Я вскинул глаза на злобную стерву, и поразился. Томно и, вместе, насмешливо изучала меня очаровательная госпожа, сохранившая в свои годы почти былую привлекательность. Я узнал ее. Виктория Гусева. Когда-то цензор издательства "Советская Россия", снабжавшая меня запрещенными ксерокопиями Франка, Солженицына и Блаватской. "Помнишь рыжую телку из "Лабиринта"? - всплыли на поверхность моего сознания, бессмысленные, казалось, автобусные реплики Словаря. - Она тебя вспоминает". Кажется, я действительно познакомил их в "Лабиринте". Словарь за ней потом волочился, да напрасно. "Что она делает здесь? Ворует кошельки? Вряд ли. Виктория всегда целилась выше. Истребляет мужчин? Более, чем спорно. К мужчинам она питала слабость. Разве, что Словаря не жаловала. Пьет бесплатное пиво? Сомнительно. Алкоголь вызывал у нее стойкое отвращение. Внезапный кризис ценностей? Сдвиг по фазе? Что? - рой вопросов, звеневших в моей голове, смахнула реальность. - Без разницы. Эта сука людей хладнокровно убила. И все. И не важно, кем она в прошлой жизни была".
- Офицер, - снова обратился я к руководству, - я здесь проездом. Ваши обычаи мне в новинку. И вот я не совсем понимаю. Чтобы у вас индульгенцию за кражу получить, я должен парочку нарушителей прикончить?
- Индульгенцию?
- А так по латыни отпущение грехов называется, Митя, - пришла на помощь анархисту освобожденная от колодки рыжая тварь. - Ты заходи, Дмитрий Кондратьевич, в мою вечернюю школу жизни по адресу Косой переулок. Я там латынь преподаю от 20 до 24. Это длина. Диаметр тоже имеет значение.
- Мы, что ли, правила устанавливаем? - пропустив ее справку мимо, обиделся на меня офицер. - Я идейный анархист. По мне, так любая собственность есть грабеж обездоленного гражданства, понял? И бумажник свой ты украл у людей без бумажников, понял? Я сын Прудона и Бакунина. А в Бога я не верующий. И не грехи я отпускаю, а людей, искупивших кровью. Мое дело нейтральное. За порядком следить. Анархия – мать порядка, понял?
- Ну, вы тут разбирайтесь, мальчики, - Виктория отослала мне воздушный поцелуй, и растворилась в толпе коммерсантов.
- И кто же правила устанавливает? – окончательно сбитый с толку, я еще пытался что-то выяснить.
- Да ты и устанавливаешь, поповское семя! - распалился вождь идейных анархистов. - Митя привязывай! Митя наказывай! А не ты, так фанатики твои, славяне! Пусть Божий суд грешные души рассудит! Кто в поединке выжил, тому и прощение от Царства небесного!
- Бог не в силе, а в правде! – я в бешенстве дернулся, но прихватили меня надежно.
- Бог в правде, - как-то вдруг успокоился Митя-анархист, - но, правда - в силе. Чьи слова?
- Чьи?
- Отпустите инока, - Митя устало махнул рукой, и пошел прочь.
- Если бы не паек усиленный, да премия по штуке на рыло за каждого нарушителя, хрен бы мы выслуживались, - предупредил меня долговязый. - Посмотрели бы, как вы глотки друг другу подрежете. Иди, на запад, святой отец. Магазин скоро закроется.
- И где тут запад? - я оглянулся по сторонам.
- Тебе не одинаково? - дружинник ростом короче сплюнул под ноги. - Ост унд вест дахайм дас бест.
"Это он в десятку всадил, - согласился я мысленно. - Такая пословица кучно в меня легла: "восток ли, запад ли, дома лучше". Пора выбираться, пока мне рашпилем череп не раскроили в этой немецкой слободе. Ноги делать пора. Выход искать". Я открыл бумажник и проверил его содержимое. Кредитные карточки, таможенная квитанция и пятнадцать тысяч рублями наличными оказались нетронуты. Еще даже прибавилось кое-что. Визитка с буквой "R". Буква, так или иначе, подразумевала Словаря по фамилии Рысаков. На оборотной стороне визитки я прочитал послание от левой почему-то руки:
"Положись на Викторию". Я пораскинул мозгами: "Играет со мной Словарь. Веселится, пьянь безумная. Послание вложила в бумажник Вика-Смерть. За тем его и умыкнула. А, может, и не она. С трудом я верю, что издательский цензор так успешно освоила, в принципе, чуждые ей воровские навыки. Дальше мне показали отвратительную пьесу в постановке Мити-анархиста и его опричников при участии той же Виктории. Но если акт устрашения был сыгран для меня, то сыгран был весьма на уровне. Так дилетантам не сыграть. И колодники вполне натурально скончались от побоев. И еще что-то не увязывалось. Логическая цепочка моих рассуждений была оборвана, точно финишная лента, инвалидом на костылях:
- Подай Христа ради, святой отец.
Я подал рублей десять, и спросил его, где ближайший магазин.
- По Гринвичу третья параллель, - он спрятал червонец, и принялся вычерчивать костылем на пыльном грунте географический набросок. - Семьдесят градусов широты. Лесные массивы там начинаются. Лицо у тебя смешное. Просто я чертить люблю. А магазин прямо.
Калека охотно указал на каменное здание без окон, расположенное в трех шагах, и вызвался меня проводить.
- Где ногу-то потеряли?
- Нальешь, тогда расскажу.
Мы свернули за угол каменного здания, и налетели на Вику-Смерть.
- Почему не работаешь, Марк Родионович? – ласково спросила она калеку.
- Я на Княжеской площади служу. Правый угол Храма Обреченных, - инвалид поспешно ретировался.
- Он кто?
- Учительствовал, пока школу не затопили. Географию преподавал.
- А ты кто?
Я отстранил ее и ступил на крыльцо магазина под вывеской "Нюрнберг".
- Погоди, монах, - она удержала меня за плечо. – Те доходяги у столба больше недели увечились. Первый сидел за инцест, второй за поджог. На покаянии один только выживает. Закон такой. Эти звери меня порвали бы, если б я ждала, пока они сил наберутся.
- Теперь мне ясно, почему в народных сказаниях смерть с косой изображают. Передай Словарю, что задания выполнила, - отцепив ее пальцы, я ввалился в магазин, и попал на лестницу с потраченными ступенями.
НЮРНБЕРГСКИЙ ПРОЦЕСС
- Господь у них в силе, - бормотал я, раздраженно ероша ладонью свою мокрую лысину. - Кто выжил, тот и прощен. Божий суд, мать их в дышло. Ни волоса не упадет с головы без ведомости Господней. Знаем. Читали. Ведомость вам, слава Богу, не одобрение, извращенцы. Ибо сила Его совершается в немощи, онанисты публичные Паскаля надо читать.
Уже через два пролета лестница привела меня в подвал. Общий галдеж и отдельные выкрики с моим появлением стихли мгновенно. Все присутствующие разом обернулись ко мне. Лишь комментатор идущего по телевизору матча Бундеслиги, как ни в чем не бывало, продолжал свой репортаж: "Иван Саенко по-прежнему разминается у кромки поля. Очевидно, Ханс Майер хочет усилить игру "Нюрнберга". До конца матча остается пятнадцать минут, а счет на табло хозяев поля явно не устраивает. Неужели Саенко заменит полузащитника?
Да, так оно и есть. Шестой номер Галашек направляется к скамейке запасных.
Что же? Ханс Майер идет ва-банк. Хотя, справедливости ради, следует признать: для Галашека сегодня был не лучший день". "И не только для Галашека", - подумал я, изучая магазин, более смахивающий на баварские народные бирштюбе. В оформлении интерьера преобладали красно-черные цвета футбольного клуба "Нюрнберг". Флаги на стенах, скатерти, вымпелы, сам прилавок, оснащенный расплющенным орлом со свернутою башкой, да еще и заседание колонны суровых штурмовиков за четверкой столиков, сдвинутых вместе, обернули бы вспять любого спортивного дилетанта. Дилетант решил бы, что угодил он в самое логово германского национал-социалистического движения. Но как я страстный болельщик, то легко разобрался в обстановке. Тем паче, что ни германского, ни какого иного малейшего движения мною в подвале не ощущалось. Напротив, и продавец, и покупатели, сидевшие за прилавком, и штурмовики в красно-черных шарфах застыли, сосредоточившись на моей персоне. Возможно, все они ждали от меня какого-нибудь сигнала. И я счел за лучшее оправдать их надежды.
- "Нюрнберг" чемпион! – провозгласил я, гимнастическим жестом выкинув руку перед собой.
- "Нюрнберг" чемпион! – хором отозвалась колонна штурмовиков. Прочие завсегдатаи так же поддержали мой клич. В магазине наступило прежнее оживление. Все вернулись к своим делам. Я подошел к прилавку. Выбор напитков за спиной продавца возбуждал если не жажду, то, по крайней мере, любопытство. Стеллажи были уставлены четвертушками, полулитровками и бутылями емкостью литров до пяти без наклеек, исполненных как прозрачной жидкости, так и жидкости светло-коричневых оттенков. На краю прилавка стоял поднос, и на нем чистые кружки. Меланхоличный продавец в красной пилотке и с партийным значком в виде буквы "N", пришпиленным к черному галстуку, оттирал наждачной бумагой ржавый штопор. Учитывая, что все изделия на стеллажах были запечатаны пивными пробками, назначение штопора показалось мне загадочным.
- Тебя как звать? – спросил я для первого знакомства.
- Филиппов по батюшке, - продавец испробовал пальцем острый кончик штопора.
- Пиво есть, Филиппов?
- Пива нет.
- А кружки?
- Кружки есть. Дань традициям, - добавил продавец, предупреждая мой следующий вопрос.
- Мюних путч? - откликнулся я с пониманием.
Продавец многозначительно смолчал, покосившись на милицейского капитана, отдыхавшего чуть поодаль за длинным прилавком.
- Что еще?
- Водка и портвейн. Водка хорошая. "Rosstof".
- А почему "Rosstof"? "Российский штоф"?
Продавец и здесь многозначительно смолчал.
- А этикетки забыли поклеить?
- Зачем их клеить? – Изумленно посмотрел на меня продавец. - Какой "Rosstof" правят на экспорт в Самару, тот оформляется. А нашу водку прямо в цеху разливают.
- А другую где разливают?
- Или бери, или тикай отсюда, - расстроился Филиппов.
Дружный рев зала привлек наше внимание к экрану телевизора. "Нюрнберг" усилиями Саенко выдрал ничью на второй добавленной минуте.
- За счет заведения! - Заорал на меня раскрасневшийся продавец, меланхолию которого сдуло, точно пудру. - Хайль, Саенко! Всем водки двойную порцию!
Он подбросил штопор, не поймал его, сорвал со стеллажа бутылку портвейна, высадил ее до половины, остаток вылил в кружку, и подтолкнул ко мне. Казалось, ликование покупателей было всеобщим, когда вдруг милиция подняла голову.
- Допились, козлы? – Капитан мутным зрением окинул вестибюль. - За фрицев радуетесь? За тех, кто наши тридцать четверки в заливе топил?
Штурмовик, в котором узнал я жилистого бича, отбился от своей колонны, гулявшей посреди вестибюля, подлетел к раскольнику и смахнул с него милицейскую фуражку.
- А ты за кого болеешь, гнус?
- За него, паразита, - безропотно выпрямил свою линию капитан.
- За "Нюрнберг"! - Провозгласил я победный тост, разряжая атмосферу.
- "Нюрнберг"! – штурмовики выпили стоя.
Я же пить и вовсе не стал. Я подвинул кружку с портвейном униженному капитану, законно положив, что его организм выделяет противоядие, и опустился около на пустующий табурет. Штурмовики меня игнорировали. Надо было что-то завязать с капитаном.
- Как это вы так сносите хулиганские оскорбления? - нагнувшись, я поднял с пола его засаленную фуражку. - Вы карающий орган, или баба в итоге?
- Я участковый, - язык повиновался капитану с трудом. - Шесть соток обработанной глины. И плантация в погребе. Участок меня кормит.
- Какая еще плантация?
Он приманил меня пальцем, и прошептал едва слышно:
- Участковый Щукин.
- Взаимно.
Участковый кивнул, и выдул портвейн за счет заведения. Я оказался прав.
Хуже ему не стало. Ему лучше стало. Проясненные очи капитана сразу нащупали фуражку.
- Это моя фуражка.
Он примерил фуражку назад козырьком, приосанился и весело сообщил:
- Изъятие надо оформить. Портсигар с гостиницей "Украина". А ты сидишь на нем, сотрудник.
Тусклый портсигар с высотным зданием нашелся в кармане милицейского кителя.
Щукин открыл его и стал пересчитывать сигареты.
- Восемь.
- Ладно. Как мне отсюда выбраться?
- Через дверь. И направо. А было девять. Это кто ж столько выкурил?
Действие портвейна быстро заканчивалось. Приятные мысли, захватившие Щукина врасплох, пролили свет на его детство.
- Последний урок физическое воспитание. В женской раздевалке за бетонной ширмой курили. Там входное отверстие калибра 7,62.
Я встряхнул его за плечо.
- Как мне выбраться из поселка, Щукин?
В магазин ввалилась шумная ватага идейных анархистов под управлением все того же Мити.
- Здорово, славяне! – приветствовал Митя колонну штурмовиков. – Ну, как там наши? Вставили "Байеру"?
- "Нюрнберг"! – штурмовики выпили стоя.
Щукин закурил, исподлобья глянул на продавца, отпускавшего товар анархистам, затем обернулся ко мне.
- Ты, сотрудник, страх потерял или пьяный до глупости?
Штурмовики уже орали какую-то немецкую песню, а еще и прибывшие анархисты шороху добавили, так что смысл вопроса разобрал я с большим трудом. Щукин сообразил, и резко ткнул меня костяшками в солнечное сплетение. Сложившись от боли, я невольно уткнулся в его брюхо. Теперь я слышал капитана вполне отчетливо.
- Это Казейник Анкенвоя, - тихо и серьезно сказал мне Щукин. – Назовешь его поселком, или, хотя бы, городом, кишки тебе сразу выпустят. Без суда и следствия. Запомнил?
- Запомнил, - прохрипел я, кое-как восстанавливая дыхание.
- Повтори.
- Казейник Анкенвоя.
- Молоток. Слушай дальше. Из Казейника нам пути нет. Он годов десять блуждает по области. Как - не знаю. Природная аномалия. Но кое-кто знает. И ход есть. Найдешь меня завтра, сообщу подробности.
Он уронил голову на прилавок.
- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались!
Я обернулся на удивленное, и, вместе, радостное восклицание. Альбинос, возглавлявший колонну штурмовиков, сгреб меня в объятия и снял с табуретки. Альбиноса я приметил сразу, как зашел в магазин. Этот автобусный убийца и виду не подал, что мы знакомы, хотя я затылком чувствовал его пристальный взгляд почти все время, проведенное в магазине. Так же сразу я приметил и Хомякова, что-то уединенно обсуждавшего за дальним угловым столиком с интеллигентного вида юношей в очках. Но к Хомякову я еще вернусь. И вернусь обстоятельно. А в данный момент мне было не до него. В данный момент я был увлечен свирепым альбиносом в самое горнило праздника. Штурмовики меня встретили радушно. Казалось, они ждали меня всю жизнь.
- Оцени, кто с нами братья! - Альбиноса распирало. - Что я твердил еще утром? Такую игру духовенство не променяет! Майн либен августейший! А ты мне что спорил, душа из тебя?
- Что? - побледнел штурмовик со шрамом на подбородке.
- "Что"? - альбинос передразнил сослуживца и локтевым ударом освободил его застольное место. - Перец! Штрафную святому отцу! Кто не с нами, тот покойник! Аминь!
Жилистый Перец, чуть не сломавший мне руки в автобусе, с краями наполнил кружку прозрачной жидкостью из пятилитровой бутыли, до половины уже израсходованной.
- Шнапс как чудо, святой отец, - он поднес мне кружку, изобразив на дубленой роже крайнее умиление. - Преломи с братьями.
- За орден стоять! - Альбинос поднял штурмовиков, и те выхлестали свои порции до дна. Опустив штрафную кружку на скатерть, я дернулся из подвала.
- Да куда же? - Альбинос придержал меня, и с мягким нажимом усадил на свободный стул. - Ты честь нам окажи, а мы тебе окажем все, что хочешь.
- Не по чину вино мне с вами пить, братья славяне, - произнес я смиренно, желая только смыться.
- Где же пить? – с горячностью возразил Альбинос. – Пить, когда с мусором. А с нами душевная беседа. Застольные речи. Процесс, и только.
- Процесс. Процесс реально, - поддержал его Перец. – Может, хавки тебе? Слышь, брат Могила? Пожрать бы ему. С автобуса голодом шарахается.
Теперь я знал и как здесь кличут альбиноса-убийцу. Могила.
- Хавки! – приказал Могила, и его солдаты безжалостно потащили из брезентовых сумок разнообразную консервированную снедь: банки со шпротами, ветчиной и тушеной говядиной. Противогазная сумка с продуктами висела через плечо у каждого. Помимо сумок, штурмовики были оформлены в одинаковые красные комбинезоны, высокие бутсы на толстых подошвах и либеральные картузы черного сукна. Только в России либералы так воинственны. Могила выхватил напильник, и умело стал вскрывать им сухой паек. Мне подсунули столовую ложку.
- Жуй, духовенство, - Перец толкнул меня локтем. - На пустой кишке не протянешь. Обмен веществ дело тонкое.
Который уж час терзал меня голод, и я не удержался. Я приналег и на шпроты, и на тушенку, и на скользкую ветчину. Периферийно я заметил, как переглянулись Могила с Перцем. И заметил, как Перец куда-то исчез. Поначалу я не придал этому значения. Но когда пропал и Могила, я забеспокоился.
- Ты плотнее трамбуй, пилигрим, - отвлек меня сидящий напротив хлебосольный штурмовик атлетического склада. - Консервацию не добудешь в Кавзейнике. Гуманитарную помощь только славянам оказывают.
- Тебя как звать?
- Лавром кличут.
- Дай Бог тебе, Лавр, - я живо прикончил третью к ряду банку, и теперь только обратил внимание на сиротливый табурет, прежде занятый участковым Щукиным. И у меня отчего-то на сердце, что называется, кошки заскребли. Колонна вокруг меня с жаром обсуждали шансы на выход клуба "Нюрнберг" в финал кубка Лиги чемпионов. Отложив прибор, я покинул застолье и подошел к прилавку. Филиппов отполированным кончиком штопора сосредоточенно вычищал из-под ногтей.
- Филиппов, где участковый?
- Отлить пошел.
- А где гальюн?
- Туалет за прилавком. Заметил дверцу?
Я заметил дверцу. И я подошел к ней тихо. И тихо ее приоткрыл. В узкую щель я увидел, как Могила отмывает над раковиной кровь с напильника. А Щукин лежит ничком на кафельном полу. А Перец стоит рядом на коленях. И в луже крови переворачивает капитана. И увидел, как он прикладывает ухо к сердцу капитана.
- Сердце ходит, - озабоченно предупредил альбиноса Перец.
Могила вернулся к участковому, и, присев на корточки, глубоко вогнал напильник
в его грудь. Отшатнувшись от двери, я успел зажать рот ладонью.
- А теперь? - донесся еще до меня приглушенный голос альбиноса.
Нет, меня тогда не тошнило, уважаемый читатель. Из горла моего рвался крик отчаяния и ужаса. И только ужас его загнал обратно. Глубоко загнал. Я тихо вернулся на праздник штурмовиков. Я тихо сел на место и тихо выпил штрафную кружку. За упокой раба Божьего Щукина, хорошего человека. Спустя минуту к честной компании присоединились Могила с Перцем.
- Ну, вот, - обрадовался Могила, заглянувши в мою кружку. - Процесс пошел.Ты что бледный, святой отец? Повторить надо. Вторая пробьет. Отвечаю.
- За что? – спросил я, не осмеливаясь поднять на него глаза.
- За все, - Могила обнял меня как давеча у прилавка. - За тебя, монах, отвечаю. Ты меня держись. В Казейнике опасно с народом путаться. Отпетый народ. Здесь прежде химия была. Законников мы наказали, но сам рассуди: честному вору в душу не влезешь. Много еще по углам разной сволочи лютует. Мусора помнишь за прилавком?
- Помню.
- Зарезали его, - сообщил мне печальную новость Могила. - Только что зарезали. Прямо у параши закололи. Ненавижу сук отмороженных.