Она тогда словно швыряла их кому-то, эти презренные "облюбочки". А нынче ей пытаются всучить их. Тонькины облюбочки.
Оказывается, он с ней давно, еще до нее, Нюры. Выходит, она, Нюра, вообще так, сбоку припеку… Не ей Шурка изменил. А присухе своей.
По ночам Нюра накрывалась с головой ватным одеялом. Щеки пылали, ровно Ульяна нахлестала их перед сном своей каменной ладонью.
"Облюбочки"…
Нюра сама не могла понять, что с ней происходит. Иногда ей хотелось забиться куда-нибудь в пустую раздевалку или подвал, повыть там по-бабьи, в голос. Она корила себя за то, что ничего не сделала ("палец о палец не ударила"), чтобы вернуть Шуру. Хотя бы ради сыночка.
Но стоило ей только подумать о Шуре, не то что уж увидеть, как она тут же почти физически ощущала мартовский вечер, груду мокрого теса, пахнущего горечью, и Тоньку "шамаханскую", которая бежала к Шуре, расставив, руки, точь-в-точь пугало огородное. Задыхаясь, Нюра отбрасывала одеяло, затем снова натягивала его на мокрый висок. И потрясение женщины, крутой, ревнивой и в то же время отвергающей ревность как чувство недостойное, и боль за сына, который будет расти без отца, - все слилось вместе в коротеньком песенном слове "облюбочки". Это слово вспоминалось ею, как злая, со звоном, пощечина, от которой кружится голова и болит сердце.
Нюру определили разнорабочей. Она сшила себе новый, из мешковины, фартук и подушечки на плечи. Эти "генеральские погоны", как она их назвала-, она подкладывала под лом, на котором перетаскивала с кем-либо чугунные батареи водяного отопления. Теперь плечи не обдирались, болели меньше…
Первая же получка погрузила Нюру в раздумье. На руки ей выдали за полмесяца одну сотенную бумажку да шесть мятых десяток. Она тут же прикинула: половину - за ясли, десятку - за общежитие, восемнадцать рублей трамвай. А есть-то что?
- Знамо что. "Колун", - утешила ее Ульяна, откладывавшая деньги на очередной подарок Тише.
- "Колун"? - удивленно спросила Нюра.
Со времен войны привилось это словечко. В те треклятые деньки, бывало, накупалась килька, салака самых дешевых сортов. В огромной кастрюле на всю комнату варилась, картошка в мундире. Закипал чай-спаситель На завтрак, на обед, на ужин. Чай, чаек, чаище. Такая еда и называлась "колуном"…:
Еще терпим был "колун" затяжной, но куда хуже "смертельный" - за два-три дня до получки, когда даже на трамвай приходилось одалживать.
- "Колун", - упавшим голосом повторила Нюра, выслушав объяснения Ульяны. - Меня дите сосет…
Тетка Ульяна пообещала поговорить с Силантием.
Силантий несказанно удивился: - Куда ее пристроить? В подсобницы каменщика?! Утром щи лаптем хлебала, а к вечеру в подсобницы?!
Как-то во время обеденного перерыва Нюра уселась на бревно, жевала принесенный из дому хлеб с килькой. Невдалеке остановился зеленый вездеход в грязи по крылья. Кто-то окликнул ее голосом нетерпеливым и властным: - Эй, красавица! Подойди сюда! Оглохла, что ли?!
Нюра с удивлением оглянулась на машину;
- Это вы мне? - И пояснила со спокойным достоинством: - Я не "эй, красавица", а Нюра.
Из машины не вышел, а скорее вывалился грузный мужичина в дорогом и широченном пиджаке; с силой хлопнув дверцей, пробурчал: - Буду я каждую бабенку по имени-отчеству называть! Из какой бригады?
Узнав у Нюры, где бригадир, он снова направился к машине. Нюра положила на бумажку хлеб, бросилась следом за незнакомым мужчиной.
- Товарищ начальник! - Она схватилась за приоткрытое стекло кабины, боясь, что машина тронется. - Помогите мне в подсобницы выйти! Силантий Нефедыч не берет…
- Сколько ты на стройке? - Стекло опустилось. Из окна высунулась большая, подстриженная под бокс голова на темной не то от пыли, не то от загара могучей шее борца-тяжеловеса. - Только-то….. Ты знаешь хоть, какой стороной гвоздь в стену вбивают?
- Знаю! Шляпкой!
- Э, да у тебя, вижу, дело пойдет! - Дверца кабины приоткрылась. - Вот что, Нюра. Негоже подруг обходить. С годик проработаешь - тогда уж…
- Мне нельзя ждать. Меня дите сосет.
Машина накренилась, мужчина вылез из нее и стал спрашивать посерьезневшим голосом, быстро:
- Мать-одиночка? Только что выдумала?.. Родители твои где?.. Погибли? Ребенок у кого?.. Как выглядит заведующий яслями?.. Ну, лысый? С косами?.. Так, верно… Сколько платишь за ясли?.. Так, верно. - Он достал из кармана блокнот, похожий на портсигар в никелированной обложке, что-то написал на листочке, вырвал его, отдал Нюре.
С этим листочком Нюра явилась в стройконтору, оттуда ее направили к прорабу, и в конце, концов она предстала перед своим бригадиром.
Силантий взглянул на листочек, испещренный по всем четырем углам визами, и ахнул:
- Отец Серафим, мать богородица! К Ермакову подобралась! Какие нынче девки пошли! - Он сдвинул добела выгоревший картуз на лоб, поскреб затылок.
"Куда ее ставить, чертовку?"
Не по душе была Силантию эта девчонка, из-за которой у Шурки Староверова, он видел, выпадали из рук кирпичи. Но более всего он злился на нее за другое. За "угол".
Это произошло совсем недавно. Приступили к кладке двухэтажного дома, под детский сад. Перед тем как положить первый кирпич, Силантий и другие каменщики, по давней традиции, кинули на фундамент, под будущий угол дома, чтоб стоял незыблемо, серебряные монетки.
У Нюры, как на грех, оказалось в кошельке лишь тридцать пять копеек. А на трамвай? Она бросила пятачок.
Что тут началось! Силантий матерился, раскричался на нее так, как не кричал даже на портачей и лодырей. Как нарочно, пятачок закатился за железобетонную плиту. Силантий потребовал подвести кран, подцепить плиту и во что бы то ни стало "выбросить медяшку".
Этого Силантий забыть не мог. И Шурка еще защищал ее! - Он долго скреб и скреб ногтями затылок.
И вдруг осенило:
- Лады! Встанешь подсобницей. К однофамильцу свому… к Лександру.
- К кому?!
Силантий, словно бы не расслышал ее возгласа, пошел от нее, показывая что-то новому крановщику, который высунулся из своей скворечни.
Кровь прилила к лицу Нюры. Она бросилась догонять Силантия, остановилась на полпути, снова побежала за ним.
- К Староверову не пойду! Хоть увольняйте!
Силантий ответил через плечо успокоенно:. - Тут тебе не игрушки. Стройка! Капризуй дома. Возьми свою записочку и топай, куда хочешь.
У меня нет другого места…
- Надумаешь - скажешь!
Почти все лето проходила Нюра с носилками. Как-то на седьмом этаже - Нюра подавала железную ограду для балкона - у нее закружилась голова. Она отпрянула от края, медленно, держась за перила, сошла вниз, отыскала Силантия.
- Некуда деваться. Согласна к Староверову.
Стояли первые дни осени. На стройке работали без рубах - последнее тепло, - думали о дождях, о редких письмах из дому, где еще не управились с урожаем, об осенних свадьбах.
В думах и разговорах этого раннего, не по-осеннему душного утра не было и намека на события, которые надвигались на Заречье.
Александр Староверов являлся на стройку, по обыкновению, за полчаса до начала смены. Трамваи в это время были переполнены. Всю дорогу приходилось стоять. Перед работой Александр любил, взобравшись наверх, "поближе к богу, подальше от начальства", отдохнуть: позагорать, почитать книжку, растянувшись на дощатом настиле.
Волновали книги о войне, которая только кончилась. И десяти лет не прошло. О сталинградской битве. Если чувствовал, без вранья, перечитывал. Виктора Некрасова, Василия Гроссмана.
В этом году на книги был особенно большой спрос. Заголовки некоторых намекали, а то и прямо указывали на переменчивость природы, погоды, на оттепель. Газеты писали об этих книгах больше с ожесточением.
"Не нравится, значит, кто власть против шерсти…"
Афиши, расклеенные по всему городу, звали на сатирические пьесы, которые никогда не видал. Названия задиристые "Голый король.", "Опаснее врага". На что намекают?
Многое оставалось неясным. В газетах и журналах говорили о сталинском времени, будто шли по свежей кирпичной кладке. Шаг ступят - остановятся: не загреметь бы с высоты…
Не схватило, значит, еще кладку. В конце концов Александр вернулся к книге нерушимой, как храм, сложенный древними мастерами: "Борис Годунов".
Ныне взял с собой на подмости неведомое ему "Дело Артамоновых" - библиотекарша рекомендовала. Лежа на спине и беззвучно шевеля губами, читал о подгулявшем на Нижегородской ярмарке купце, который рвался на волю, крича: "В Магометы хочу!.."
- Ох, непонятно… От больших денег…рехнулся, что ли?…
Часы показывали семь утра, а кирпичи уже нагрелись. Видно, они и не остывали. В ящик с раствором словно горячей воды плеснули. Александр сгреб рукой немножко раствора, растер его между пальцев. Мягок. "He раствор - целебные грязи", - удовлетворенно подумал он.
Александр напился из ведра, стоявшего поодаль. Вода была тепловатой и попахивала хлором. Он хотел плеснуть остатки на лицо, шею, но взглянул на мокрую спину заканчивавшей смену подсобницы и отошел ведра: "А то ее снова за водой погонят…"
Сняв рубашку, бурую от пота на лопатках, он, привязал ее к ржавому анкерному пруту, с закруглением наверху, торчавшему из кладки. Рубашка затрепетала над стеной как флаг.
- Шурка открыл осеннюю навигацию! - весело крикнул сменщик его, который торопился выработать в оставшиеся полчаса свой раствор. - Куда вечером поплывешь? Опять в ясли?
Александр кивнул, растянулся на спине.
Чуть попахивало гарью. Наверное, внизу асфальтируют дорогу. Ветер несет мимо сероватый дымок. Небо - голубень. Ни облачка. Если смотреть на него - будто лежишь на палубе парохода. И кричат вокруг, как на пароходе, гулко: "Зачаливай! Зачаливай! Вира! Майна!" Только визгливый голос такелажницы Тоньки "шамаханской" портит впечатление, Она орет крановщику по-своему: "Алло! Алло!" - что значит "вверх" - и нервно: "Куды! Куды!" - понимай как "стоп". Куриные мозги, даже термины освоить кишка тонка!
Ветер теплел. Волосы лезли на глаза. Грудь точно ласкал кто. Благодать!
До него донесся зычный голос Силантия: - Гуща, на санузел…Мало что Ермак насоветует. Он со своей верхотуры кирпича не видит, а мы кирпич цельный день в руках голубим. Делай, как я сказал. Шурка, гони капиталку!
Александр чуть приподнял взлохмаченную голову, оглядел капитальную стену, начатую им вчера. Класть "капиталку" - одно удовольствие: ни оконных проемов, ни дверей. Разгон! Нынче попашем.
- Шурка! - вновь услышал он. - Шу-урка! Спишь, леший? Вот тебе подсобница.
Александр медленно перевалился на живот, стал отжиматься от настила на мускулистых, широкой кости руках. Вдруг он припал к настилу, прижался к нему, словно в него, Александра Староверова, целились.
Возле Снлантия стояла она. Маленькая, в большом фартуке из мешковины. На голове марля до бровей. Точно, забинтованная!
- Покажи ей, что к чему… - Силантий приподнял топорщившиеся во все стороны белые брови: подмигнул что ли? - И вообще, приру… кхе!.. приучай.
Александр облизнул сухие губы. - Пошли, Нюра.
- Пойдемте! - наставительно произнесла она, не трогаясь с места.
Александр повторил послушно:
- Пойдемте. Вон наша "захватка".
Они двинулись по плитам перекрытий, по скрипящим настилам к своему рабочему месту, своей "захватке", как говорят каменщики..
Нюра огляделась. Вдали серела ставшая уже привычной столица, Москва-река, слепящая глаза. Восход отражался в верхних боковых стеклах домов, - казалось, город занимается огнем.
Непримиримо поджатые губы Нюры смягчились.
- Профессия наша хорошая, - заметил Александр. - Все время на свежем воздухе. Опять же виды…
- Слышала уж!
Александр нагнулся, взял моток бечевки и, встав коленями на стену; стал зачаливать шнур - натягивать его вдоль всей стены, чтобы кладка была ровной, не пузатилась, не заваливалась. Нюра хотела помочь ему - он прикрикнул на нее голосом старшого:
- От края! - И спокойно, но столь же категорично добавил: - Без моей команды - никуда. Я теперь отвечаю за вашу жизнь.
Теперь вроде самое время было посвятить ее в историю кирпичной кладки, начав издалека, со времен знаменитой Китайской стены. Но вместо этого, приблизясь к Нюре, он, неожиданно для самого себя, жарко зашептал о том, что скоро они дом начнут строить. Для свого треста. Выделят нам комнатку.
Нюра присела на угол железной бадьи, поглядывая на него терпеливо, с горестной улыбкой, прислушиваясь к голосам вокруг себя.
- Раствору давай! Раствору, че-орт!
- Вира! Вира!
Слух ее внезапно выделил в гомоне утра резкий, гортанный голос.
- Алло! Алло!.. Куды?! Куды!
Она зло перебила Александра:
- Неча болтать! Показывайте, что делать.
Александр умолк на полуслове, взял широкую, совком, лопату, которая лежала в бадье с раствором, почему-то взвесил ее на вытянутой руке и откинул в сторону.
- Соня! - крикнул он вниз, сложив ладони рупором. - Ты кончаешь? Дай свою пух-перо.
Нюра шагнула к бадье, взяла откинутую Александром совковую лопату, так же покачала ее на вытянутой руке; встала, опершись двумя руками о черенок, и всем своим видом показывая, что она готова немедля класть на стену раствор и не каким-то там "пух-пером", а вот этой тяжелой совковой лопатой.
Спросила излишне громко: - Начали?
Надев рукавицы, Нюра снова взяла совковую, примерилась, загнала ее в раствор по шейку лопаты и - не смогла даже выдернуть оттуда.
- Это вам не песочек! Подсекайте раствор, как рыбу подсекают, - бросил Александр через плечо, протягивая руку к кирпичу.
Их отвлек от работы гортанный возглас. Тонька бежала вдоль кладки с кепкой в протянутой руке:
- По пять "рваных"! По пять "рваных"!
Она остановилась возле Александра, приветствовала его с подчеркнутой веселостью:
- Бог дает день, а черт - работу" По пять "рваных"!
Нюра уже знала, - "рваными" назывались деньги, предназначавшиеся на пропой. Хотя женщин на "обмыв", как известно, не приглашали никогда, они безропотно открывали кошельки.
Нюра взглянула на грудастую Тоньку, на ее широкие плечи, затем на Александра, который доставал из кармана полотняных брюк бумажник, и обрезала:
- Ни рваных вам, ни целых! - И махнула рукой: мол, улепетывай.
Тонька остолбенела. Такого еще не бывало, чтоб подсобницы не давали на "обмыв"…
Отойдя, она оглянулась на Нюрку, бросилась дальше, крича не то удивленно, не то тревожно:
- По пять "рваных"! По пять "рваных"!
Александр посмотрел ей вслед, сжимая в руке бумажник, и закричал что есть мочи:
- Эй! Эй! - Он в три прыжка настиг Тоньку, сунул ей еще пятерку и приложил указательный палец к губам. Тонька чуть развела руками - так она обычно клялась: "Могила!";
Нюра шагнула навстречу Александру:
- Я просила за меня платить?!
Я не за вас. Я в прошлый раз на дармовщинку…
У Нюры потемнело лицо.
- Заберите деньги, которые вы дали за меня! Выпивохи разгульные.
Александр взял из груды кирпич, швырнул его назад, расколов пополам.
- Нюра, сживут, - тихо произнес он. - Из века так повелось…
- Инякина поить?! Да старшого?
- Почему? Сообща, так сказать…
- Я не пью!
Александр схватил кирпич, скомандовал строго: - Раствор! Без комков!
Она захотела что-то добавить, он перебил ее голосом старшого: - Стоим много!:
Нюра раскидала, растерла сверху уложенного ряда раствор. Разбила лопатой вязкие и жирные, как глиняные, комки; один из комков не поддавался, - камушек что ли? Она взяла его рукой, отшвырнула.
Комки попадались и позже. Нюра измазала в растворе рукав платья. Александр посочувствовал ей:
- Работа наша грязная.
- Ладно бы, только работа была грязная, - неопределенно отозвалась Нюра.
На лицо ее упало солнце. Александр то и дело поглядывал на нее, словно никогда не видел Нюру, освещенную восходом.
Темный пушок над ее верхней губой влажнел. Он видел, Нюра еще не приноровилась. Зачерпнув раствор, она отводила руки с лопатой до отказа назад. Локоть ее ходил взад-вперед, как маховик. Наверное, так она работала локтями, когда забрасывала вилами сено на высокий стог или кидала снопы на молотилку. Здесь не требовалось такого усилия.
"Пообвыкнет…"
Он поглядывал на нее с гордостью. Сам того не сознавая; он гордился неуступчивостью Нюры, за которую искренне проклинал ее и как-то даже собирался поколотить.
Александру нравилось, как размеренно движется ее стянутое фартуком тело, худенькое, угловатое, как повязана марлевая косынка - чисто военная сестра. Он любовался ее плавными, размашистыми движениями, движениями крестьянки, которая не умеет работать вполсилы; он прислушивался к милому сердцу воронежскому говорку.
- Ученава учить… - цедила она сквозь зубы. - Лутче за кладкой сма-атри.
Так же мягко и нараспев акали дома мать, сестры, которых он уже почти не помнил.
Он принялся мысленно вторить ритму кладки.
"Нюра".
Рука его тянется за поставленным на ребро кирпичом. Поворот всем корпусом.
"Нюрок!"
Рука жмет на камень, как пресс. "Нюраша".
"Нюра…"
Достает кирпич, вокруг которого еще не улеглась, пыль.
"Нюрок!"
Александр надавливал на кирпич большим пальцем левой руки, ноготь на этом пальце почернел, вмялся, а сам палец развился, стал неимоверно сильным, "железным", как не раз жаловалась Тонька, подставляя лоб после очередного проигрыша в лото: Александр и щелчки привык отбивать этим пальцем.
Где-то постукивал топор, - видно, загодя готовили деревянный настил. По грубо сколоченной лесенке, гордо откинувшись, с лопатой наперевес, Нюра всходит на новый настил. Александр спешит за ней, кричит весело, сложив ладони рупором: - Эй, небо!
И "небо", чуть повременив, спускает им и раствор, и кирпич в железной таре. Рука Александра словно бы сама тянется за приготовленным Нюрой кирпичом.
"Нюра…"
Корпус Александра отклоняется под углом назад.
"Нюрок!"
Стена вырастает на удивление скоро, и с каждым новым рядом кирпича, с каждой новой захваткой растет Нюра в мыслях своего напарника, не подозревающего, что сам он в то же время в глазах Нюры летит куда-то вниз, под раскат…
"Выпивохи! - Нюра ставила кирпич торцом на кладку. - Ненажоры подвальные…" С сухим звуком приставляла к нему другой, бралась за лопату.
Раскидывала раствор, затем растирала лопатой комки, мысленно обращалась к ним:
"Вздулся, пустота. Был бы хоть камень… фальшивка!"
Нюра опускала лопату в бадью с раствором, поглядывая на мокрое лицо Александра.
"Щеки-то как в румянах. Что накрашенный. А брови головешкой подвел? - спрашивала она самое себя, словно бы забыв, как в недавнее время безуспешно пыталась стереть наслюнявленным пальцем "смоль" с торчащих во все стороны жестких бровей Александра. - А носина! Неужто у Шурани такой будет? - пугалась она. - И как я не побрезговала?!"
- Эй, небо! - снова кричит Александр с веселостью, раздражающей Нюру.
В ответ донесся на этот раз невыносимый визг:
- Куды?! Куды?!