сало тебе не полезно, да и старое, но до осени уж смолить боровов не станут…
- Спасибо, хорошая и милая ты женщина, - сказал Александр Абрамович совсем как чеховский интеллигент. - Я сейчас, вот только с больным закончу.
Добрая старушка посмотрела на Князя с жалостью. - Теперь молодежь стала вся больная, - прошептала она и вышла.
- Но, скажу я вам, в Америке то хорошо, что она терпима. Там уважают права меньшинств.
- Слонов? - спросил неизвестно зачем Князь. Он понял, что врач ищет в нем не столько пациента, сколько собеседника и близкую душу.
- Вы как относитесь к гей-культуре? - заинтересованно осведомился доктор Александр Абрамович между прочим.
- Терпимо, - сказал тайный гомофоб Князь, просчитав, что его, наверное, прощупывают и провоцируют.
- Вы согласны ли, ласка, что в гомосексуальном акте происходит присвоение тела партнера. И субъект сам становится объектом.
- Как же иначе, - кивнул Князь, страшно тоскуя.
- Помните, Оден сказал однажды, что находится в тройной переделке: ревнует, как жена, тревожится, как мать, соперничает, как брат. Вам знакомы эти чувства?
- Что ж, из всех попыток человечества жить гетеросексуально, похоже, так ничего и не вышло.
- Вы, ласка, напоминаете мне святого Себастьяна, расстрелянного жестоким Диоклетианом из лука, - наклонился ближе к Князю доктор. - Такой же красивый и беспомощный.
- Яичница с салом остынет, - сказал Князь, изо всех сил сдерживаясь.
- Дай, ласка, поправлю тебе подушку, - заботливо дыхнул доктор вонючим ртом.
- А в рыло? - учтиво осведомился Князь. Это была не благоприобретенная в школе или в художественном училище Девятьсот пятого года вежливость, но наследственная, семейная.
- Ну вот, опять обострение. Что ж, необходимо продолжить усиленное лечение. - И доктор тихо отошел от койки Князя, согбенный, сокрушенно покачивая головой.
Семен добыл товарища из больницы, когда апрель уж иссяк и наступил месяц май.
После обеда в воскресенье Князя выпустили в сад погулять. И он успел объяснить плавательному холостому санитару, к нему приставленному, каким образом получается, что в просторной нашей стране люди мельчают и души у них как бы второго сорта.
Санитар заинтересовался, его тоже, оказывается, мучил этот вопрос.
- Мировое правительство, - гнал туфту Князь, озираясь и оценивая обстановку, - отлавливает отлетевшие души в эфирном пространстве, а потом их перепродает. Ну, как запасные органы. А как страна у нас бедная, то нам и достаются души подешевле, второго сорта. Это мне под страшным секретом рассказал адъютант самого генерала Поперекова!
Санитар страшно разволновался. Он и сам подозревал нечто подобное, но не мог точно выразить. Он решил, что об этом даже под страхом привлечения за разглашение необходимо срочно дать знать главврачу Александру Абрамовичу Кобелевкеру.
- Конечно, если он еще не знает, доложить нужно непременно, - согласился с санитаром Князь.
- Я сейчас, я мигом, - крикнул санитар и бочком побежал в корпус.
Интересно, подумал Князь, он всегда был психом или свихнулся на этой работе. Едва санитар исчез, из-за забора послышался тихий свист, какой Князь ни с чем не перепутал бы. И свистнул в ответ.
Семен стоял за стеной. Он перекинул в сад темный целлофановый пакет. Князь пакет подхватил, вытащил и надел на плечо веревку с петлей на конце. Он дернул, богатыристый Семен со своей стороны намотал веревку на руку. И стал тащить, как колокол. Упираясь ногами в стену, Князь быстро поднялся на гребень, глянул на вольный поселок городского типа, смутно видный в желтой пыли, которая стояла здесь, должно быть, даже в зимние месяцы, и упал на руки друга. Все произошло мгновенно. Здесь же стояла и нанятая Семеном ржавая машина Жигули третьей модели. Они нырнули в нее и помчались.
- Тебя выпустили, Сема?
- Вышел по УДО.
- А меня пытали, Сема, завязывали в смирительную сорочку и кололи в жопу.
- Все потому, Шиш, что ты на сегодняшней Среднерусской возвышенности так и есть лишний человек.
- Потом, кажется, меня собирались туда же трахнуть.
- В афедрон, - уточнил Семен по-гречески.
- Я хочу выпить шампанского, Сема. Но милиционер, сука, присвоил мое портмоне.
- Ты забыл о моем заветном поджопном кармане, Мишка. В него не дотянулась грязная ментовская лапа. Даже портсигар имени товарища Саврасова сохранился. И еще по мелочи. Как раз хватит отметить, Мишка, твое выздоровление.
- Наше, Сема, наше.
Машина, дребезжа и дрожа, споро выскочила на окраину, но бутылку водки в киоске с надписью Квас путники все-таки успели ухватить. Остановились. Спасибо сердечное от всего психического контингента, сказал Семен водителю.
- Все будет кока-кола, как говорят наши местные оптимисты, - отозвался шофер. - Такая вот фишка. - И вздохнул.
Только теперь седоки заметили, что водитель очень худ и грустен. Кепка на нем была помята и нечиста, и плохо брит одинокий кадык.
- Все ли у вас в порядке? - спросили сердобольные седоки.
- Как сказать. Вчера один условно освобожденный набросился с ножом, требовал, чтоб я завел ему радио Шансон. Но у меня в машине и приемника нет, - объяснил водила с тоской. - Да что говорить, нельзя говорить. У нас ведь в поселке все молчат.
- Отчего ж?
- Боятся мастера комбината композитных материалов Моторного. Комбинат градообразующий, другой работы здесь нет.
- Интересно девки пляшут, - сказал Семен.
- Может, не молчать? - предположил Князь.
- Нет, не молчать нельзя. У нас и интервью никто не дает. Страшатся кар. Вы ведь не журналисты?
Семен молча протянул ему полтинник. Водитель взял деньги, вздохнул еще раз и отъехал.
Весенний ветер нес горький запах с неубранных подгнивших полей. Неубранных по той причине, что их давным-давно не пахали, не сеяли, а, значит, ничего и не жали. Путники устроились за невысоким лысым взлобком, загородившим их от дороги. Здесь на земле было довольно много фекальных структур, как выразился начитанный Семен, но без прикрытия они пить водку никак не могли.
- Не грусти, Мишка, что поделать, народ наш генетически испуган. Во всем этом уезде, похоже, осталось только два вольных здоровых человека, как говаривал доктор Астров. Ты, Шиш, да я. И нас не запалить, по выражению моего зятя-кубинца.
- Никогда, Сема.
- За неимением стаканов будем пить из горла, Мишка, как это было принято у красных кхмеров.
Они выпили и закусили картофельными чипсами, единственным, что нашлось в киоске в жанре закусона.
Когда бутылка стала пуста, они смогли взглянуть прямо в лицо действительности. Лицо действительности было таково. Денег у них оставалось разве что на банку пива или две кружки кваса. Паспортов не было; правда, у Князя чудом сохранилось водительское удостоверение. Смеркалось, а цель по-прежнему была далека. Задувало. Идти решили в противоположную закату сторону. Пересекли покинутое земледельцами поле и добрались до угла леса, но и там не было никакой дороги. Пошли направо, через кусты. И оказались над обрывом. Глубоко внизу дымился одинокий огонек. В небе росло черное грозовое облако, похожее на рояль. В воздухе запахло грозой и русской литературой.
Они спустились на равнину и достигли одинокого костра. Еще стемнело. У огня они обнаружили маленького лысоватого человека с ухоженной смутно-алюминиевого тона раскидистой бородой, какие нужно долго выращивать и которые так трудно холить в походных условиях. Человек на цыгана не был похож. Тени колебались. В костре подчас что-то вспыхивало. И тогда ярко освещалась передняя часть невеселой морды лошади тусклой масти. Человек не обрадовался посетителям, но и не стал их гнать. Лишь коротко, даже не привстав, представился, слегка заикаясь:
- Литератор. Член Союза п-писателей, что близ набережной имени красного командарма Фрунзе. И его имени военной академии.
Было понятно, что заикается он не от смущения. Писатель просто был заика.
Кратко охарактеризовали себя и озябшие путники. Присели к огню. Лошадь фыркнула и ушла в темноту.
- Не заблудится? - заволновался за животное Князь, наверное, стал сердечнее после аминазина.
- Кто? - строго спросил писатель. - Вы что, собрались меня учить? А если вы про лошадь, так она не моя, п-приблудная.
- Тогда дело другое, - примирительно сказал Семен.
- Предупреждаю, я п-писатель из народа, родом из Сибири. Русский. Октябрьский переворот дал мне все, без него я не был бы автором многих книг прозы, пьес для театра и нескольких киносценариев, а также не выступал бы по общесоюзному телевидению. Но оставался бы пролетарием, как отцы-рабочие и дед-крестьянин.
- И оставались бы, чего дурного, - сказал Князь, еще не отвыкший косить под дурачка. - Может, было бы к лучшему.
- Помор Ломоносов прибыл из Холмогор задолго до большевиков при обозе мороженой рыбы, - напомнил эрудированный Семен, заглаживая бестактность друга. - И тоже писал стихи и оды. Но за неимением в непросвещенный век Екатерины Союза писателей, равно как и Комсомольского проспекта, ему пришлось сидеть в Академии наук под председательством княгини Дашковой, а также основать университет имени собственного имени.
- Большая проблема с п-прототипами, - сказал литератор, игнорируя неудобную биографию Ломоносова. - Можете звать меня просто Виктор. Обиды узнавших себя в том или ином персонаже неминуемы. Но досадно, когда себя узнают в изображенных тобою типах люди, которых при создании образа ты вовсе не имел в виду. П-пьете? - в упор спросил литератор.
- Мы-то? Мы пьем, - согласился один за двоих Семен.
- Что ж, нам, художникам, приходится снимать творческое напряжение и сопутствующее ему утомление нервов пусть и неполезными для здоровья, подчас даже на грани общественной морали способами. Но без этого кто б мы б-были…
- И где, - вставил Семен.
Писатель отодвинул в сторону черную в темноте серую фетровую шляпу, которой днем, видно, прикрывал от солнца плешь, расчистил место, достал откуда-то сбоку, с самого края ночи, большую солдатскую алюминиевую флягу в брезентовом чехле и обломанный с краю батон ржаного хлеба Рижский с тмином. - Кружка одна, пустим по кругу.
Хлебнули по очереди хорошего, не дешевого, наверное, свекольного самогона из пущенной из рук в руки алюминиевой кружки. Такую посуду, приторочив к ранцу, носили во времена Фрунзе красноармейцы, чтоб было из чего выпить командармские сто грамм перед боем. Занюхали Рижским.
- Другая проблема, - продолжал хороший, по-видимому, писатель Виктор, - в полном одиночестве автора. Ваши полотна люди приходят смотреть на выставки, и вы, в свою очередь, имеете возможность познакомиться со своей публикой. Глядят в лицо народу исполнители и танцоры, певцы, драматические актеры и акробаты. Писатель же всегда один! Ему неведомо, кто пожинает плоды его вдохновения! Пенсионерки, посещающие авторские вечера, не в счет: как правило, они ничего не читали, а пришли лишь согреться и обсохнуть.
Отпили еще по чуть.
- Но самое страшное в литературе - женщины. При одном виде редактора-дамы невольно вспоминаешь арию Далилы из одноименной оперы.
- А также гравюру работы французского художника Давида, на которой изображена жуткая сцена убийства Марата в ванне роялисткой Корде, - вставил ученый Семен.
- Я же п-просил меня не перебивать! Но женщины-редакторы - это еще полбеды. Некоторые из них, не поверите, сами пишут! Причем не только любовные романы в духе Лидии Чарской, которую, к слову, зачем-то стали многотысячно переиздавать, но и кровавые триллеры. Мужчины-традиционалисты правильной ориентации, романтики старой школы, входя в издательство, вжимаются в стенку, когда мимо них шествуют разновозрастные надменные дамы нерусской зачастую внешности, и идут прямиком в кассу за гонораром. Матриархат в сегодняшней словесности, а говоря проще, по-нашему, по-рабочему, засилье баб, вопиющ. А патриотизма ноль. Приходится скрываться в полях.
Выпили.
- Ну и, конечно же - вам должно быть знакомо это тяжелое чувство, - рано или поздно приходит усталость от собственной, что называется, харизмы. Ведь уклоняться от заслуженных правительственных наград - это интеллигентское высокомерие. Мы, мол, медалей не просили. Эх, что говорить, все написано в моих книгах. А у вас есть ли нечто мне рассказать, что обогатило бы мой писательский багаж? - строго спросил толстячок и вспенил пятерней бороду.
- Расскажи, Шиш, про необходимость приличному церковному приходу обретения святых мощей, - попросил Семен.
- Это должно быть очень интересно, - навострился писатель, - на манер, наверное, Лескова. Пополнит мою творческую копилку и опыт православного летописца.
И князь Мишка Шишов рассказал такую историю.
- Вспомнил я один случай из своей практики, когда я был, что называется, реставратором, на деле же кустарным богомазом, и расписывал храмы по городам и весям, - так начал Князь повествовать. - В одном стареньком храме под Ржавью я был свидетелем происшествия. Здесь необходимы несколько пояснительных слов, чтоб ясен был предмет. Что говорить, люди корыстны и тщеславны, и так во все времена и у всех народов. Поэтому святые мощи подделывали еще в Средневековье. Ведь народ по детской своей доверчивости всегда наивно алкал вещественных доказательств чудес и святости. Оттого и было самым заветным для упрочения славы всякого святого наличие его нетленных останков. Соборы и монастыри цинично соревновались в коллекционировании как можно большего числа сушеных и вяленых ошметков человеческой плоти, которые можно было бы выдать за части тела почитаемых святых. Это сулило хороший навар… Сема, не натыкался ли ты случаем во время своих библиофильских скитаний на литературные свидетельства вышесказанного?
- Готов прийти тебе на помощь, Шиш. Вспоминается Византия. В одиннадцатом веке по Рождеству Христову, как раз спустя веков этак шесть-семь после Никейского собора, Христофор Митиленский позволил себе такие стишки.
Святой отец, как будто бы до крайности
Ты рад, когда предложит продавец тебе
Святителя останки досточтимые;
Что будто ты наполнил все лари свои
И часто открываешь - показать друзьям
Прокофия святого рук под дюжину,
Феодора лодыжки, посчитать, так семь,
И Несторовых челюстей десятка два
И ровно восемь черепов Георгия!
- Спасибо, Сема, не зря ты книгочей. В нашей же особенно простодушной стране, - продолжал Князь, - подлинность мощей святых редко подвергается сомнению: попы кадят, народ покупает свечи, млеет и молится, а властям на это дело глубоко начхать. Другое дело - останки великих героев, которых потом можно бы и причислить к лику. Здесь уж пахнет хорошей поживой в смысле патриотической пропаганды. Не перебивайте и вы, Виктор, - осадил рассказчик писателя, который хотел что-то вставить. - Я как человек, потребляющий много шампанского и других прохладительных напитков, могу потерять нить. В храме, где я созидательно трудился, как раз шли раскопки под левым нефом. И надо ж было такому случиться, что в ходе раскопок обнаружился некий древний скелет. Причем с проломленным черепом. Клир возрадовался, дошло до владыки, и решено было объявить скелет героем сражений то ли с печенегами, то ли с татарами и, натурально, сделать мощи мученика предметом поклонения. Дошло и до губернатора, и тот тоже оценил перспективность затеи: паломники, новая гостиница, выносной буфет, торговля сувенирами, то да се. Но была все-таки одна неувязка: храм стоял на этом месте лишь с начала восемнадцатого столетия. И для идентификации мощей пришлось выписать из Москвы на областные деньги двух специалистов-археологов. Натурально, прибыли две смазливые тетки, одну, помнится, звали Маша, фамилия у нее была какая-то семинарская, что-то вроде Воздвиженская. Доцент, писала докторскую. Была она совершенно плоска, с писклявым голосом, надменна, учена и на удивление неуемна по анальной и оральной части… Сема, кажется, я отвлекся.