Хрущева ждали с утра.
Игорь Иванович в толпе сбежавшихся отовсюду слесарей в рабочих халатах и девчат-маляров хотел снова попасть в цех, куда быстро прошел, взяв Ермакова под руку, Хрущев. У дверей толпу остановил плотного сложения мужчина в драповом пальто с черным каракулевым воротником. Он повторял с безнадежными нотками в голосе:
- Товарищи, не надо создавать толкотню!
Какой-то старик в дубленом полушубке спросил язвительно:
Охраняете Хрущева… от рабочих, стало быть?.. А я вот хочу ему бумагу передать, В собственные руки.
Приоткрылась дверь, толкнув в спину мужчину в драповом пальто. Показалась голова Ермакова. Он поискал кого-то глазами, наконец воскликнул нетерпеливо:
- Некрасова! Чтоб на крыльях летел!..
Игорь Иванович протолкался к двери, вошел в цех. Когда глаза его привыкли к насыщенному влагой полумраку, он разглядел невдалеке разгоряченного, в распахнутом пальто Хрущева, стремительно ходившего, почти бегавшего вокруг прокатной машины.
Остановившись у готовой перегородки, Хрущев поинтересовался, прочна ли она, не треснет ли, если новоселы захотят прибить к ней что-нибудь, вешалку, что ли?.
Чуть ссутулившийся, руки за спиной, он напоминал рабочего, который спешит по трапу с тяжестью, взваленной на плечи.
Хрущев снова побегал вокруг машины, отыскал на верстаке шестидюймовый гвоздь, поднял слесарный молоток.
Ермаков закрыл глаза. "Расколет к чертовой маме!"
Обошлось…
Заметив краем глаза Игоря Ивановича, который приближался к нему, вытянув, по фронтовой привычке, руки по швам, Хрущев бросил молоток..
Он расспрашивал Игоря Ивановича, о стройке, а ладонь его машинально гладила и гладила готовую плиту. Неожиданно спросил:
- Тоскуете по университету, Игорь Иванович?
Игорь шумно вздохнул. Строго говоря, это и было ответом.
В ушах Игоря зазвучали насмешливые слова Ермакова, сказанные недавно Чумакову, когда зашла речь о "заржавелых" Чумаковских выговорах:
"Не унывай, черт бездипломный! Запустим стан - будет всем амнистия".
Потому ответил решительно, похоже, сердясь на себя за невольный вздох;
- Бывает, и тоскую… но к запуску стана, Никита Сергеевич, я не имею никакого отношения..
Хрущев, взглянув на Игоря Ивановича, произнес шутливым тоном:
- Судьба партработника! К успехам он имеет отношение лишь самое малое. К провалам - самое непосредственное.
Он протянул Игорю Ивановичу руку, сильно сжал ее, заметив на прощание как бы вскользь, что он, Некрасов, волен установить сроки своего возвращения в университет сам.
3
Приближались дни прощания со стройкой. Возвращение Игоря Ивановича в университет наступало с неправдоподобной стремительностью. Уже звонили с филологического факультета, спрашивали, какой спецкурс Игорь Иванович будет читать, какая часовая нагрузка его устраивает. Звонили прослышавшие о его скором появлении в университете преподаватели, поздравляли: одни - искренне, другие - на всякий случай.
Когда из Министерства высшего образования сообщили, что приказ о новом назначении подписан, можно сдавать дела, Игорь Иванович обошел кварталы Заречья. В огромных дворах, закрытых восьмиэтажными корпусами от всех ветров, играло поколение старожилов Заречья в козловых и кроличьих шубках. Старожилы старательно доламывали серый заборчик из отвратного, крошившегося железобетона, не замечая сокрушенного взгляда дяди в потертой кожанке.
Игорь Иванович останавливался в каждом дворе, порой у каждого корпуса. Он расставался с домами, как некогда с самолетами, на которых ходил в бой. С каждым корпусом были связаны победа или поражение. Автоматизированному растворному узлу, подле которого погромыхивали задними бортами самосвалы, Игорь Иванович сказал, сам того не заметив: "Ну, бывай!
Здесь, у серого от цементной пыли растворного узла его догнала бригада Староверова, идущая на смену. Резкий, пронзительный Тонин голос вспугнул диких голубей, которых развелось на стройке видимо-невидимо.
- Игорь Иванович!.. Она махнула ему издали, Силантий сдернул с головы заячий малахай, поздравляя Игоря Ивановича "с возвратом в ученые люди". Гуща подковырнул с ухмылочкой:
- Недолго вы наш хлебушек жевали, товарищ политический… Видать, не по зубкам хлебушек…
Игорь Иванович прислушивался к простуженному голосу, почти шепоту, Нюры, к надсадному кашлю Силантия (старик говаривал: "Из-зa каждого чиха брать больничный - в бараках и помрем"), и в нем росло горделивое чувство близости к ним…
Несколько дней назад дома он снял со шкафа пыльные папки, где хранились записанные им на стройке по всем канонам диалектологии частушки Нюры, Тони и других девчат-строителей, присловья Ульяны, стихи-самоделки. Перебирал их, замышляя большой, никем и никогда не читанный в университете курс современного рабочего фольклора.
Он заранее знал, как воспримут на кафедре фольклора его новый курс. Как бомбу. Куда спокойнее жить, не слыша нюриных и тониных страданий.
Устоявшееся, как сливки, сытое молчание фольклористики - как он его ненавидит! Что ж, коль иным угодно будет считать курс бомбой, тем лучше. Молчание будет не просто нарушено - взорвано…
Вечером Игорь Иванович привез в Заречье на своем "Москвиче" университетских друзей, которым он приоткрыл дома свои "золотые запасы" - так был окрещен собранный на стройке рабочий фольклор. Он промчал друзей вдоль всей стройки, почти до внуковского аэродрома. "Чувствуете размах, книгоеды?!" Распахивал хозяйским жестом двери сыроватых, не оклеенных еще комнат, рассказывая об Александре, о Тоне, об Огнежке со сдержанным достоинством полпреда стройки, которым, Игорь понимал, он останется навсегда.
На обратном пути в машине распили шампанское - за возвращение блудного сына! Затем друзья шумно заспорили о новой книге философа Маркузе.
Игорь Иванович ничего не слыхал ни о самой книге, ни о спорах, ею вызванных. Он подавленно молчал, ощущая себя провинциалом. Возбужденные восклицания за спиной (он, естественно, сидел за рулем) укрепили решимость Игоря Ивановича вернуться в университет как можно скорее: "Поотстал…"
Шоссе петляло, густо-черное, точно политое нефтью. Полыхнут встречные фары, и чудится - оно вспыхивает белым огнем. Огонь слепит, скачет вверх-вниз, проносится мимо.
Лишь один-единственный огонек не гаснет. Красный. На университетском шпиле. Игорь Иванович поглядывал на него. Так на флоте, возвращаясь домой, отыскивал он взглядом аэродромный маяк.
Утром Игорь Иванович нарисовал на одном из листков перекидного календаря лопоухого, взбрыкивающего телятю, того самого, по-видимому, о котором молвится: "Дай бог нашему теляти волка съесть…" Он, Игорь, вернется в университет не позднее этого дня. Решено!
И в ту же минуту Игорь Иванович снова - в какой уж раз! - ощутил странное, тревожащее чувство. Будто он покидает стройку, не сдержав слова, данного самому себе. Нет, он не забывал о своем слове в суете стройки, однако пришло время, дал слово - держись.
Глухое неутихающее беспокойство обретало ясность. Отчасти оно было связано с именем Александра Староверова. Как только Игорь Иванович понял это, он отправился к Староверову. Договорился о встрече с ним в прорабской.
Прорабской не узнать. На месте сколоченной наспех будочки со щелями в палец - дощатый, с засыпкой, домик. Выкрашен суриком. В углу, на железной бочке, старенькая электрическая печурка. "От эры Силантия осталась", - подумал Игорь Иванович. Проволока, обмотанная вокруг шиферной плитки, то и дело перегорала.
Александр явился в прорабскую после смены, потирая одеревенелые пальцы и поводя плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя залютовавший к вечеру морозище.
Пока он усаживался, Игорь Иванович не отводил от него взгляда, пытаясь отыскать в лице Александра или в его фигуре хоть какие-либо внешние следы слабодушия или нравственной раздвоенности, что ли, которые бы позволили ему до конца понять причину общественной немоты этого сильного и работящего человека: почему, в конце концов, он, как правило, сидит в выборных органах "заместо мебели"?..
Раскачать Александра было не так-то просто. Лишь к ночи ближе, когда были продекламированы любимые Александром стихи "В этом мире я только прохожий…", когда вскипятили чай в эмалированном, на всю бригаду, чайнике, и Игорь Иванович поведал, как он трусил в первом своем полете над морем (откровенность за откровенность, надеялся Игорь Иванович), только после этого Александр стал говорить о себе.
- Почему избрал своей судьбой стройку? Сознательно выбрал?
Абсолютно, несознательно. Денег в кармане - вошь на аркане… Ботинки развалились. Где достать копейку? Пришел я на улицу Горького, - там теперь винный магазин, знаете? Морозина в тот день был, как сейчас помню, - синий столбик на стенке показывал тридцать один по Цельсию. А я в пиджачке, в кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху-брезентовая накидка.
"Ты, говорит, парень, как думаешь работать - в кепочке? Сбежишь".
- "Не сбегу!" Силантий усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через два часа подходит:
Не спросил. Лишь губами пошевелил: "Ну, как?" Я в ответ пролязгал зубами: "Нич-чего…"
Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.
На другой день прихожу на корпус. Силантий уставился на меня как на привидение. Молчит. И я молчу…
Наконец выдавил из себя: "Ты?" Протягивает лопату молча. Куда становиться - молчит. За весь день только и вымолвил: "Наше дело каменное слов не любит. Глаза есть - смотри…"
Смотреть смотрю, но не вижу ничего. Одна думка как бы не окоченеть насмерть.
На третий день, только я появился, Силантий протягивает мне бумажку с адресом: "Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку…".
Игорь Иванович хотел уж перебить Александра: его рассказ был сродни открытому лицу парня. Игорь Иванович радовался этому, но… в рассказе не было ответа на вопрос, составлявший главную тревогу Некрасова: почему тот неизменно молчит? Прав лине прав - молчит, как безязыкий!
Давно отметил, но как бы пропускал мимо ушей речевую особенность Александра: "Я был поставлен…" "Мне было приказано…" "Как-то дали развернуться, отвели "захватку-захваточку" - любо глянуть!"
Да ведь почти все глаголы в речи Александра страдательного залога: "Бригада была сколочена…", "вытащен ""был, можно сказать, краном в бригадиры…"
И такое не только в его.
В бригаде Силантия плакались: "Не были мы обеспечены материалом…"
В бригаде Староверова ликовали: "Всем-всем мы были снабжены…"
Иные темпы, иное настроение, но… тот же пассивный или страдательный залог! То же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости не столько от своих собственных рук и ума, сколько от кого-то…
Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права, попросил Игоря Ивановича "поделится своими воспоминаниями о стройке".
Игорь Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при Сталине никогда не было, а думал о том, что беспокоило его давным-давно, с того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских дверей. Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор, когда Александр перекосил стену и клетчатая кепчонка его угодила в раствор. Как безропотно тогда Александр вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!
Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним лишь Александром. Но глубже и нагляднее всего оно связывалось в его представлении именно с ним.
Глядя куда-то поверх лысоватой, в белом пушке головы заведующего кафедрой, Игорь Иванович вдруг со всей ясностью, которая наступает обычно, когда мысль человека долго бродит вокруг одного и того же явления, сформулировал не совсем для него новую и все же поразившую его мысль: "Александр Староверов - рабочий в рабочем государстве. Хозяин жизни. "Его величество рабочий класс", как недавно писала "Правда". И… страдательный, или пассивный, залог в его языке.
.. Прежде всего хотелось поделиться своим "открытием" с Ермаковым. Немедля!
Однако университетские друзья Игоря, которым он рассказал о языке Староверова, умерили его пыл: "Все это убедительно для них. Но что скажет Ермаков? Тем более Инякин, похваставшийся недавно в своем выступлении для избирателей тем, что он от рождения "рабочая косточка" и "университетов не кончал". Интеллигентская рефлексия? Легковесное теоретизирование? Ермакова убедит лишь нечто живое, трепещущее, как рыба в неводе, и весомое, как кирпич, факт, столь же неотразимый для него, как для них - морфология Александра Староверова.
Но стройка дала Игорю Ивановичу и такие факты.
В трест приехал корреспондент журнала "Огонек", очкастый, в летах, только что вернувшийся с Северного полюса. Он слышал о Староверове, лучшем бригадире Заречья, и разыскивал его.
Игорь Иванович повел журналиста в прорабскую, испытивая противоречивое чувство. Он гордился Александром, к которому прислали не новичка, а этакого журнального зубра в доспехах полярного капитана, но, с другой стороны… словно бы он вводил журналиста в заблуждение.
Александр Староверов, по-видимому, вызвал у корреспондента те же ассоциации, что и у Игоря, когда тот увидел Александра. Он спросил у бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?
На лице Александра отразилась досада занятого по горло человека, которого оторвали от дела.
Корреспондент захлопнул блокнот, решил, наверное, - бригадира смущает, что его слова будут записывать.
Александр побарабанил пальцами по заплатанному колену, сказал негромко:
- Летать летал… - И с усмешкой: - С крыши.
Он мученически выжимал из себя те общие фразы, которые, по его мысли, только и нужны были для очерка. Все личное, хотя бы то, о чем недавно рассказывал Игорю Ивановичу, он неизменно предварял словами: "Но это не для бумаги!"
- Бригада у нас дружная, это точно… Организованнее стали работать, это точно… К горлышку не прикладываются. Раньше? Раньше случалось. Мы пьянчуг.. - Александр словно стиснул их в кулаке. - Но, - торопливо добавил - это не для бумаги.
Игоря Ивановича несказанно удивляло отношение смекалистого, живого Александра к печати. Что же, по его мнению, следовало отбирать "для бумаги? Общие слова? Они сидели в жарко натопленной прорабской, и, хотя их трудный разговор длился уже около часа, Александр никак не мог после работы отогреться. Его знобило. Он снова надел ватник и застегнул его на все пуговицы.
- Конечно, не без трудностей… Как всем, так и мне. Да потом - разве нынче мороз? Вот когда я впервые пришел на стройку!.. Но это, конечно, не для бумаги..
Корреспондента присловье бригадира "не для бумаги", похоже, вовсе не смутило. Во всяком случае, удивления он не выказал. Вопросов не задал.
Игорь усмехнулся. - Не нужна эта тема "капитану". Не для массового софроновского "Огонька", который все годы скачет по верхам, пустозвонит…
Едва за гостем захлопнулась дощатая дверь, Игорь Иванович не удержался:
- И чего это ты заладил: "Не для бумаги!", "Не для бумаги!" Что ты, вообще-то говоря, хотел этим сказать?
Руки у Александра быстрее языка. Он хотел что-то ответить, но лишь выставил перед собой ладони.
Игорь Иванович помнил этот жест Александра, видно перенятый им от Нюры. Еще во время суматошного собрания в красном уголке, когда он звал Александра к трибуне, тот вот так же, ладонями вперед, выкинул перед собой руки. Точно отстранял Некрасова от себя.
- Это у меня еще со школы, - смущенно заговорил Александр, выслушав упреки Игоря Ивановича. - Как вызовут, бывало, к доске, я растеряюсь, все мысли смешаются, - такой уж характер. Не мастак я говорить перед народом тушуюсь. Готов лучше смену отработать бесплатно, чем к трибуне выйти. - И, подтянув рукав ватника, Александр поглядел на свои часы: извините, мол, Игорь Иванович, но…
Некрасов уселся на скамейке поплотнее, спросил тихо, едва ль не по складам:
- Тебя, что ли, сталинское время убило - в страхе живешь. В полнейшей неуверенности?!
Александр не встал - сорвался со скамьи. Стоявший подле него молочный бидон опрокинулся на пол, покатился, бренча, по прорабской, но Александр и головы не повернул в его сторону.
- Кого я страшусь? - вскричал он, сжимая кулаки. - Когда бригаде что надо, я всегда говорю - Огнежке, Чумакову, если что-то серьезное - Ермакову. А на трибуне руками махать!.. - Он умолк, морща лоб. Игорю Ивановичу показалось, мысли, на которые он натолкнул Александра, были тому внове.
На самом же деле Александр не хотел бередить рану. Не хотел вспоминать, как гоготал до икоты Гуща: "Обратно с - с фонарями!..", как обивал он, Александр, мечтавший обновить стройку, пороги канцелярий, а его отовсюду выпроваживали.
"Вы кто - архитектор? Планировшик? Нет?.. А на нет и суда нет!" А то и врежут: "Не твоего ума дело!".
Все глубже и глубже укоренялась в Александре мудрость Силантия: "Не зудят - так и не царапайся…"
Признаться в том, что он отступился от заветного, сдался, бежал от своей мечты Александр не в силах был даже самому себе.
Эти мысли были тайное тайных Александра. Он старался не касаться их.
Однако разговор выдался начистоту, тут уж ничего не обойдешь.
- Помните, Игорь Иванович, на открытии клуба я, можно сказать, рубаху на груди рвал? Во всю глотку, что твой кочет, голосил, например, что Чумаков в начальники росточком не вышел, что его не только управляющим конторой - десятником нельзя терпеть… И что? - Александр помолчал, загнул на руке большой, с почернелым, примятым сверху ногтем палец. - Для бумаги!
Помние, Игорь Иванович, я просил, Да разве ж только я… выделить нам кирпичу, раствору? Мол, сами себе по вечерам дом складем. Как в соседнем тресте.
Сколько можно по баракам маяться?…Ребята еще нашу затею назвали "самстрой".
Александр умолк, загнул второй палец. - Результат? Для бумаги!
- Помните… - Он перечислил еще несколько подобных просьб, обид, требований. Пальцы его сжались в кулак. Огромный, словно в нем был зажат камень, кулак.
- И что? Какой результат? - Александр наотмашь грохнул кулаком о деревянную стену прорабской. Зашуршала внутри стены засыпка. - Вот результат… - пояснил Александр, морщась. - Себе боль. И звук схожий… Шуршит. Как бумага, шуршит.
Игорь Иванович почувствовал себя так, словно Александр не по стене, а по нему звезданул кулаком. Заранее догадываясь об ответе, Игорь Иванович все же заставил себя спросить у Александра, чтобы все прояснилось до конца. До самого конца.
- Александр, строительный подкомитет, куда тебя избрали… они по-твоему…
Александр развел руки ладонями вперед: мол, о чем тут спрашивать.
- Для бумаги!
Чумаков пошелестит КЗОТ-ом. Прошелестит еще какими-то бумажками. Они отыщутся у него на все случаи жизни… Ермакову он, жулик, доставала, куда дороже Тони или кого из нас. Его вышка. А ты, рабочий, - он безнадежно отмахнулся, - говори не говори - один черт! Только трескотня одна…
Выйдя из прорабской, Игорь Иванович оглянулся. Покрытая суриком прорабская с покатой, полукругом, железной крышей, темно сверкнувшей при свете прожекторов, напомнила разбомбленный некогда в Кольском заливе строжевой корабль, перевернувшившийся килем кверху.