- Дедуль! А ты возьмешь меня к себе в стардом? Я буду у тебя учиться. Помогать стану. Не хочу здесь жить. Там старики как дети. А здесь без старых как на кладбище. Никто никому не нужен. Я, когда вырасту, папку тоже отправлю в богадельню, чтоб душой потеплел. Как он тебя с бабкой - выкинул.
- Ну и змееныш! - процедил Егор.
- И не змееныш вовсе! Я просил у тебя сестру! Ты не хочешь. Я просил собаку - не разрешил. Дружить ни с кем не даешь. Даже с дедом! Сколько могу жить сиротой? Вам все не до меня! Я мешаю, маленький. А может, не вы, а я устал от вас! И тоже хочу уйти скорее. От денег, квартирантов и ссор! Уж лучше на улице, но самому, - собрался выскочить из-за стола.
- Чую, свое ты скоро сполна получишь. Твое горе недалеко. Уже упустил… А ведь сам никогда не хотел уйти из дома. Знать, было тепло в нем и для тебя. Держало за душу. Выходит, не таким плохим отцом был, коль все подле меня взрослели. Хоть и малограмотный. Зато тебе со своей наукой не отпущено судьбой самого главного, что не заменят ни деньги, ни хоромы. Не в том счастье, Егор! И родной дом может стать склепом, и деньги - не в радость, коль пусто станет в сердце твоем… Чую, недолго тебе осталось до того, как нахлебаешься горечи.
- К чему это ты?
- Да все об том! Случается нищий богаче баринов. Бывает отец сиротой при детях. Я это уже отболел. Вы все покинули меня. Но оставался внук. Мой Женька! Ты и его теряешь…
Егор молчал. Может, задумался над словами отца. А может, решил не спорить с ним, дождаться конца поминок и расстаться тихо. Так оно и получилось.
Кузьма, попрощавшись с детьми, уехал в стардом, предупредив заранее, что ни на девятый, ни на сороковой дни не приедет. Недавно устроился, мол, часто отпрашиваться неловко.
На самом деле Кузьме просто не хотелось приезжать в свой дом, ставший чужим. Не желал видеть Егора, Зинку. Его заставили простить сына. Но в памяти засела обида на него.
"Погоди! Придет твое время!" - думал Кузьма. И, прощаясь, даже не подал руку Егору. С остальными простился тепло и сердечно. Понимая их, по-своему оправдал перед самим собой.
- А мы тебя заждались, касатик! - встретили Кузьму во дворе три старухи, объявившие, что Яков распорядился сделать ремонт в их комнате вне всякой очереди.
- Это почему так? - удивился Кузьма, не поняв, не поверив бабкам.
- У нас торжество созрело! - сказала одна из них, глянув на Кузьму из-под серого платка запавшими глазами.
- Чего? А я при чем? Чего вздумали?
- Клавдию замуж отдаем! - указали на старуху, покрасневшую до макушки.
Кузьма бранью чуть не подавился. Долго не мог слово вымолвить. И, старательно подбирая каждое слово, сказал:
- Я для жильцов, серьезных людей стараюсь. Веселуху без моей подмоги справьте, тогда и приду к вам. Ей едино уходить отсюда. Какая разница, успею с ремонтом или нет? У ней другое жилье будет.
- С какого жилья уйдет, в таком и доживать станет. Покинет хромой стул и кривую кровать, к таким и придет! Уж ты уважь Клавдию! Нехай в ее судьбе убогости не останется…
- Сколько ж годков невесте? Не переспела ягодка? - оглядел хромую бабку и подумал молча: "Бесится на старости! Вон что в голову взбрело под сраку лет. Ей бы на печке греться. Так нет, мужика подай стерве!" - качал головой, смеясь. И пошел к Якову.
- Не сбрехали! Обещал уговорить тебя. Да и ты пойми. Для нас это - событие! Старики назло беде осмелились семью создать. Молодым такое просто. А вот им… Возьми нас с тобой. Не решаемся. Боимся. А они…
- С мозгов соскочили, старые тараканы! - рассмеялся Кузьма.
- Ты брось! Не зная, не говори. Клавдия Иосифовна очень серьезный человек. И будущий супруг - достойный уважения. Я искренне рад за них.
- Закинь, Яш! Я вон когда у своих был, взял в руки газету с объявлениями. Там семидесятилетняя хивря в бабы предлагается. Мужика ищет. Непьющего, некурящего, несудимого, не обремененного семейным прошлым! Ты где-нибудь встречал таких в ее возрасте? А еще требует, чтоб был обеспечен материально и жильем! Во! И не меньше! Про себя написала, что не лишена привлекательности, не склонна к полноте, добрая и заботливая! Я, черт меня возьми, позабыл, что на похоронах нахожусь. Со смеху чуть под стол не завалился. А еще одна и того хлеще - потребовала в шестьдесят восемь годочков мужика без возрастных проблем. Я окосел! Гнилушка стала молодушкой! Ей еще и жару поддай. Вовсе перебесились бабы! И не выгораживай! Все лахудры одинаковы! Какая там серьезность нынче? Вона чего захотели! Одной ногой в могиле, другой - кадриль выделывает. Не видит, что срака по пяткам тащится, а сиськами пол метет. Все они такие, как одна.
- Эх, Кузьма! По одной или двум, даже по десятку обо всех судить нельзя! Как и о нас. А ведь тоже всякие встречаются, - не соглашался Яков.
- Эта Клавдия зачем в стардом приперлась? Мужика приглядеть! То-то и оно!
- Остановись, Кузьма! Клавдию Иосифовну знаю не первый год. Не говори лишнее. У тебя предположенья, у меня - убежденья. Эта женщина достойна счастья, большого, человеческого.
Кузьма понятливо ухмыльнулся.
- Я о другом. О высоком, духовном…
- Где его нынче взять?
- Нашлось само! И я рад, что эти люди встретились у нас!
- Сдались тебе оба! Не стану из-за них свой порядок ломать! - упирался Кузьма.
- Уступишь. Ты добрый. Поймешь меня. Ведь это Клавдия Иосифовна! Ради нее стоит поступиться! Тебя никто не упрекнет. Все подождут. Спроси любого.
- Да кто она такая? - заинтересовался Кузьма.
- Вот с этого надо было начинать, - загадочно улыбнулся Яков. И, сев напротив Кузьмы, заговорил: - Ее после пединститута отправили работать учительницей на Камчатку. Не насильно. Она сама попросила распределить ее в район Крайнего Севера. Таких, как она, добровольцев и тогда было не густо. Все московские студенты хорошо знали о жизни коренных народов Севера. Слышали о свирепствующем там туберкулезе. Ведь каждый третий житель был поражен. О сифилисе, оставленном европейцами в наследство. Потому коренные северяне редко доживали до сорока лет. Я уж не говорю о глаукоме. О неустроенном быте. В те годы на Камчатке никто не видел паровоза. О газе, телефоне, ванне и туалете мечтать не смели даже во сне. Все это знала и она. Не с закрытыми глазами просилась. И поехала в самый глухой угол - в поселок Кихчик. Жителей на то время было там двести человек. Это вместе с кочующими оленеводами. И стала учить детей русскому языку.
- А зачем он им был нужен? С оленями говорить по-нашему? Так тем хватало своего! - удивился Кузьма и добавил: - Вот я не знаю заграничных языков. И много от того потерял? Да ни хрена!
- Это ты! Другие так не думали.
- Дурным делом занималась. Жили они, не зная нашего языка, не много приобрели, научившись ему!
- Не в том суть. Не только языку учила. Преподавала литературу и историю.
- Мне они в жизни пригодились не больше, чем им! - фыркнул Кузьма.
- Считать, писать учила. Научила их нашим песням и стихам.
- Глупости все!
- Они раньше даже врачей не знали. Умирали целыми стойбищами. Им нужны были свои медики и строители, свои летчики и моряки, шоферы и электрики, связисты. Но для этого нужно было получить образование. Клавдия Иосифовна стала их учить. Сначала в ее классе было пять, потом десять, двадцать ребятишек. А дальше класс перестал вмещать всех желающих. Даже старики потянулись к ней. Поверили, полюбили человека. И ей в холодном чуме было тепло от внимания и понимания учеников. Пять лет прошло. Ее ученики уехали продолжать учебу в Палану - окружной центр. А Клавдия набрала новую группу. Ей привезли ребятишек из тундры, которые никогда не жили в поселке. Но родители захотели выучить детвору. Коряки и чукчи очень недоверчивые люди. Но к учительнице всегда отпускали ребятишек. Знали, хорошему учит.
- Это тогда так думали! - вставил Кузьма.
- В тот день она, как всегда, повела ребятню на прогулку за поселок. Шли по берегу моря. Клавдия Иосифовна рассказывала о законах морских приливов и отливов. И никто не заметил, как началась пурга. Дело было зимой. На Камчатке темнеет рано. И к ребятне со всех сторон стала подкрадываться волчья стая.
Лоб Кузьмы тут же покрылся испариной. Глаза округлились. Рот приоткрылся. Дыхание замерло. Он слушал, боясь пропустить хоть слово.
- Восемнадцать детей и учительница. Безоружные и беззащитные остались один на один с голодной стаей… А пурга взвилась как сто чертей!
- Да не тяни! На кой пурга? Спасла она детву? Все ль живы или нет? Чего душу на нитки рвешь? - не выдержал Кузьма.
- А сделаешь ремонт вне очереди?
- Согласный! Справлю!
- Ловлю на слове! - рассмеялся Яков и продолжил: - Собрала она детей в кучку. Спинами друг к другу поставила. Знала уже, что волки либо со спины, либо сбоку нападают. И никогда - в лицо. И повела к поселку. Ее счастье, что научилась кричать рысьим голосом. Волки того боялись. Но, не чуя рысиного запаха, следом шли, шаг в шаг. Чуть ближе, Клавдия начинала так орать, что даже дети поверили, будто в учительнице настоящая рысь сидит. И вздрагивали от страха, где напасть сильнее. Вот так три километра шли. И вывела она детвору в поселок. Все целы и невредимы. Волки, почуяв запах человечьего жилья, в тундру убежали, отступили, обхитрила их девушка. А в Кихчике уже переполох. Родители искали детей. А они сами объявились. Все рассказали людям, как Клавдия Иосифовна защитила от волков и домой из пурги вывела.
- А на кой ляд она их увела, малахольная? Кто ей дозволил чужими детями рисковать? - прошел страх у Кузьмы, словно он вместе с Клавдией выводил корякских детей из пурги, спасая от волчьей стаи…
- Об этом даже в "Правде" написали статью. И назвали "Три километра мужества". С портретом Клавдии…
- Где б пропечатали, если б она хоть одного потеряла бы в той пурге? Дура и есть дура! - окончательно успокоился Кузьма. И спросил: - А как же она в стардоме оказалась?
- В личной жизни не повезло. Муж ее был инспектором рыбоохраны. Его браконьеры убили. Она после этого не вышла замуж. И детей не имела. На Севере получила пенсию. Сюда к знакомым приехала отдохнуть. И все… Здоровье дало осечку. Внезапно. Так-то вот и попросилась к нам. Взяли с великой душой. Зачем ей на Север возвращаться? В свои пятьдесят три она сумеет здесь прижиться…
- Пятьдесят три? А я-то думал, что она старше.
- Жизнь на Севере никого не красит. Она там прожила без малого тридцать лет. Мужики не все такое выдержат. Я тебе о ней совсем немного рассказал. Давай проводим светло ее - в завтра. Может, хоть у нее оно будет счастливым…
- А выходит за кого?
- За бывшего флотского. Отставник он. Ровесник Клавдии Иосифовны. И тоже долго на Севере жил. А у них, у северян, особое отношение друг к другу. И вера, и доверие, и любовь…
- Ну, дай им Бог! И пас не позабудь! - улыбался Кузьма, согласившись нарушить свой график.
Едва управился, выполнил просьбу. Яков вечером к себе позвал. На ужин.
- Сознайся, кому нынче подмочь вздумал? Иначе с хрена ль кормить меня стал? - спросил Кузьма.
Яков покраснел до макушки и сказал, смущаясь:
- Шурке! Сеструхе помоги! У тебя уже восемь выходных накопилось. Отгулы могу дать, если ты того захочешь… - Не знал, как держать себя с Кузьмой в этой щекотливой ситуации, и растерялся, как мальчишка.
- Шурке? Иль не сыскала себе подмогу?
Яков плечами пожал.
- Она звала меня?
- Спрашивала о тебе. Не стану врать. Приветов не передавала. Не приглашала. Но это женщины! Их понять сложно. Одно знаю - тебя она помнит. Но что у нее на сердце - поручиться не могу.
- Да что у ней на душе, кроме дивана и столов? Их довести до ума, и забудет, зачем меня звали! Не серчай. Тебе она - сеструха. Но баба! А они одинаковые…
- Дело твое. Я тебя к ней не гоню. Пойми меня верно. Даже неловко говорить. Напомнил. А ехать иль нет. сам решай…
Кузьма не торопился с ответом. Не спешил навещать Шурку. Свое обдумывал.
"Коль Яков о ней заговорил, все еще одна мается. Никто не сыскался. А годочки как вода катятся. Легко ли одной в ее время? Хозяин в доме нужен. Мужик! На какого что на себя довериться сможет. Ведь обожглась. Не всякому на шею повиснет. И ко мне присмотреться вздумала. Может, глянулся я ей? Да разве сознается Яков об разговорах с Шуркой? Все ж сеструха! Может статься, и сам смотрит, докладывает ей все про меня? - думает Кузьма. - А что, если съездить к ней на выходные? - И вспоминает бабу, неверие в ее глазах. - Ладно. Время прошло. Может, набралась мозгов в одиночестве?"
Вздумал Кузьма съездить в гости. И, ни слова не сказав Якову, в пятницу вечером сел в автобус…
Шурка увидела Кузьму, когда тот вышел на остановке и направился к ее дому. Щеки бабы ярким румянцем зажглись. Сама себе не сознавалась, как ждала его, простаивала у окон, высматривала, вглядывалась в каждого проходившего мимо.
"А может, он? - колотилось сердце. - Да нет же! Не нужен! Вот только бы мебель починить. Ну на кой сдался мужик? С ним мороки не оберешься. Не того от него жду!" - лгала себе. А память упрямей оказалась. И снова вспомнились жесткие, нетерпеливые руки, обхватившие талию, прижавшие к себе накрепко. Из таких рук не вырваться.
Кузьма был нетерпелив, но не наглел. Она сумела остановить его.
"Остановила или оттолкнула? - пугалась Шурка и ругала себя, что не может забыть эти горячие руки, обнявшие ее. - Кобели они все до единого! Нет, он не такой! А откуда знаешь? Прикинуться всякий сможет! Кто скажет правду о себе?" - думала Шурка.
Но вот он приехал. К ней! Сам! Значит, потянуло его! Торопится открыть дверь и сама себя уговаривает не подать вида. Чтоб не думал, будто на нем свет клином сошелся! Сдернула крючок, прежде чем Кузьма постучал в окно.
- Здравствуй! - шагнул с крыльца в двери. Закрыл их за собой не только на крючок, а и на запор. Шурка не сразу поняла. Она не пошла в дом, стояла за его спиной.
Кузьма повернулся к ней. В полутемном коридоре увидел ее, ожидающую у самых дверей. Шагнул к Шурке уверенно, прижал к себе.
"Ждала?" - спросил взглядом. Ее глаза не сумели, не успели скрыть или соврать.
Как давно не целовал Кузьма женщин! Все, казалось, перезабыл. А тут еще не побрился. Но ведь мелочи все это, пустяки! Стиснул бабу так, что не дохнуть. А может, от неожиданности растерялась? Целует послушные губы. И почувствовал ответ. Слабый, несмелый.
Кузьма не выпускает ее из рук.
- Моя иль нет? - смелеет мужик. Но Шурка снова успела взять себя в руки…
Уже на кухне разговорились, преодолев не без труда первый порыв.
- Схоронил свою жену. Теперь у Якова работаю. Там и живу.
- Я знаю. Брат говорил.
- А ты как жила?
- Все так же, как и прежде, без изменений. Сам знаешь. Держу хозяйство. Сестра первотелку дала. Теперь вот молоко есть. Продаю. Три десятка кур. Да зелень с огорода. Лишку на базар отношу. С того и живу. Не густо, но не голодаю. Вон и поросят завела. Тоже, глядишь, к зиме свое мясо будет. Да и много ли надо одной? - отвела взгляд, вздохнула тихо. И добавила: - Сестре твоя работа очень понравилась. Особо сундук. Да и стол. Как в зеркало смотрелась. Завидовала, где такого мастера отыскала? Все увидеть хотела, познакомиться. Но я промолчала, что ты у Якова работаешь! - выдала себя.
- Значит, мое за меня никто не справил и у тебя? - глянул в лицо Шурке.
Никто, - подтвердила тихим эхом.
- Что ж, тогда не стоит медлить! - встал из-за стола.
Шурка к печке метнулась.
- Не боись, Александра! Силовать не стану. Не бандит. Не пужайся загодя! Лишь взаимное приму! - успокоил бабу.
И весь день ремонтировал старинную дубовую кровать матери в тесном сарае. Лишь поздним вечером занес ее в дом. Собрал, поставил в комнате, выставив в сарай железную койку. И, вернувшись, заметил:
- Обивку стоило б сменить. Другой бы вид имела. Враз заиграла б!
Но Шурка молча положила матрац, ничего не ответив Кузьме. Да и что скажешь, если только на ноги вставать стала…
- Проверить надо! На прочность. Ладно ли получилось?
- Ты это что, всегда вот так, с проверкой делаешь? - глянула исподлобья.
- Вот так? Меня к кобелям приплела? - посмотрел на бабу с укором. Та губы поджала. Смолчала в ответ. - Тогда все! Я себя таким не считаю! - вышел в коридор, оделся и пошел, не прощаясь, к остановке. Ничего не сказав, не оглянувшись.
Шурка увидела, как ушел автобус, увозивший Кузьму. Повалилась на койку, залилась слезами.
"Был мужик - и не стало. Обиделся. Теперь не вернется никогда. Не дозваться его, не упросить. Сама, дура, виновата. Ляпнула, не подумав. А он осерчал. Нет бы язык придержала! - ругала себя Александра запоздало. И, оглядевшись, заплакала в голос: - Опять одна! Кругом как сирота. И дом как я! Что нищенка на паперти. Так и сдохну, приваленная крышей. А кто виноват?"
Кузьма постарался сразу забыть о Шурке. Но не все так просто. Она стояла перед глазами до самого стардома. "Ну и поморозило, ну и прихватило тебя, баба! В каждом слове подозрение. Не иначе до стари в вековухах будешь. А доживать едино в стардоме станешь, если Яков сжалится. Я - мужик! Сыщу себе! А вот тебе - спробуй нынче!" - спорит с Шуркой, ругая ее, грозя бабе на все лады.
Кузьма уже свернул к воротам стардома и вдруг споткнулся на чем-то большом, мягком. Поначалу не понял. В темноте тяжело разглядеть. Пошарил под ногами. Нащупал человека.
- Эй, ты! Чего тут развалился? Нашел ночлежку под воротами! Подвинься, дай пройти! - потребовал громко, но человек не пошевелился. - А может, мертвяк, покойного подбросили, иль сам не дошел до богадельни? - Наклонился ниже. В лицо ударило перегаром. - Ну, гад! Нажрался где-то! А спать домой приполз? В гостях не застрял? Давай отваливай от ворот! - Ухватил за шиворот, шарил ремень, за который мог бы оттащить в сторону. Но наткнулся на юбку. Отдернул руку. - Сука подзаборная! Алкашка! - хотел перешагнуть через бабу и услышал:
- Помогите…
- Гляди! Очухалась! Держи карман шире! Помогать стану всякой вонючке! Сумела наклеваться, сама и добирайся, паскудница!
Сказал Якову о бабе, валявшейся у ворот.
- Пойдем глянем, наша или нет? Если из своих старух, завтра разберемся с ней! - позвал за собой.
Осветив фонариком лицо, тут же узнал. Пробормотал что-то злое, но не оставил на улице. Вдвоем с Кузьмой втащил в стардом, оставил в сторожевой комнате, запретив дежурному пускать бабку в комнату. Утром, чуть свет, Кузьма услышал через тонкую перегородку, как к директору постучали.
- Зачем сюда пришли? У меня есть кабинет, там и поговорим! Рабочий день начинается с девяти, сейчас только шесть утра. Идите и не мешайте отдыхать! - услышал раздраженный голос Якова.
- Прости меня, Яша!
- Я вам не родня! Имею отчество!
- Не думала, что так получится!
- Это не первый случай. Я вас уже не раз предупреждал. Говорил, что следующий случай станет последним. Вы и тогда клялись, обещали не пить.
- Яша! Ну, умоляю, поверь!
- Идите! Я все сказал! - Вывел бабку за дверь. И с досадой щелкнул ключом в скважине.
- Хоть кто-нибудь, защитите! - ныло в коридоре надрывно и нудно, не давая уснуть никому.
Кузьма ворочался с боку на бок. Наконец не выдержал. Вышел в коридор. Увидел бабку, прижавшуюся спиной к стене. По грязному лицу ее текли слезы. Она еле держалась на ногах.
- Чего воешь? Спать не даешь! Тебе сказано - иди и жди. Чего канючишь? Зачем мешаешь всем?