К последнему году школы он уже точно знал все ВУЗы, которые могли дать возможность вернуться в Париж. Разумеется, никаких связей для поступления в Московский институт международных отношений, МГУ или Финансовый институт у него не было. Все говорили одно: в МИМО учатся дети дипломатов, а на другие престижные факультеты нужна "мохнатая лапа". Да и если предположить невероятное: он смог поступить… Получить назначение в Париж могли только самые удачливые, да и то к концу дипломатической карьеры… Павел выяснил, что для золотых медалистов сдается один экзамен: собственно, язык. Учился он всегда на "отлично", либо с парочкой четверок. Единственно, что не любил по-настоящему, это химию. И "химоза" его ненавидела. Это была тетка старой советской закваски, строгая, никогда не красящая губы, прямая, будто проглотившая аршин, бледная, в очках. Эдакая "неженщина". "Химоза", одно слово. Павла она возненавидела за красоту, особый лоск и шарм, а еще за то, что презирала больше всего в людях: карьеризм. Он старался учиться. Он слишком старался. Умен? Да, неглуп. Но звезд с неба не хватает. Ученого из него не получится. Всех тех, из кого, как она видела, не получится ученого сословия, относила к низшим существам, годным только для физического труда. А карьеристов ненавидела. Выскочка! Он просто выскочка. Так и пойдет по жизни, чужие места занимать… Так надо его, гадину, сейчас раздавить, пока другим бед не наделал… И она его раздавит! Чтоб не заносился.
Смутно, но Павел угадывал эти ее мысли… Он действительно был неглуп. Но не умом ученого. С детства в нем был особый талант: он видел людей. Думал, что все такие. Понял, что это не так, лишь много лет спустя, уже взрослым человеком. Вспоминал себя маленьким. Он всегда знал, что чувствуют и думают другие. По каким-то неуловимым штришкам, жестам, случайно оброненным словам и взглядам… С годами этот талант рос и рос в нем. Потому что ему нравилось наблюдать людей. Вот и "химозу" он видел, хотя она ставила ему вполне приличные "четверки". Однако он знал: "пять" он у нее никогда не добьется. За блестящими стеклами ее очков – ненависть. Но он должен добиться! Ведь иначе путь к золотой медали будет закрыт, а, значит, сдавать в престижный ВУЗ придется все экзамены, а это – уже без шансов… Еще Павел узнал, кто в прежние годы получил в их школе золотые медали: двое детей учителей, сын начальника ОБХСС, еще кого-то из торговли и парочка совершеннейших зубрил, одному из которых удалось снизить "подарок" до утешительной, серебряной медали, срезав его на последнем экзамене… Невесело. Это означало, что ему-то – точно, не светит… Что же он сделал? Немыслимую по советским меркам вещь: отправился к учителям тех предметов, по которым у него были спорные отметки. И просто попросил их. Сказал, что сейчас он никто, но непременно добьется блестящей карьеры. Что будет считать их своими благодетелями, привезет им из-за границы кучу подарков и никогда в жизни не забудет. И что же? Это вызвало скандал в комсомольско-партийной среде школы? Ничуть. Двое учителей согласились ему помочь. Хотя и страшно удивились: как это, ученик просит сам за себя? Где ж его родители? Разумеется, к "химозе" он не ходил. Просто нашел блестящего репетитора: преподавателя в профильном ВУЗе. В два месяца он так натаскал его по бензольным кольцам и молекулярным весам, что "химоза" вынуждена была капитулировать. Он попросту знал больше нее… При всем классе поставил ее в тупик. Впервые он увидел, как она краснеет. Удовольствие, которое он испытал, стоило всех усилий. Она не смогла поставить Павлу "четыре". Она очень этого хотела, но не смогла. Будущий гений химии имеет право на все. Даже спросила его, в какой отрасли ее предмета видит свое будущее. Павел ответил, что ни в какой.
Он закончил школу с золотой медалью.
С Ирочкой у него были романтические отношения. Однажды просидели всю ночь на качелях. Теплую майскую ночь. Она у него на коленях. Просто качал ее, как маленькую. Такие мгновения нельзя предугадать и нельзя повторить. Они запоминаются на всю оставшуюся жизнь. О них никому не рассказывают, но хранят их в шкатулке воспоминаний, как величайшую драгоценность. Как реликвию, как лучшие минуты юности… Они не были близки, но девочка была уверена, что они созданы друг для друга и когда-нибудь станут мужем и женой. Павел тоже так думал, пока однажды Аленка не поймала его в коридоре и не обвила его шею руками… Она сказала ему, что попросит отца помочь ему с поступлением. Он будет дипломатом. Они вместе будут ездить по всем странам… Она будет его женой. С ней он не пропадет. Он умен, красив, полон шарма и разбирается в людях. Он просто создан для такой деятельности… Кроме того, таким образом он не разлучится с Сеней. Говорят, женщина привлекает мужчин, играя на своей красоте, а удерживает их возле себя, эксплуатируя их пороки. Аленка поступила мудро, сразу начав со второго… Она видела, что не нравится Павлу, он любит другую. Это был ее единственный шанс.
Павел сдался на ее милость…
Он поступил в институт международных отношений. А Сеня туда не прошел, несмотря на все усилия его отца…
Свадьба Павла с Аленкой должна была состояться до защиты диплома. А после они улетали в Египет. Работать. Павел понял, что эта девочка очень ему подходит. Будет замечательной женой. Они из одного теста. Из того, из которого лепят победителей. В самом широком смысле этого слова.
Незадолго до свадьбы к Павлу в гости пришла Ирина. Она отдалась ему. Зная, что он женится, что долго будет в другой стране, что, возможно, она больше его никогда не увидит… Потому что он будет вращаться в других кругах, гораздо выше на материальной спирали жизни. Он не спустится в их старый двор, не пойдет в булочную, чтобы она могла случайно встретить его…
Павел жутко смутился и даже испугался, поняв, что Ирина была девственницей, что пять этих лет любила только его. Уловив эти мысли по выражению лица, успокоила: это один раз, больше она не появится в его жизни…
Он так и не понял, зачем она так сделала… Он просто не понял. Как-то это не укладывалось в его логичном, европейском уме… Но почему-то был безмерно счастлив. Ему было слишком хорошо. Так, как бывает только с любимой женщиной. Долго-долго вспоминал тот единственный раз. Годами. Ее руки, ее вздохи, ее глаза, ее слезы перед уходом. Которые скрывала.
Павел Иннокентьевич смотрел в окно. Как когда-то в Париже… Только в него была видна пальма с мелкими шишечками фиников, а поодаль, через дорогу, набережная, длинная, выложенная еще колонизаторами французами красивым отполированным до зеркального блеска камнем. Да шумело море. Монотонно, успокаивающе. Вдали стояли корабли на рейде.
Скоро ему стукнет тридцать три. Для дипломата – возраст детский. Хотя… Христос взошел на Голгофу… А он? Усмехнулся. До Парижа еще не добрался… Правда, он уже светит ему призывными огнями les Champs-Elysees, звучит в ушах одноименной песней Джо Дассена. Так и скажет любимому городу словами другой песни "Salut, c`est encore moi…".
Алжир. Аннаба. Чудесное, теплое, тихое место. Даже не верится, что пятнадцать лет назад здесь была гражданская война. Французы ушли… Оставив в наследство арабам свою культуру, язык, заводы, фабрики, комиксы, моду, игрушки, мороженое, красивые виллы, апельсиновые сады, кладбища и католические храмы. Труднее перечислить то, чего они не оставили… Даже арабская музыка, причудливо сплеталась с европейскими мелодиями. Разве занудно кричал муэдзин, созывая на намаз, да шумел бесконечный развальный рынок. Они прекрасные торговцы. Неспешные, умелые, знающие толк в общении. В этом размаривающем тепле работать вообще невозможно. Только курить кальян, только щуриться на солнце… Но русские работали. Поднимали угле – и нефтедобывающую промышленность, строили дома, больницы, университеты. В них были наши врачи и преподаватели. Чтобы дружественный народ, стоящий на социалистическом пути развития, мог двигаться к прогрессу все более и более быстрыми темпами, чтобы мог растить своих собственных специалистов. Русские не были колонизаторами, как французы, но пользовались всеми благами, причитающимися им… Их уважали. Но никто не был застрахован от камня мальчишки, метко брошенного в висок…
Один раз Павел проехался по Сахаре. Пожалуй, было немного пугающее чувство. Оно древнее, как сам человек. Самый коренной страх: перед неохватностью, непредсказуемостью стихии. Застрянь тут – никто не спасет… Чего стоили электрические столбы, занесенные песком по самые фонари. Вот была дорога – и вот ее нет. Пески и пески, во все стороны, куда ни посмотри. В зависимости от освещения они всегда разные: белые, желтые, красные, серые… Сколько раз он видел в них перевернутые джипы. Доверие внушало только величие верблюдов. Их кажущееся спокойствие. Прямо на цепи гор, по ту строну их, есть город Константина. К нему одна дорога – через подвесной мост над пропастью. Ничего более захватывающего дух Павел никогда в жизни не видел – ни до, ни после. Отвесный обрыв, теряющийся в дымке внизу, а над ним, на краю – город. Вечными белыми слезами застыли известняковые водопады. В пещерах наши геологи находят все драгоценные камни, какие бывают лишь в сказках "Тысячи и одной ночи". Развалины римских городов подобны никому не нужным музеям прямо под открытым небом. Остатки барельефов и полуразрушенных скульптур разбросаны повсюду. Только арабские мальчишки лазят здесь, до сих пор находя древние монеты и продавая их. Если не удается продать хоть что-нибудь, просто клянчат деньги: "Monsieur, donnez moi un dinar"*. Климат на побережье мягкий, как поцелуй теплого бриза. Хотя иногда летом долетает через цепь гор из пустыни опаляющий все сирокко. Тогда трава превращается в желтое сено прямо на корню. Блаженствуют только скорпионы, змеи и саранча. Но чаще ветер дует с моря.
Удивлялся: как это арабки могут ходить в черных плотных паранджах, укутанные с ног до головы? В любую жару. Только глаза блестят над белой повязкой, скрывающей остальное лицо. Зато что это за глаза! Макияж европеек и близко не похож… Посмеивался: многие русские почему-то думали, что такая одежда – траур по погибшим в бою за независимость от колониального ига… Да, уж, траур… только по призрачной свободе своей незамужней жизни. Ее и в юности у них почти нет. А паранджа отнимает и это последнее.
Павел Иннокентьевич улыбнулся: вспомнил, как "совращал" государственного сторожа цитрусового сада. Дешевыми советскими папиросами. За одну такую пачку старик готов был в лепешку расшибиться. Прятал ружье, махал рукой в сторону ароматных деревьев: иди, собирай… Дело в том, что там такого курева не было в принципе, только мягкое, с фильтром. Наша "Прима" расхватывалась на "ура". Павел Иннокентьевич шел по саду, вдыхая его волшебный аромат. Если рай есть, там должно пахнуть именно так. Маленький белый цветок, а сколько в нем благоухания! "Прима" – разве это плата за рай? Утопал по пояс в высоченной траве. Когда дожди, все растет жадно и быстро. Всегда удивлялся: на одном дереве сразу и цветы, и плоды: зрелые и не очень. Наполнял сумку тугими климантинами, мандаринами и лимонами, кивал на прощанье сторожу и шел домой. Уже издали слышал, как тот палил в воздух, разгоняя стайку голодных вороватых мальчишек.
Главное, здесь был его обожаемый французский язык. С годами он влюблялся все больше в его мелодику. В его удивительную краткость, когда парочка звуков решает все… В последнее время стал ловить себя на том, что думает по-французски. Время от времени впадал в ступор, когда надо было по-русски сказать что-то очень простое. Потому что так и лезли в голову французские слова.
Он вспоминал Ирочку, так странно задевшую его сердце. Но не печалился о несбывшейся любви, потому что в его характере была эдакая особая, совершенно нерусская легкость, не позволявшая ему тосковать или, хуже того, пить, чтобы эту тоску приглушить… Ну, нет и нет. В самом деле, что бы он стал с ней делать? Как жить? Они разные люди. Все к лучшему. Свойственным ему жестом передернул плечами. Jamais.*
Как бы дико это не звучало, но он любил гулять внутри французского кладбища. Оно находилось недалеко от побережья и посольских вилл, окаймленное лентой дороги. Там никогда никого не было. Склепы стояли высокие, похожие на домики, украшенные лепниной и католическими скульптурами святых, заросшие плющом и дикими цветами. На каждой дверце был замысловатый заржавленный замок. Кладбище все утопало в зелени деревьев. Извилистые дорожки не вели никуда… Просто ходил в них, как в лабиринте. Если и был французский дух, то более всего – здесь. Когда Павел бродил там долго, наваливалось какое-то странное ощущение, похожее на то, что испытал в переулочке-галерее Монмартра, увидев рисунок на деревянной панели. Что уже видел это. Что знает об этих камнях нечто из их прошлого… Что времени на самом деле – нет… Иногда садился на корточки, рассматривал какого-нибудь кузнечика – единственного посетителя этого места, кроме него. Трава пробивалась сквозь камни… Потому что здесь никто не ходил… Солнце заливало собой все… Скульптуры смотрели на него белыми бездушными глазами. Думал, что страшно печет, наверное, дело к одиннадцати, надо возвращаться… Но никуда не шел, просто ловил блаженную оторванность уединения.
Скоро его переведут в Париж. Опять же, тесть поможет. Ради дочери, ради Аленки. Сеня тоже мотается по разным странам, но он по хозяйственной части, разве прыгнет когда-нибудь выше этого? Хуже всего то, что былая дружба вылилась сначала в соперничество, а потом в неприкрытую неприязнь к Павлу. Кто он такой? Из грязи в князи. Павел этого не понимал. Он будет жить в Париже. Всегда знал, что так будет, потому что он – парижанин!
Однако последнее время стала грызть какая-то странная грусть. Павел не понимал, откуда она взялась. Устал он, что ли? Или этот климат вымотал его? Надо срочно переводиться отсюда. Поэтому все чаще ходил гулять один. Или на машине, арендованном беленьком "Рено" четвертой модели, доезжал до подножия гор. Подолгу смотрел ввысь, туда, где вершины терялись в дымке палящего жара. Здесь легче дышалось. Здесь он мог думать без помех обо всем, начиная от деловых вопросов и заканчивая домашними, и отдаваться своим ощущениям. Или ехал на дальние пустынные пляжи. Только скалы, песок, даль бесконечного моря и он… Полное одиночество завораживало его. Не купался, просто сидел, глядя в линию горизонта… Что он там хотел увидеть? Иногда и здесь его настигало непонятное томление. Слишком все красиво вокруг. Эта зелень никогда не меняется… Волна у его ног, такая непредсказуемая и такая безмерно однообразная… Тысячи лет назад она точно так же ласкала песок… И чьи-то ноги, как его… Здесь были римляне, строили свои города, акведуки, ваяли статуи. Где они? Прах были и вернулись в прах… Последний год стал замечать за собой, что его все раздражает: отношения с другими сотрудниками, он даже жене перестал о них рассказывать, чтобы не проживать их дважды, все окружающее, за что бы ни брался, куда б ни кинул взгляд… Это было мучительно так, что хотелось выпрыгнуть из себя самого… Алена… Однажды вдруг будто увидел ее глазами незнакомца. Вот как будто впервые. Вздрогнул даже. Что вообще эта женщина делает рядом с ним?! Она же попросту – чужая… Хотелось то ли крикнуть, то ли заплакать, и чтоб можно было уткнуться в мамины колени, как в самом раннем детстве… Уехал как-то подальше от Аннабы, нашел высокую скалу, взобрался, разодрал себе все руки и колени в кровь. Лежал наверху, смотрел в небо. Чувствовал, что сам не свой. Может, это возраст на него так давит? Возраст Христа. Умереть или жить дальше? Посмотрел на разодранные руки. На них потеки уже остановившейся крови. Вдруг ощутил страшную чуждость себя этому миру. Эти руки – ему их не жаль, будто это не его руки. И вообще все вокруг – ему не жаль, не любит он ничего! Высокое небо очень синее, просто ультрамариновое. Красивое? Чужое небо, даже небо чужое! Понял: что-то странное на лице. Потрогал – слезы…
Эти его исчезновения не остались незамеченными женой. Алена начала думать, что он завел какую-то интрижку… Хотя, как это возможно? В каждом отделе, в каждой рабочей группе, в каждом доме – кто-то из сотрудников КГБ… Такие вещи пресекались строго и сразу. Был случай. Выслали из страны в двадцать четыре часа. Обе семьи. Еще один геолог поплатился за внимание араба к его жене. Может, и было что… Тот принес ей в подарок целый рулон дорогущей ткани. Прилюдно признавался ей в любви. Отправили домой. Вместе с этим рулоном. Советский гражданин должен иметь идеальный моральный облик. Ах, нет, не то… Просто они не имеют права на свободу, хуже, чем арабки в паранджах… Кто-то умудрялся и обманывать вездесущее ведомство. Двое врачей, муж и жена, приехали, разместились, выложили чемоданы и… исчезли. Хватились их на следующий день. Бежали с одними паспортами, в чем были, на пароме во Францию, просили политического убежища. Остались там навсегда.
Павел подбадривал себя, что усталость скоро пройдет, надо только не обращать на нее внимания, бегать еще большие дистанции по утрам, бросить глушить кофе и думать о мечте, стоящей на пороге осуществления, – о Париже. Все, что ему останется – сделать один звонок. Однако это ожидание почему-то не радовало… Его мучило что-то вроде тонкого, неявного смятения, когда смотрел в небо на белые, как снег, облака. Куда они летят? А готов ли он к смерти? Тридцать три, ему уже тридцать три… Если не завтра, а через пару месяцев он умрет, любимый Монмартр утешит его своим тихим видом?
Русская диаспора была тесная. Разумеется, все вращались в пределах своей работы. Дружили семьями – так же. Иногда в чью-нибудь компанию затесывался кто-то из других областей деятельности. Скажем, у Павла был приятель геолог, часто даривший ему то сталактит, то окаменевшее за миллионы лет дерево, то срез минерала, то чудо-яйцо из Атласских гор, снаружи выглядящее, как невзрачный булыжник, а внутри сверкающее искрами кварца. В друзьях были еще и врачи – они всегда нужны, и даже университетский профессорско-преподавательский круг.
Вместе ездили к морю купаться, подальше от грязных городских пляжей. Туда, где лазоревая, прозрачная вода открывает со скал вид на самое дно, полное морских ежей. Вместе совершали пешие походы в манящие горы, собирали местные грибы, в которых русские очень быстро научились разбираться, охотились на кабана…
Часто встречались на чьей-нибудь вилле или квартире. Женщины готовили угощение. Что-нибудь необычное. Например, выловленный угорь считался деликатесом. Делали изысканные салаты, благо, продукты были такие, каких в Союзе ни при какой погоде не встретишь. А маслины! Что за роскошь в их вкусе. Недаром греки называли их даром богов. Как никто, умели довести этот дар до совершенства.
Потом танцевали под Джо Дассена или "АВВА". Флирт был всегда, но на глазах своих благоверных. Чинный такой флирт, с медленными танцами, тостами, прогулками всей гурьбой на рассвете… Некоторые влюбленные мечтали об одном: оказаться в отпуске, в Союзе, в Москве, чтобы слиться в объятиях без оглядки…
В этот раз повод для встречи был особенный: в порт Аннабы пришел большой советский лайнер. Моряков встречали. Это было традицией. Собрались на большой вилле. Вечерело. Бассейн был освещен по периметру красивыми огнями. Голубая поверхность была гладкая, как зеркало. Накрыли шикарные столы прямо в саду. Чего тут только не было! Вина всех сортов, маслины, сыры, морепродукты, даже устрицы. Не говоря уже о всевозможных немыслимых тропических фруктах. Финики, эти сгустки солнца, лежали щедрыми горками.