Князь не был побит, но грубо вытеснен на крыльцо и дальше, на утоптанную перед магазином траву. Корейская девушка ждала его за углом. Не сговариваясь, они побежали, взявшись за руки. Они бежали росной травой навстречу уж приподнявшемуся над всей нашей гостеприимной землей солнцу. Впереди был мир, добрый и сытный.
Семен будто ждал гостей: мало что вымел сор из избушки, но и выставил на стол в пол-литровой грязной банке тугой букет собранных им на ближайшей полянке ландышей серебристых. И помыл и оттер керосиновую лампу, которую тоже водрузил на стол рядом с мятой алюминиевой кружкой. Сделалось обжито и мило. Войдя, кореянка кивнула Семену, как брату, и на глазах восхищенных друзей по-хозяйски выставила на стол 0,7 водки Зеленая марка и литровую баклажку, как она назвала, кваса Очаковского, а также выложила буханку черного и круг краковской колбасы. В движениях ее смуглых маленьких рук была та осторожность, ласка и плавность, что свойственна лишь женщинам, совсем недавно освободившимся из колонии.
Когда Семен разливал по глотку водки, девушка сказала:
- Мне самую малость. Не то быстро захмелею с отвычки.
Закусили.
- Почто страдала, милая? - нежно спросил Семен.
Рассказ девушки был скромен и типичен, но по-своему выразителен. Сама она из города Светлоярска, что чуть ниже по карте северных отрогов Алтая. Торговала мебельными кухонными гарнитурами, а муж, понятно, бандит. Он не всегда был бандит, работал слесарем, однако у них в городе стала безработица. Но есть озеро, в озере водится какой-то редкий планктон, из которого соседи-китайцы наладились делать дорогие полезные лекарства. И все мужики в их городке постепенно этим планктоном стали промышлять, то есть заделались контрабандистами. И вот однажды она и сосед по лестничной клетке сидели колено к колену над японской повестью писателя Григория Чхартишвили, которую подруга одолжила ей на день, и рассматривали рисунки. Муж вернулся с промысла, как водится, нежданно. И уже почему-то на удивление пьяный. Увидев картину форменной измены, он, не откладывая, зарезал соседа, своего постоянного собутыльника и товарища по рыбной ловле Вована, острым кухонным ножом - муж любил, чтоб ножи в хозяйстве были наточены. И тогда Надежда в отместку за недочитанную книгу и недосмотренные картинки сильно огрела супруга топором, и тот отчего-то мигом отбросил тапочки. И протянул копыта. Вместе с коньками.
- Никто из вас не дочитал листа, - сказал печально Семен. Ибо это была вечная история о Паоло Малатесте и Франческе да Римини из второго круга, песнь пятая. Там еще темный вихрь гонит толпу сладострастников как осенние листья.
- Я не была виновата, - скромно и убедительно сказала девушка Надежда.
В тесной избушке смеркалось, засветили лампу, и оба залюбовались своей подругой: в неверных бликах ее кошачье лицо стало точеным, и вся фигурка - словно из темного китайского фарфора.
- Слышите ли вы? - спросила она таинственно. Оба прислушались. Лесная тишина чуть гудела и позванивала. - Это в озере зазвонили колокола. Только светлые душой и чистые помыслами могут слышать этот звон потаенного града.
Путникам показалось, что и они слышат и уже почти у цели. Что ж, душою наши герои и впрямь чуть походили на не совсем повзрослевших детей. Князь перекрестился, и Семен перекрестился вслед за ним.
Друзья не спрашивали у провожатой, куда она их ведет. За ее муки они, как принято в нашей мрачноватой, но такой доверчивой стране, глубоко к ней прониклись. Тропинка шла по холму над кладбищем.
- Слышите, о чем они говорят? - спросила шепотом девушка Надежда, внезапно остановившись.
Читать-то они об этом читали у Достоевского и Алексея Константиновича Толстого, но сами до сих пор не слышали, как разговаривают погребенные покойники.
- Кто? - тоже шепотом спросили спутники на всякий случай, сами уж догадавшись обо всем не без трепета.
- Мертвецы.
Прислушались. Покойники переговаривались едва слышно.
- Это кто? - спросил женский голос.
- Я, - отвечал мужской.
- Ты взял свечу?
- Помилуй, какая ж свеча под землей, Варя, - отвечал мужской голос.
- А режиссер прибыл?
- Не знаю…
- Глупая какая-то могила. Везде щели, крышка гроба скрипит, - тихо пожаловалась та, кого некогда звали Варей. - Ты здесь?
- Куда ж мне теперь… Я здесь.
- У тебя дует?
- Дует… Прилично закопать не могут.
- Ну, вот и кончено! - сказала покойница Варя. - Как здесь у нас тесно. И пусто! Надо бы чем-нибудь прикрыть эти голые доски. Какие-нибудь рамки… картинки… а то посмотри, как неуютно!
- Тебе нездоровится?
- Да нет, теперь-то я здорова. Теперь не стану болеть. А вот и режиссер. Подвезли, наконец.
- Вы скучали без меня? - отозвался третий голос, тоже принадлежавший мужчине. - Приятно знать это!
- Ничего не могу понять, - шепнул наверху Князь Надежде.
- Тише. Сейчас пьеса начнется!
- Вас ищет какой-то человек, - подсказал режиссер, - очевидно, только прибывший. Тьфу ты, нашел в кармане выходного костюма лишь обрывки драмы. Полный текст остался в рабочей куртке. А вы помните слова?
- Вероятно, это мой дядя, - сказал первый мужчина. - Вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно лежать с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.
- А вот вы немножко рисуетесь вашей прямотой. Рисуйтесь же! Смотрите только, роль прямого человека - трудная роль. Чтобы играть ее, нужно иметь много характера…
- А он хороший режиссер? - не выдержал и опять спросил Князь, отчего-то тревожась.
- Плохих не хоронят, - сказал Семен. И от страха, верно, пустил газы. На кладбище все смолкло.
- Эх, - сказала Надежда и присела на пень. - Сбили пьесу. Будем ждать, может, еще заиграют.
И действительно, через пару минут из-под земли послышался негромкий голос:
- А вы не были на спектакле? Юлия Филипповна восхитительно играла… Она - талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!
- Теперь, - усмехнулся кто-то, - без головы-то будет лежать неудобно.
- А здесь что же, вовсе чай не пьют? Многоуважаемые! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить. И котлет и всего прочего, им подобного… Жду!
- Отвыкайте теперь от дурных привычек, - сказал мужчина. - Какие вам здесь котлеты.
И опять женский голос:
- Мне почему-то здесь грустно. Иногда вдруг как-то… ни о чем не думая… всем существом почувствуешь себя точно в плену. И все как-то несерьезно живут… То есть несерьезно не живут.
- Здесь я согласен, - одобрительно пробормотал Князь, - жить надо так, чтобы, когда ты умрешь, многие вздохнули с облегчением.
Под землей послышалось дребезжание чайной посуды.
- Неплохо устроились, - прошептал Семен. - Они там и водку пьют?
- А мне вот хочется уйти куда-то, где лежат простые, здоровые люди, - продолжил женский голос.
- Вероятно, вот-вот принесут Прогибина.
- Не люблю я его писаний: пусто, скучно, вяло.
- Я видела его однажды на вечере… я была юна тогда. Он вышел такой крепкий, твердый. Непокорные густые волосы, лицо - открытое, смелое, как у Максима Горького.
- Совестно как-то, неловко, не понимаешь, что же будет дальше? То есть понимаешь, что теперь уж ничего не будет…
Вмешался еще один женский голос:
- Там наверху такая чудесная ночь! А вы лежите тут, и у вас пахнет угаром. В лесу так тихо, задумчиво, славно! Луна - ласковая, тени густые и теплые… Я все рассмотрела, пока меня сюда несли.
- Все брюнеты, - сказал мужчина, гремя посудой, - рано женятся, а метафизики слепы и глухи. Очень жаль. Я метафизиков читал, вызывает тошноту и головокружение.
- Как душно здесь! На даче я открыла бы дверь на террасу… Но подожди, кажется, в лесу притаился кто-то недобрый.
Слушатели затаили дыхание.
- Держись, Мишка, - прошептал Семен, но и сам дрожал.
- Дети. Когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит. Дети, дети, скоро и им умирать. А пока живы, все спрашивают, и это страшные вопросы, на них нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого! Как мучительно трудно быть. Давайте чай пить. Там наверху восходит солнце и заходит, а в сердцах людей всегда сумерки. Смотрите-ка, кажется, из леса вышли люди. Лица, правда, немножко нервные.
- Разве у нас нервные лица? - озадаченно спросил Князь.
- Подогреть ли самовар?
Все покойники заверещали хором:
- Пожалуйста… и поскорее. Загробная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью.
- Как теперь стали часты семейные драмы. Я ухожу гулять.
- Она оторвала мне рукав у тужурки - вот и все!
- Нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них всегда страшное лицо правды! Ведь что такое была жизнь? Она нависала над тобой, как бесформенное чудовище, и вечно требовала жертв. И жадно пила кровь человека.
- Нет, я против этих обнажений! Чай? Нет. На ночь не пью.
- У вас лицо осунулось.
- Землетрясения, граммофоны, инфлюэнца. Да, все это было… а теперь ничего вот нет, ничего и никого, сыро. Разве только музыка способна изобразить красоту и величие моря.
- Господа, мальчика такого не приносили? В соломенной шляпочке, беленький.
- Не видали. А пока идемте чай пить. Но ловко ли это в нашем положении?
- Приятный паренек. Славный, только вот - кривляется…
- Ничего, здесь это пройдет.
- Лежат тут какие-то полоумные, ищут мальчиков.
Из-под земли вдруг раздался глухой шум спора, и он все возрастал.
- Что с тобой? Это нехорошо! Послушай…
- Пускай нехорошо! Ах, эта гордая Калерия! Самой хочется замуж!
- Ты не должна давать воли этому чувству. Оно тебя заведет в такой темный угол…
- Ты называешь великим и красивым эти холодные, лишенные поэзии мечты о всеобщей сытости и живости, вот! Когда я слышу, как люди определяют смысл жизни, мне кажется, что кто-то грубый, сильный обнимает меня жесткими объятиями и давит. Я чувствую какое-то тяжелое недоразумение. Да, грустно было жить, когда кругом тебя всё так…
- Чегой-то они все жалуются? - прошептал Семен Надежде на ухо. По-старославянски с перепуга.
- Устали.
- А-а, тогда ладно.
- Черт бы взял того, - заорали из-под земли, - кто спутал мои удочки!
- Мы должны были повышать наши требования к жизни и людям. А теперь что ж, переворот свершился.
- Эволюция! Эволюция! Вот чего нельзя было забывать!
- Какая ж эволюция, коли она позволила заселить прекрасную землю всем этим, - пробормотал Князь.
- Вот, ваши усы становятся лишними на вашем лице! - раздалось тогда из-под земли.
Князь испуганно ощупал свои усы и примолк.
Женский голос принялся декламировать:
- У меня в душе растет какая-то серая злоба… серая, как облако осени… Тяжелое облако злобы давит мне душу. Я никого не люблю, не хочу любить! Я умру смешной старой девой. Уже умерла!
- Нет, начинает мандолина.
- Я красива - вот мое несчастие.
- С кем такая беда случилась? - заинтересовалась другая, видно, добрая знакомая первой.
- Уже в шестом классе учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела. А им это доставляло удовольствие.
- Брр… Какая гадость!
- Уходят налево, - скомандовал голос режиссера.
- Пойдемте! Теперь все равно.
- Я вас люблю… люблю вас! Безумно, всей душой люблю ваше сердце… ваш ум люблю… и эту строгую прядь седых волос… ваши глаза и речь… Вы нужны мне, как воздух, земля, вода и огонь!
- Не наигрывайте, - строго сказал режиссер.
- О, разве нельзя без этого? И - встаньте с меня! Имейте хоть немного уважения, ведь я старуха! У меня седые волосы и зубы вставлены.
- Это и возбуждает, кто понимает.
- Это невозможно, это ненужно, ух ты! - Было слышно, как дама тихо и устало кончила.
- Ваша реплика!
- Жизнь пугала меня настойчивостью своих требований, - сказал мужчина, - а я осторожно обходил их и прятался за ширму.
- Да уходите же налево, - крикнул режиссер. - А Варвара Михайловна делает движение, как бы желая идти за ними, но тотчас же, отрицательно качнув головой, опускается на пень. Опускайтесь же на пень!
Какой-то мужчина там, внизу, закашлялся, а потом крикнул:
- Все вы - мерзавцы.
Где-то сбоку отозвались голоса:
- Идите чай пить!
- Я еще наверху решила остаться на пути порока, и пусть и мой дачный роман, как и я сама, умрет естественною смертью, - ввернула невидимая дама.
- Эй, - крикнул режиссер, - Юлия Филипповна идет налево к сену, негромко напевая.
Голос, должно быть, Юлии Филипповны, выкрикнул:
- Не знаю, право, все куда-то поумирали один за другим.
- Наслаждаться природой надо лежа, - отозвался мужской голос. - Природа, леса, деревья, сено. Люблю природу, люблю мою бедную, огромную, нелепую страну. Мою Россию!
Тут вступил хор:
- А, чай! Налейте мне. Как хорошо! Как весело, милые мои люди! Славное это занятие - успокоение. Для того, кто смотрит на смерть дружески, просто. А еще непристойные женщины. Здесь непристойные женщины лучше пристойных, это факт.
Еще один голос спросил резонерски:
- Природа прекрасна, но зачем существуют мухи. Они вьются над нами.
- Я понимаю вас. Но все-таки грустно, что там, наверху, опять кто-то неизлечимо заболел.
- На террасе накрывают на стол к чаю, - командовал режиссер. - С левой стороны из леса доносятся хриплые звуки соития. Рояль играет что-то грустное.
- Наша страна прежде всего нуждается в людях благожелательно настроенных, - сказал мужской голос, - благожелательный не торопится.
- С левой стороны из леса выходят Влас и Марья Львовна, - все надрывался режиссер, - выходите же с левой стороны из леса!
- Я бы предложил вам, товарищи, колбасы, - сказал мужской голос. - Такая, знаете, колбаса!
- Ваша реплика, Прогибин.
- Ждут обновления жизни от демократии, - сказал послушно голос писателя. - А кто знает, что это за зверь, демократ?
- Во что он верует? Ворует ли? - подхватила какая-то дама. - В чем его культ? Ах, не хочу говорить с вами, Яков Петрович, идемте туда, налево, к елкам…
- Эй, Варвара Михайловна, вы что, умерли? Ваша реплика: интеллигенция - это не мы, мы - что-то другое. Мы - дачники в нашей стране, приезжие люди.
- Интеллигенция, - покорно повторила за ним женщина мертвым голосом, - это приезжие дачники.
- Теперь все гладят друг другу руки.
Кто-то из мужчин вдруг вскинулся:
- Позвольте мне сказать мое последнее слово!
- Все гладят друг другу руки, - был неумолим режиссер. - А Влас отходит в сторону, схватив себя за голову. Он кричит: Черт меня возьми! Кричите же! А Варвара Михайловна в это время кричит контрапунктом: Как это тяжело, как будто тина поднялась со дна болота и душит меня!
- Я ухожу, - встрял какой-то посторонний голос, - прощайте!
- Буфетчик, где буфетчик, - командовал режиссер. - Буфетчик кричит в этом месте: Товарищи, чай подавать?
- Идите прочь, - ответил ему кто-то, - я здесь ничто. А там все кричат, плачут, там катастрофы.
Несколько секунд все было тихо. Потом одинокий женский голос выкрикнул навзрыд:
- Это разложение какое-то, точно трупы загнили!
В лесу слева раздался выстрел.
- Уж не за нами ли, - прошептала Надежда. - Милые мои, родные, хорошие вы мужчины, нам надо расходиться. Я налево гибнуть, а вы направо спасаться. Не поминайте лихом меня, пропащую.
- А пьесу дослушать? - сказал Семен, но Надежды и след простыл.
И с ее исчезновением подземный театр стал звучать все глуше и уж слов было почти не разобрать. Лишь отдельные бессвязные реплики еще доносились снизу.
- Уйду отсюда, где вокруг тебя все гниет и разлагается…
- Да помоги же мне прекратить все это!
- Ах, если бы и я могла уйти!
- Дай ей холодной воды… Чего же больше?
В лесу протяжно засвистели свистки. Зашевелилась земля, будто подземные дачники пытались один за другим выйти слева, будто там был самовар.
- Все пьют чай и гладят друг другу руки и ноги, - успел еще крикнуть голос режиссера.
Но путникам нашим стало вдруг жутко без Надежды. И они, крестясь и щипля себя за мягкие места, чтоб очнуться, побежали по краю обрыва, не разбирая дороги.
Впереди бежал Князь, и Семен поспевал за ним.
Лишь когда они вышли на дорогу, Семен хватился своего приданого саврасовского серебряного портсигара. Конечно, было жаль этой вещи, напоминавшей ему о семье, но он не осерчал на Надежду, потому что каждый должен честно исполнять свою работу и мотыжить, как прозаик Виктор, свой надел. Между тем воздух вокруг становился все менее свежим. Пованивало. Семен обслюнил палец и поднял его вверх.
- Все верно, движемся на северо-восток, - доложил он.
Их догнала газель с донельзя ободранным и грязным кузовом, обтянутым синей клеенкой. В кабине сидели два киргиза. Водитель разговаривал по мобильному телефону на своем языке, а напарник высунулся и крикнул едва понятно:
- Металлолома есть?
- Нету металлолома, - сказали путники, - ничего у нас нету.
- Тогда спасибо, если что!
И когда автомобиль исчез, обдав путников облаком пыли, Семен еще раз подтвердил:
- Кирдык! Мы на верном пути.
Вонь усиливалась. Вскоре путники увидели и саму свалку. Туда вело сразу несколько дорог, а оттуда - ни одной. Помойка со стороны смотрелась как один большой массив, но при приближении становилось понятно, что это целая горная страна, перерезанная вдоль и поперек ущельями и узкими каньонами. Подушки близких возвышенностей слежавшегося мусора побелели от дождя и солнца. Одни склоны сверкали лысинами, другие поросли ржавым мхом, полынью и дикой коноплей. В долинах цвели какие-то мелколистые кусты. Мутные ручьи весело бежали к равнине, с тем чтобы слиться с другими в большую вонючую реку и устремиться дальше, к Ледовитому океану. По берегам паслись пугливыми группами небольшие животные, пращуры которых вполне могли быть овцами или козами, но по мере борьбы за выживание в этом уголке земли они обрели черты вида, неведомого зоологии, а именно: общую кривобокость и косорылость, сутулость и горбатость при некоторой заскорузлой обаятельной тупости. По мере движения путников запах помоев становился все жиже: воняя во все стороны и отравляя своими миазмами округу, сама помойная страна уже как бы принюхалась к себе.
Странники взошли на один из холмов, перед ними раскинулось широкое плато, по которому там и тут виднелись нехитрые хижины обитателей. Жилища были слеплены на манер ласточкиных гнезд из мякины, соломы и банок из-под пепси-колы, а кой-где виднелись даже приветные косые палисадники с дрожащими на ветру в неверном свете весеннего солнца большими желтыми заплесневелыми цветами. Странники все углублялись. Из земли торчали, отбрасывая косые лунные тени, причудливые останки потерпевших аварию инопланетных кораблей. Попадались арматура и большое количество строительного мусора, среди которого то мелькнет нарядная дубовая панель, то гора еще хорошего паркета. Воняло горелой резиной, и запах этот был горек и приятен. Доносилась тоскливая песня, в ней жалобы на плохие условия содержания перемежались сетованиями ностальгического тона: