Схватив Нюру за руку повыше локтя, Александр рванул ее к себе. На то место, где Нюра только что стояла, опускалась, покачиваясь на металлических тросах, бадья с раствором. Трос ослаб, коснулся раствора, давно пора было его отцепить. Нюра нетерпеливо дернула руку. Александр только сейчас увидел, что прижимает ее руку к своей груди.
Нюра вторично рванулась от него так, словно он намеревался столкнуть ее с восьмого этажа. Александр удивленно посмотрел на ее лицо и… вздрогнул, невольно скользнув взглядом по ее чуть отведенной назад руке в брезентовой рукавице, которая держала кирпич. "Что удумала?!"
Нюра тут же опустила глаза, ставя кирпич туда, куда и несла его, на кладку, - но поздно, Александр уже не мог уйти от этого мимолетного взгляда дегтярных глаз.
"Значит, так?!" - тяжело произнес он про себя.
Им начало овладевать бешенство. "Не пожалеешь?!"
Александр принялся класть остервенело, рука задела суровую нитку отвеса, он отшвырнул отвес в сторону, медная, с острым концом гирька упала на настил, покатилась, застряв между досками. Александр и не взглянул в сторону отвеса. Он хватал кирпичи и едва ль не в тот же миг бросал их на расстеленный раствор, словно они жгли ему руку. "Не знаешь, как Александр Староверов работает? Пожалеешь, ведьма!"
Возле него задержался Силантий. Старшой снял картуз, вытер рукавом холщовой рубахи лоб, поманил пальцем Гущу и похаживающего с топором в руках Тихона Инякина.
Тихон, который мостил каменщикам настилы, давно уж поглядывал в сторону Александра и его новенькой подсобницы.
- Каково с женой работать! Все соки выжмет.
Щербатый Гуща буркнул с присвистом: - Кто из нас смолоду перед девками пупа не рвал! - Приглядевшись к движениям Александра, он каменщик, все же не смог сдержать восхищения:
- Летают кирпичики!
Старшой покосился на Гущу и сказал горделиво:
- Как мотор! - Эти слова у старшого были самой большой похвалой. - И она… вроде девка натужливая. Что ж, совет им да любовь.
Старшого куда-то позвали. Он надел картуз и, уходя, произнес умиротворенно и задумчиво:
- Любовь - она, ребяты, известное дело, горы сдвигает и стены воздвигает…
Он вернулся тут же, торопливыми шагами. - Тихон Иванович! - встревоженно окликнул Инякина. - Тебя кто-то из властей разыскивает. Ты сам знаешь, что сказать… На закуску пущай на Шуркину стену придут взглянут. Мол, так и так… и мы не лыком шиты.
Александр скинул с себя рубашку и, голый до пояса, уже не говорил, рычал на Нюру:
- Постелистее клади! Комки!
Он время от времени хватался за "хитрый глаз" - заляпанный руками, с отбитым краем уровень; водяой шарик словно замер посередине прибора; как-то потянулся за отвесом того не оказалось под рукой. Александр не стал искать.
- Комки! Мягко стелешь, да жестко… - Он вышвырнул из-под кирпича камушек.
Нюра едва дождалась обеда. В столовую идти не было сил, она прожевала свой бутерброд с килькой, распластавшись на досках. После обеда раствор подали жидким. Он лился из ее рук на кладку, как тесто на сковородку. С верхом такого раствора лопатой не возьмешь. К тому же он стекал с совка. Нюре приходилось взмахивать лопатой куда чаще.
"Это тебе не блины печь! - то ли кто-то произнес над ухом, то ли уж мерещилась издевка.
Нюра задышала открытым ртом. Перенося кирпичи на кладку, то и дело прислонялась грудью к краю стены.
Много ли так простоишь! Стена пышет жаром, как русская печь. Но эта печь раз в сто длиннее русской печи, раз в десять шире. Кажется, плесни на камень воду - вода запузырится, испарится.
"Не опускай лопату…"
Вода отвратная, с хлоркой, да и пока добежишь до нее… Болели почему-то не руки, а икры ног. Поясница разламывалась. "Хуже, чем в жнитво", - мелькнуло у нее. Она пошарила взглядом кого-нибудь из знакомых. Может, подменят?
- Расстилай! Комки! - исступленно ревут над ухом.
Нюра расстегнула верхнюю пуговицу платья. Оперлась о черенок лопаты, чтоб не упасть.
Ее спас испуганный возглас Силантия:
- Отец Серафим, мать богородица!
Силантий прыгнул обеими ногами на стену, потянулся к отвесу, не нашел его на месте и закричал так, словно его грабили:. - Отве-эс!
Держа отвес чуть дрожащими пальцами за нитку, он прищурил один глаз, не сказал, выдохнул:
- Перекосили! - И громче, с угрозой: - Перекосили стенку!
Александр выронил из рук кирпич, приоткрыл рот, точно оглушенный.
Силантий спрыгнул на настил, выбранился остервенело, кинулся за прорабом.
Корпусным прорабом была Огнежка Акопян, дочь бывшего главного инженера треста, полгода назад окончившая строительный институт.
Огнежка (именно так писали бригадиры в обращенных к ней записках, хотя имя ее было Агнешка) большую часть времени занималась, по примеру других прорабов, "выколачиванием" железобетонных деталей и кирпича, которых всегда не хватало. Что же до самой кладки, тут Огнежка полагалась на Силантия и других бригадиров, а они пока что, как ей казалось, ни разу не подводили.
Силантий и его каменщики называли ее между собой ласково "дочкой", "комсомолочкой" и делали вид, что слушаются беспрекословно.
Ее отыскали в соседнем корпусе, который в эти часы сдавали комиссии горсовета. Огнежка бежала, балансируя, по верху, под ее белым пыльником мелькали дочерна загорелые ноги в белых носочках и спортивных тапочках из парусины. Приблизясь к Силантию, она взглянула на него, молча взяла отвес, прикинула, прищурив один глаз, погрустнела и сказала тихим голосом, в котором слышалось удивление своему праву произносить такие слова:
- Ломать!
Силантий, вопреки обыкновению, не сказал: "Лады-лады". Он потоптался, затем пригнулся к Огиежке и спросил ее вполголоса, нельзя ли как-нибудь оставить.
Огнежка снова потянулась к отвесу, еще раз прикинула, разъяснила со свойственной ей обстоятельностью:
- Стена несущая, Силантий Нефедович. Если отклонение от вертикали более чем два сантиметра на этаж, создается опрокидывающий момент. А здесь… - она развела руками, - пять без малого.
Силантий помолчал, затем, словно бы спохватившись, закивал, а когда она ушла, - высказался в сердцах:
- А еще в трубу смотрела! ("в трубу смотрела" означало у Силантия "училась в институте")… - Он взглянул на мрачновато молчавших каменщиков и заключил уже как мог убежденнее: - Хоть стена и с "моментом", но века два простоит.
Увы, прораб есть прораб! Он, а не бригадир отвечает за дом головой. Силантий походил по скрипящим инякинским настилам до вечера, скучный, ко всем придираясь и бурча что-то в бороду. Затем направился в барак, где временно разместился начальник стройконторы, или, официально, начальник строительного управления No… в тресте Мосстрой № 3 Петр Алексеевич Чумаков. Петр Алексеевич был для Силантия Петькой и даже, с глазу на глаз, "хромым", или, ежели называл, осердясь, "кротом"; Петька был обучен им каменному делу еще с четверть века назад - и вот достиг, Хоть и хром, а миллионным делом ворочает…
Чумаков сидел за канцелярским столом, устланным пожелтевшей газетой. В отличие от газет, которыми были накрыты соседние столы, газета Чумакова была целой, не ободранной посетителями по краям на самокрутки. Чумаков был, как всегда, небрит, задерган и в самом деле чем-то напоминал крота, выглянувшего из норки: чернявый, с острым, поблескивающим от пота, смуглым лицом. Короткопалые руки его все время были в движении, точно подгребали что-то. Не руки - кротовьи: лапки.
Потирая ладонью густую, с проседью щетину на подбородке, которая старила его лет на десять, Чумаков обещал кому-то в телефонную трубку сухой паркет, если тот "не зарежет" его с железобетоном. Выслушав Силантия, он произнес зло:
- Опять Огнежка воду мутит! - И прохромал почти бегом к выходу.
Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. "Капиталка" высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил:
- Анкерным дюжее притянете. Будет стоять.
Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы грех сверху железобетонной панелью - и дело с концом.
Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям.
Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров.
Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий.
Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола:
- Давай! - Опустился на табурет. - По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?
- Он туточки, туточки, - засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом.
- Туточки, Сергей Сергеич.
Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:
- Взгляни на себя, красивец, - он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. - Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! - И угасая: - Все вокруг в стиле Чумакова. - Для чего тебе орденок "За трудовую доблесть" повесили?
- Дак вы просили! К Фурцевой ездили…
Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.
- Завалы! Налево - тупичек имени орденопросца Чумакова, направо - свалка имени того же… мать его! героя соцтруда. - Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.
- Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.
Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.
- Дикобразы!..
Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.
- Дом - чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано - с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!
Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.
"Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!"
Не обошел!
Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.
- Дайте отвес!
У Силантия подогнулись колени. "Отец Серафим, мать…"
Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.
- Кто клал?! Та-ак!. - Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху. - Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?
Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: "Как она?"
Чумаков скривился, как от зубной боли.
Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.
- Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!
Он сполз на животе со стены, бросил властно:
- Прораба снять!
Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:
Развелось их! Что ни плешина, то начальник.
Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.
Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.
Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:
- Попомни мое слово - выйдет нам этот корпус грыжей.
Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:
- Я давно жду..
- Как-как? - Чумаков повернулся к нему.
- Помнишь, Нюрка - то под угол пятак бросила.
5
Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.
Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.
Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту "Телевидение" вытаскивали черные коробки на треножниках.
Из застрявшей поодаль в рыжей грязи "Победы" выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. "А это… зачем?"
Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене "смотрины".
Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де, опыт, достигли высот…
Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина:
- Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз… Выручишь?
Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху - кранами, снизу - грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков.
Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет - огненно-красный.
Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин ("успел, расторопный! Ну и шельма!"). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен:
- … Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную… Как почему думаю, что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь - желто-белого… Чего?.. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит.
Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь.
"И поделом мне! Гордыня обуяла… Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию - гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!".
Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что…
В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее бабы охали-ахали. Никто не знал, - что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание.
Но сейчас воспоминание не обрадовало.
"Сам и отвес возьмет в руки… Да что отвес! - перебивает Силантий самого себя. - Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен…".
- Тонька! - Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота. - Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая - там… Кому говорят!..
Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет…
- С прибытием, значит, - хрипит он, пытаясь скрыть растерянность. - Очень приятно.
Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном.
- Куда ни глянь - стены. Какая же из них именинница?
Тихон Инякин показал на "капиталку" и потянулся к лежавшему неподалеку топору. - Извините, меня настилы ждут.
Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: "Не кидай, Тихон!"
Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах.
- Еще не засохло.
- Эт верно, - уныло подтвердил Силантий. "Ославит на весь город".
Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально!
- Эт верно…
Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами. - ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего.
- Эт верно! - покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился.
Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него.
- В норме, вроде.
Генеральный еще раз оглядел кладку - наверху поблескивала медная гирька отвеса.
- Как звездочка горит.
- Эт верно! - машинально повторял Силантий. Он шагнул вперед, что бы начать горестное повествование по возможности бодрее: так, мол, и так, и на старушку бывает прорушка.
Хрущев обернулся к нему:
- Кто сложил?
Силантий сделал вид, что оглядывается по сторонам.
- Лександр. Туточки, туточки был…
Александр в это время подошел, но Силантий словно бы не заметил его. "Поорали на малого. Будет…"
- Туточки был. Услали куда, наверное…
Александр перебил мрачно: - Что скрываете? Я клал. Староверов.
Хрущев поздоровался с Александром, положил белую пухловатую руку на его плечо.
Потрепал по отечески. - Вот, оказывается, какой вы! Что, каждый день так работаете? - И заключил, не дождавшись ответа:
- Молодцом!
Нет, это было невыносимо, Ермаков хоть не издевался. Уши Александра наливались кровью. Хрущев заметил это.
Не зазнавайтесь, Александр! Сфотографируют вас у кладки - и в газету. Напишем статью о вашем опыте. Пусть вся страна знает…
Поведя плечом, Александр сбросил пухловатую руку гостя и быстро пошел прочь.
Хрущев вопросительно взглянул на Силантия. Рука старика что-то делала под бородой, вроде ворот расстегивала. Из-за угла послышался возглас Инякина:
- Скромяга он, Шурка-то! Когда о нем говорят, готов сквозь землю провалиться.
Хрущев поглядел вслед скромному юноше. Синяя рубашка Александра на лопатках выгорела добела, лопатки были сведены вместе, как у человека, которой ждет удара в спину.