Павел с бокалом тончайшего белого вина бродил среди гостей, здоровался со знакомыми. Ему было безотчетно грустно и одиноко. Накануне звонил тесть из Берлина. Дал нужный телефон. Сказал, что все уже устроено. В Париже он будет должностью пониже, конечно. Но за ним ведь не заржавеет, верно? Так что завтра он будет звонить… Великий день… Алена находилась где-то поблизости, со своими подругами. Он слышал ее отдаленный смех. Почему-то он вызвал в нем раздражение…
По стенам вился вездесущий темно-зеленый плющ. Павел подумал, что похож на него, наверное: неприхотлив, прилепится к любой стене, всегда добивается своего, любая высота для него – ничто, очень сильный, хотя на вид – стержня нет…
Моряки явились дружно, всей командой.
– О!!! – кто-то развел руками. – Пир на весь мир! Гуляем!
Капитан жал руки знакомым. Было много улыбок и шуток. Павел подумал, что от них идет какой-то бесконечно родной, домашний, советский воздух.
– А это от нас! – сказал капитан и махнул рукой.
Кто-то из моряков выставил на стол две бутылки водки, кто-то достал приготовленную уже селедку. К этому на середину стола были выложены две буханки черного хлеба.
На этом светский раут завершился. Потому что все разом умолкли. Смотрели на черный хлеб, который не ели годами…
Павел тоже смотрел. Он вдруг почувствовал странное: что-то крепко зажало у него над солнечным сплетением. Вздохнуть не мог.
Пересчитали собравшихся. Оказалось – сорок один человек. Моряки, конечно, сюда не вошли. "Да вы что, ребята! Это вам! Мы же скоро снова домой!".
Черный хлеб делили аккуратно и тщательно, как в блокадном Ленинграде. Каждому достался крошечный кусочек с маленькой селедкой и полрюмки водки.
Павел его в принципе не ел, только в раннем детстве. А попробовал – разве этим наешься, запах один – детство и встало перед глазами. Мамины руки, разливающие борщ по тарелкам, режущие хлеб, ее чистый дом, герань на подоконнике, шторы, сшитые ее умелыми, добрыми руками, ее ласковая, немного робкая улыбка, ее голос, зовущий его с улицы… Тополиный воздух двора, летящие качели. В нежно-голубое, а не в ярко-синее небо. Потому что небо должно быть голубым. Он вспомнил!
Вдруг ощутил, что по лицу бегут быстрые слезы. Отвернулся, чтоб слезы эти глупые никто не увидел. Благо, уже стемнело.
Ирочка, Ирочка… ее губы, ее дрожащие веки перед расставанием… В одно мгновение понял, почему она тогда отдалась ему… Как же он раньше этого не понимал?! Чтобы он вернулся. Сколько бы дорог ни прошел.
За столом затянули песню из "Семнадцати мгновений весны":
"…Где-то далеко, где-то далеко
Идут грибные дожди,
Прямо у реки, в маленьком саду
Созрели вишни, наклоняясь до земли.
Где-то далеко в памяти моей
Сейчас, как в детстве, тепло,
Хоть память укрыта
Такими большими снегами.
Я прошу, хоть ненадолго
Грусть моя, ты покинь меня…"
Павел плакал, укрывшись за плющом в глубине сада. Почему же они никогда не пели русских песен, когда собирались раньше?!
Какая-то выпившая дама плюхнулась в бассейн прямо в платье. Мокрое, оно эротично облепило ее тело. За ней стали прыгать другие. Шум, визг, смех. Мужчины протягивали им в воду бокалы шампанского. Дамы тянули кавалеров к себе. Одна крепко ухватилась за галстук.
Понял: никуда он звонить завтра не будет… И послезавтра. И вообще – никогда. Потому что он хочет домой. Навсегда. Что последует за этим его решением? Тесть не поймет вообще… Алена бросит его? Возможно. Ну и пусть. Усмехнулся. Ну и нонсенс! Будут все у виска крутить. Мелькнуло мгновенное: никто так не делает. Чтобы из такого теплого места?! В советскую серую рабскую жизнь? Там же гегемон – рабочий класс! Тьфу. Ну и пусть. Он единственным будет. Будто камень с души свалился. Слезы все еще текли, но стало легко. Париж… Ах, Париж! Дом на родине дороже. Огляделся.
Увидел маленькую девчушку, лет шести, смотрящую на него во все глаза. Несомненно, она видела, как он плакал. Такая мелюзга, он ее и не заметил. Подумал, что чья-то дочка, наверное, преподавателей, вон они, у стола… Так себе девчушка, ничего особенного, не миленькая даже, только глазенки смышленые очень. Кивнул ей. Она улыбнулась и убежала.
Вдруг подумал: что она видела в свои шесть лет? Только море, ласковую волну, жару, пальмы, верблюдов, весь местный колорит, арабов и детские французские журналы "Pif". Вырастет, будет жить в Советском Союзе и считать его своей родиной? Оставит ли здесь свое сердце? Будет скучать по этому месту, где прошло ее детство? Вот только сможет ли вернуться сюда, пройтись по улицам, поесть спелых фиников…
Принятое решение наполнило его небывалой легкостью. Будто растворилось в одно мгновение все выворачивающее душу томление последних лет. Черный хлеб и водка – это его причастие. Причастие Родиной. Алена веселится. Завтра он ей скажет. Павел понял, почему мучился уже давно… Он нашел свою Родину. Она не в Париже. Она там, где ждет его мама. Еще знал про себя: он сильный. Не меняет своих решений. Никогда.
Леденцы
Аби – по-татарски "бабушка". Но это для меня. Когда-то она была только айны – мама. Для моей мамы. Когда маме было всего шесть лет. У нее было пять братьев и сестер. Конечно, она была младшей. Но так недолго, что не успела понять, что это значит. Да и не могло это ничего значить в 1949 году. Как аби вырастила шестерых? Уму непостижимо. Работала день и ночь. Дети тоже работали. С десяти лет.
Но не в то лето. В то лето маме было только шесть. Аби отправила ее в летний лагерь. Он стоял так далеко от всех проезжих дорог, что до него не ходил автобус. Можно было только приехать на машине.
Каждое воскресенье лагерь наполнялся радостным ожиданием, сбывшимся ожиданием, счастливыми проводами. Ко всем приезжали мамы и папы. И привозили вкусное. Только мама все ждала, ждала. Она знала, что у нее маленький братик и что аби ждет еще одного. Но как в это вникнуть ребенку, особенно, когда есть так хочется?
Мама не брезговала доедать огрызки, которые ей отдавали ребята. Редко-редко ее угощали чем-нибудь еще. Но дети умны: зачем угощать, когда надеяться на ответный жест нечего?
И вот однажды, когда день уже близился к концу, а все родители собрались уезжать, мама вдруг увидела аби. Она стояла, опираясь на ограду, не в силах двинуться дальше. Улыбка была на ее измученном лице.
Она пришла пешком.
Через все леса.
В руках у нее ничего не было.
Мама бросилась к ней и обняла. На них смотрели другие дети и их родители.
И вдруг аби взяла мамину ладошку. Раскрыла ее. И пересыпала из своей руки маленькие, самые дешевые леденцы. Желтенькие солнышки. Леденцы она принесла без кулька, без пакета. Прямо в руке. Они были теплые и немного слипшиеся, потому что были согреты теплом ее ладони.
Когда она ушла, мама со всеми поделилась своими леденцами. Со всеми, кто хотел их взять.
Шахид
И слышу я, как разговор
Везде немолчный раздается,
Как сердце каменное гор
С любовью в темных недрах бьется.М. Ю. Лермонтов
Он помнил себя с четырех лет. И даже не себя непосредственно, а всю яркость солнца одного дня и ощущение праздника, которое носилось в воздухе. И это ощущение передавалось ребенку, он впитывал его. Взрослые суетились больше обычного. У всех, даже у вечно молчащей матери, было приподнятое настроение. Все словно ждали чего-то. Смутная надежда на что-то волшебное, неизведанное шевельнулась в его незрелой душе. Рамадан кончился. Весь аул ликовал. Курбан-байрам!
Он, босоногий сопливый мальчишка, выбежал прямо на улицу. Мать его не удержала. Лишь проводила глазами. Но он этого не видел. Он летел свободно, как и полагается гордому юному орлу.
Одно ловкое, привычное движение ножом отца – и брыкающийся баран изрыгнул из горла бурлящий ручей крови. Мальчик остановился. Это было первое, что он запомнил в жизни. Кровь – горячая, жаркая кровь – сворачивала дорожную пыль. Струящийся ручей быстро иссяк, вытянувшись в длинную кровавую подвижную нить. Взрослые вокруг ликовали.
И мальчик понял, что это и есть праздник.
Ему дали гордое имя Асланбек. Пока он его не заслуживал. Ему дали его авансом. Конечно, нельзя знать, какая будет судьба у ребенка. Но здесь простой мужской обычай – рано умирать. Точно такой же адат, как похищение невесты или обрезание. Он идет из поколения в поколение. Значит, он тоже должен это сделать. Умереть, как мужчина. С именем Аллаха на губах. Глаза Асланбека, огромные, черные, были как у многих местных детей, хороши. Лоб не низок, открыт. Но волосы! Они подкачали. Слишком светлые. Ни у кого в родне таких не было. Отец даже подозрительно смотрел на свою забитую угрюмую жену. Он, само собой, знал, что ни с кем кроме него она не была, но светло-русые волосы сына не давали ему покоя.
Время еще не наградило внешность Асланбека какими-то особенностями, через которые просвечивал бы характер. Он был еще ребенком. Чистым листом, без иероглифов морщин, скрепленных печатями привычек.
У него было три сестры и два брата. На них, родившихся мужчин, отец возлагал большие надежды. О сестрах можно не говорить. Они были тенями в театре жизни. Как и молчаливая мать Патимат. Асланбек, даже маленький, понимал это. Старшего брата звали Ахмет. Ему уже исполнилось десять. Асланбеку он казался маленьким отцом. Ему даже хотелось назвать его "дада", как отца. Он был не так страшен и грозен, но, если Асланбека надо было наказать, в заместители отца вполне подходил. Младший брат, еще грудной младенец, лежал в люльке и почти никогда не плакал.
– Настоящий мужчина растет! – с гордостью говорил отец.
Отца звали Шамиль. Имя, ставшее у его народа особенно популярным. Грубый, матерый, он знал и умел все, что должен знать и уметь мужчина. Разделать с молитвами барана, попасть на скаку одним выстрелом в подброшенную монету, танцевать лезгинку, держать в узде всю семью, сделать что угодно своими руками… Для Аллаха у него было всего две молитвы: длинная – для торжественных случаев, и короткая – на каждый день. Когда он бормотал слова молитвы, стоя на коленях на специальном коврике лицом на восток, черты его нисколько не смягчались, храня обычное жесткое и замкнутое выражение. Короткая борода упрямо топорщилась. Он был совсем не стар. Но вдоль сухих щек годы уже проложили две длинные борозды. А может, это были следы его рук, оглаживающих после молитвы лицо и бороду?
Асланбек часто исчезал из дома. Его никто не держал. Он мог ходить, куда захочет. Аул уже в четыре года не казался ему неизведанным миром. Его влекло дальше, туда, где за горой вставало солнце.
Аул был высоко в горах. Кроме гор вокруг не было ничего. Причем они окружали его так плотно, что взгляд не мог отдохнуть на бескрайнем горизонте. Вокруг были стены мира.
Асланбек каждый день усаживался на пологий склон и часами смотрел, как меняет свет краски гор. Он просто сидел и смотрел. Сначала он ни о чем не думал. Это был полет бездумья, минуты, которые бывают только в детстве и которые запоминаются навсегда, когда видишь не стереотип, не матрицу, которую уже отпечатало и растиражировало твое сознание, а просто смотришь и видишь все так, как есть на самом деле. Потом, зверея войной и кровью, он часто вспоминал это, как самое счастливое время.
В медитативном созерцании прошло три долгих года.
Единственное развлечение, кроме разглядывания пейзажа, заключалось в следующем: Асланбек ставил на крупный камень какой-нибудь предмет, например деревянный брусок, и метал в него камни, стараясь попасть. Постепенно он достиг значительных успехов в своем занятии. Главным образом потому, что больше никаких занятий-то и не было. Он отходил от крупного камня все дальше, а попадал все чаще.
Однажды он неожиданно очутился в центре "собачьей свадьбы". Неизвестно почему, но свора выбрала его излюбленное место для своей случки. Собаки были злы и агрессивны. Один самый нахальный самец бросился на него. Полоснул клыками по руке. Потекла кровь. Учуяв ее, свора озверела. Шестилетний мальчик понял, что пропал. И вдруг он услышал крик:
– Камни! Камни!!!
Он не видел, кто кричал. Но мгновенно понял. Он просто растерялся. Но кто-то подсказал. Асланбек нагнулся и стал метать булыжники в собак. Очень метко. Укусившему его псу он выбил глаз. Тот дико взвыл и бросился прочь. Но остальные не собирались сдаваться. Его запас камней стремительно таял. И вдруг камни полетели откуда-то со стороны. До этого момента он просто ничего не видел вокруг себя, кроме собак. Камни кидал его ровестник, соседский сын. Место было хоть и недалеко от аула, но взрослые нечасто сюда ходили. Незачем было. Вдвоем с Салманом – так звали спасшего его мальчика – они одолели свору. Собаки, рыча и огрызаясь, ушли искать себе другое место.
Слезы градом катились по лицу шестилетнего Асланбека, когда он бежал домой. Кровь из руки капала в пыль на дорогу. Он бежал и кричал:
– Нана! Нана…
Он мечтал об одном – уткнуться в темное платье мамы. А она бы погладила его по голове и успокоила. И тогда бы он точно знал, что жив…
Мать месила тесто. Руки по локоть были в муке. Шамиль лежал на низкой кровати, на ковре. И смотрел, как работает жена. Увидев сына с окровавленной рукой, она метнула взгляд на мужа.
– Мама!!! – крикнул ребенок.
Он думал, она бросится к нему. Но она продолжала спокойно месить тесто.
– Помой руки в тазу, – строго сказал отец. – Слезы – женское дело.
Асланбек очень старался не плакать. Глаза его быстро высохли. Дети понимают, когда их не жалеют. И привыкают, и перестраиваются. Асланбек еще долго помнил, что мать не бросилась к нему, не погладила. Всю жизнь помнил. И больше никогда не ждал, что его пожалеют.
Иногда, сидя на привычном месте, Асланбек слышал легкий шум в горах, словно далекий-далекий морской прибой. Ему, конечно, не приходила в голову мысль о прибое, ведь он никогда не видел моря. Асланбек решил спросить у самого старого и уважаемого человека в ауле – у вок стага Рашида, что это может быть за звук?
Вок стагов было мало. Всего трое. Сначала Асланбеку казалось, что все живут вечно. Ничто не меняется. Старики родились стариками, как он родился маленьким мальчиком. И так будет всегда. Но потом один из стариков умер, и он понял, что это не так. Он и сам не знал, почему не пошел со своим вопросом к отцу или матери.
"Что за гул бывает в горах?"
"И горы когда-нибудь станут равниной", – ответил ему старик. Асланбек ничего не понял.
"Это похоже на стон…" – совсем тихо пролепетал он.
Старик внимательно посмотрел на него из-под нависших бровей. Асланбек испугался, что он спросил что-то такое, о чем спрашивать не положено, и убежал. Вок стаг Рашид был глуховат.
Резво мелькали голые пятки Асланбека. Долго вслед смотрел ему старик…
…Вся семья сидела за праздничным столом. Снова был Курбан-байрам.
Во дворе еще оставались окровавленные ножи. Голова барана валялась на траве.
Струйка пара вилась над большим чаном. Аппетитный плов испускал пряный густой аромат. Все были в сборе. Шамиль, Патимат, Ахмед, три сестры, трехлетний малыш. Не было только Асланбека.
– Ну?!!! – рявкнул Шамиль. Мать испуганно уронила голову в плечи. И выбежала из комнаты. Она бежала через двор, мимо окровавленной головы, мимо уже впитавшейся в землю крови на улице, вокруг которой кружили жирные мухи, все дальше, дальше… Она знала, куда бежать.
Асланбек сидел на своем привычном месте на склоне и смотрел на горы. Теперь он уже жадно хотел знать – что там, за этим пригорком? А вон за тем склоном? А вон за той вершиной? Но взгляд был бессилен ему помочь. Чтобы увидеть это, надо было туда дойти.
– Быстро домой, быстро! – взволнованно позвала мать.
Мальчик понял, что матери влетело. Пошел с ней рядом.
– Ешь! – тарелка с пловом оказалась перед его лицом. Горячий запах тяжело ударил в нос. Все с жадностью жевали. Асланбеку есть не хотелось. Он посмотрел на отрезанную голову во дворе, когда шел домой. Лучше бы не смотрел. Ему было противно.
– Арист. крат что ли? – с трудом выговорил Шамиль иностранное слово, глядя на сына. Асланбек понял, что это ругательство, но не знал смысла.
– Если не съешь, я из тебя плов сделаю! – сказал отец.
Преодолевая тошноту, Асланбек засунул в рот несколько ложек. Он все видел перед глазами кровь, мух и голову барана. Он ел, зная, что отец не шутит. Он может все. В чем-в чем, а в этом-то мальчишка был уверен. Он ел и давился. Ему казалось: еще чуть-чуть – и все полезет обратно.
Шамиль съел первым. Огладил в короткой молитве лицо и бороду. Вся семья положила ложки. И последовала его примеру. Кое-кто дожевывал и с голодной еще жадностью смотрел на недоеденный плов. Один человек был рад прекращению трапезы – Асланбек.
…Салман стал его дотах – другом. Теперь они вместе кидали камни на его любимом склоне. Соревновались, кто больше раз попадет. Иногда Асланбек прислушивался.
– Ты слышишь? – однажды спросил друга. – Как-будто горы стонут…
– Нет. Ничего не слышу, – отвечал Салман.
Жизнь Асланбека постепенно начала меняться. Прибавилось обязанностей по дому: убирать загон для баранов, носить дрова, и даже иногда пасти их небольшое стадо.
К ним в аул два-три раза в неделю приходила учительница. И даже не приходила, а приезжала. Это-то и было главным развлечением мальчишек. Если бы не ее машина, которую она, кстати, водила сама, все учение было бы ни к чему. Но ради этого зрелища и за то, что им разрешалось подойти к этому чуду и даже потрогать его, они готовы были на все. Это была старая массивная "Волга". Для взрослых, не раз покидавших аул и повидавших города, "Волга" была просто старой развалиной. Но дети были в восторге. Асланбек до этого не видел никакой техники, кроме отцовского автомата Калашникова, который тот звал "Калаш". "Если нету калаша, ты не стоишь ни шиша."
Однажды, когда Асланбек слушал горы, Шамиль вдруг завел с женой разговор о нем.
– Даже не знаю, выйдет ли из него мужчина, – сказал он.
Патимат оторвалась от чистки чана. Но молчала. Она привыкла молчать.
– Что ты о нем думаешь? – задал вопрос муж. – Он не бегает, как другие дети, не проказничает…
– Кажется, он не больно-то умен…
– Тогда почему ты любишь его больше всех?! – повысил голос Шамиль.
– Я?
– Да.
Мать вздохнула.
– Я ходила к вок стагу Рашиду. Он сказал, что Асланбек родился стариком. Что такое бывает. Редко.
…Прошло еще пару лет. Скоро Асланбеку и Салману должно было исполниться десять.
Все чаще Асланбек слышал вздохи и стоны гор. И не понимал, почему больше их никто не слышит.
– Это ветер! – смеясь, говорил Салман.
– Это камни падают вниз, – говорила мать.
– Это у тебя в ушах звенит, – говорил брат Ахмет.