*
Древняя любовь - это зависимость от жизни, пронизанная двойным ритмом. Это рабская зависимость от выживания; у живородящих оно осуществляется благодаря матери, но еще до того, как новое тело отъединилось от матери, начинается неотения и идет своим ходом, отдельно от этой заклятой зависимости.
Человеческая любовь - древняя, потому что преждевременные роды бывают чаще у человека, чем у любого другого млекопитающего.
Древняя любовь заставляла черпать жизнь в запасах до-языка, которые в нас откладывались. Долгие годы мы собирали следы исчезнувшего языка внутри себя, там, где хранится все, что в теле предшествует памяти. Этот склад - сокровищница. Это бессловесное поле и есть пространство тишины. Мы научились говорить на разных языках, что означает: мы не всегда говорили.
*
Сначала это была игра в телесный запрет, игра в сексуальный ступор. Потом началась мистика, хотя никто никогда не произносил этого претенциозного слова. Почему оно было так некстати? По-гречески "mystikos" означает "молчаливый". Оно ничуть не сложнее и не глубже, чем латинское "infans", тоже такое простое и такое душераздирающее.
Молчание утратило значение "не-говорение". Оно стало жаргоном ощущений и знаков, проникавших в нас сквозь кожу при пособничестве молчания.
*
Сначала полумрак ослеплял. Едва можно было различить только четыре крошечных слюдяных окошка печки. Затем они становились багровыми, начинали источать свет, который постепенно позволял нам разглядеть наши очертания, потом наши движения, потом их отражения на поверхности зеркала.
В основе лежит тьма. Потом к неизведанному и колеблющемуся пространству добавляется древняя ночь. Потом на черном фоне этой темноты возникает древняя звездная дорожка, убегающая в ночное небо.
Плотность мысли в темноте похожа на вспышку раздражения, когда вам неловко.
От нее исходил непонятный запах, казавшийся сильнее от этой непонятности; от этого смутного запаха, от этого неверного света она казалась призрачной. Не Неми, а что-то наделенное телом Неми и ее молчанием.
Вот что я утверждаю: нагота и мрак сопредельны. Нагота в свете лампы, нагота, должным образом прибранная, сверкающая прилюдно, - все это не нагота. К наготе приближается то, что избавляется от внешних форм. И наоборот, то, что выставляет себя напоказ, притягивает взгляды, красуется, требует внимания, - все это противоположность наготе, и, уж во всяком случае, обнажать то, что обычно прячут, - совершенно другое дело.
*
Мы оба выиграли в странную игру: в молчанку. Играли, как будто мы вместе. Играли в игру "уютное дружелюбное молчание".
*
Мы случайно изобрели стену молчания. Придумал-то это я, а весь успех достался исключительно Неми; идея пришла из тогдашних заданий Неми: до того как я начну играть, я должен был почувствовать, что партитура вся целиком пронизала мое тело.
И в самом деле, в музыке нужно было отделиться от партитуры и запечатлеть ее в своем теле как одну-единственную букву, шифр, иероглиф.
Говорить - это способ завладеть собеседником с помощью мысли (нематериальной частицы себя самого), захватить его "внутренний дом", утробу, душу; а значит, едва ли возможно сблизиться с другим человеком, говоря ему о себе.
Молчание позволяет слушать и не занимать оголившееся пространство в душе другого.
Только молчание позволяет смотреть на другого человека.
Когда оба молчат, ни один из двоих не прячется за своей мыслью и не нарушает чужих границ. Они молчат, пока не станут чужими друг другу. Это состояние задушевной отчужденности. По-настоящему обнимая друг друга, мы обнаруживаем, что тело говорит на диковинном языке немоты. В обычном разговоре мы этого языка не понимаем. Но если мы слушаем тот язык, то понимаем другого человека.
*
Она не имела права кричать; я не имел права отвечать; губы были искусаны; мы были заперты на висячий замок до самого нутра; все движения души загонялись внутрь; каждое ощущение из осторожности или из легкого чувства вины мы превращали в добровольное умолчание. Язык уже не освежал памяти; для его щебета не подворачивалось больше никакого повода; в нас копилась досада, несмотря на чувственное наслаждение или как раз из-за него, ведь оно уже не могло ни повторяться в признаниях, ни подтверждаться в шепоте; тела вымаливали друг у друга не столько каплю внимания, сколько молчание; от этого было беспокойно: будущего не было, поскольку отсутствовало прошлое; но здесь же маячил выход. Странный выход. Все как-то сместилось; принуждение стало отвагой; бессвязное приобрело смысл; сгладились шероховатости между нами, возникавшие из-за слов; молчание превратилось в руку, прикасавшуюся к чему-то по ту сторону слов, которые, при всем их целомудрии, уже ничего не скрывали и не выдавали; мы дотянулись до неведомого, притаившегося позади наготы. Именно этот опыт, который мне так трудно выразить, толкает меня писать то, что я пишу. Я преклонялся перед ней; я учился у нее, я, может быть, проходил инициацию одновременно с уроками исполнительского мастерства, которые Неми по-прежнему мне давала; разлучаясь, мы раскрывали друг другу души еще прежде объятий; мы еще меньше думали о себе. Мы так усердно заглушали в себе наши жалкие внутренние рассуждения о том, что с нами происходило, что в конце концов перестали обращать на них внимание; притворство развеялось; истощилась сдержанность, ведь она была только изнанкой светских навыков; целомудрие превратилось в грязь. А рука нашего молчания становилась все более чуткой. То, что она себе разрешала, отбросив всякие сомнения, добавило к телесному наслаждению особый свет, особую ясность, а к ясности - непристойность. Хранить тайну - убийственное занятие, но наша склонность к тайне не убила страсти: она убила наши представления о себе, но с нашей наготой она не покончила. Отказавшись открыть себе самим и другим то, что с нами происходило, мы отвергли все наши роли, все приметы времени, все привязанности, нынешние и будущие, и даже наш возраст. Неми больше не говорила со мной о муже, о детях, о своей жизни, о музыке: все это было не важно. Я обнаружил нечто другое, и, судя по всему, с ней было то же самое. Избавившись от слов, мы все проницательней чувствовали степень нашей искренности и телесной сосредоточенности друг на друге; мы больше не лгали; кожа, отделявшая нас друг от друга, истончилась; каждый чувствовал, что чувствует другой, с такой обостренной чуткостью, передать которую я не в силах.
Глава седьмая
Музыка напоминает прелюбодеяние. Всякое прелюбодеяние - чудесная соната, потому что, когда слушаешь, главное - подстеречь, а это занятие молчаливое. Адам услышал Бога в листве сада в тот миг, когда понял, что виноват. И только потом, в темноте, он обнаружил свою наготу. Много позже, после Неми и нормандского городка Вернёя, я почувствовал эту связь, идущую от звука к темноте. Ручка двери домика, выходившего на пляж, была из фаянса. Словно светящееся влажное яйцо в последнем тепле позднего лета. Она была засалена пальцами, точно смазана свежим маслом.
Малейший шум грозил опасностью.
Я хватался за это белое фаянсовое яйцо.
Потихоньку нажимал, и ручка поворачивалась вокруг оси.
Задвижка проникала в паз, но я не отпускал ручку, которую мой собственный страх покрывал обильной испариной.
Я ждал, когда задвижка упадет со слабым щелчком.
Тут я отпускал белую ручку. Тихонько толкая деревянную дверь, я одновременно тянул ручку на себя, чтобы она открылась бесшумно.
*
Я снова пробираюсь по коридору в потемках.
*
Я вспоминаю сонаты, которые больше всего на свете нравятся неверным людям. Я боялся встретиться с той, которую любил. Каждый человек испытывает желание этого страха.
Его желание - это его страх.
*
Живот судорожно сжимается. Я люблю этот страх в потемках, и чтобы эта темнота сгущалась. Сердце колотится сильнее. Я пробираюсь в тайне, как в потемках.
*
Я уже миновал прибрежный сад.
Резко присесть на ступеньках перед дверью. Снять обувь, чтобы не оставить на полу мокрых следов. (Или не засыпать его песком с пляжа.)
Пробираться, неловко сжимая в руке сандалии с мокрыми подошвами, еще хранящие тепло ног. Не стану описывать эти ночи, когда речь была неуместной. И еще, возможно, будет. Всегда будет.
*
Мы просыпались в спешке. Чтобы не рисковать, мы не зажигали свет. Мы едва видели друг друга. Вероятно, мы видели друг друга только в первые дни нашей любви. Мы торопливо разлучались, чтобы вернуться к своей работе.
*
Я думаю, что трудно сохранить память о том, что мы скрываем от своих близких.
*
В первые утренние часы глаза мужчин и женщин все еще обведены тенями блаженства, о котором они не поведают никому на свете.
Глава восьмая
Тайна
Иметь душу означает иметь тайну.
Что из этого следует. Мало у кого есть душа.
*
Любовь, чужая тайна - это одно и то же. Любовь на пороге наготы словно тайна: на пороге наготы.
*
Мысль, любовь связаны с тайной. Это про себя, это личное. Не для общества, не для публики.
Тайна древнее человека. Многие животные в предчувствии смерти ищут тайное убежище. Смерть в них порождает тайну. И могилу. И еще одиночество. Верно, что смерть есть первая попытка разрыва. Разрыв притягивает разрыв. Смерть есть максимальный разрыв с группой, для которой одиночество и тайна (тайна человеческой наготы) - не более чем преходящие обстоятельства.
*
Никогда и ни с кем мне не удавалось преодолеть это чувство одиночества и отстранения, которое тут же вмешивается в каждое мое ощущение.
И это ощущение неизбежно попадает в пространство тайны.
Мне никогда не удавалось обследовать углы этой теснины молчания, в которую проваливается каждое мое ощущение.
Так вот что такое любовь: тайная жизнь - жизнь уединенная и священная, отстранение от людей. Отстранение от семьи и общества, поскольку любовь помнит жизнь до семьи и до общества, до рассвета, до слова. Жизнь живородящую, в потемках, без голоса, не знающую даже рождения.
Глава девятая
Тайна (2)
Я шел, при мне была моя тайна, я ждал вечера.
Река пересекала луга, между которыми выстроились ряды тополей. Она называлась Авре. Ее берега в двух метрах от воды поросли ольхой.
Там было много ворон и еще каких-то мелких светло-коричневых птичек. Я прислонялся спиной к ветхой стене разрушенных укреплений герцога Вильгельма. Я упирался ногами в обвалившиеся в траву камни. Колючий кустарник и тутовник окружали меня.
Я созерцал городок и поблескивающие в закатных лучах шиферные крыши.
*
Вблизи от площади Сен-Жан я бесшумно перебирался на другой берег Итона и тут же вдыхал запах, который распространяли расположенные в глубине сада Неми кроличьи клетки. Если ночь была темной, исходящая от кроликов удушающая вонь помогала мне увереннее находить дорогу.
Потом я цеплялся за лавр.
Взобравшись на противоположный берег, если хоть немного светила луна, я видел красные фосфоресцирующие глаза кроликов, потом различал их силуэты: сфинксы с ушками торчком. Проходя во тьме мимо их клеток, я наводил на них сильный страх. Я видел, что они боятся и хотели бы броситься наутек.
Иногда они поднимали шумную возню, к которой с тревогой прислушивалась Неми, притаившись возле окна.
*
Тертуллиан говорил: даже в раю нужна скрытность. Даже в Эдеме понадобилось окутать первую женщину тайной. Даже Бог - тайна: он недоступен нашему зрению. Пути Его неисповедимы. Он вечно молчит о себе.
Еве следовало бы молчать. К этому положению непрестанно возвращался теолог-раскольник из Карфагена. То, что змей нашептал ей под сенью древа, она должна была схоронить в своем сердце. Она не должна была ни демонстрировать свое влечение к Адаму, ни вступать в беседу с посланцем дьявола, ни вообще подавать признаки жизни.
Не понимаю, почему этот аргумент Тертуллиана не имел никаких последователей.
Этот аргумент обладает поразительной силой, которая передается и тому, кто впервые его читает, вплоть до полнейшей растерянности. В этом аргументе Бог умирает. (В нем умирают Бог, Слово, речь, откровения, все христианство.)
*
Истинное имя бога - это Bemat l'ermito.
*
Бернарды-отшельники складывают свои красные клешни, чтобы эти клешни не торчали из перламутровых раковин, в которых они прячутся.
Пагурус - магистр пага, сельской общины в Древнем Риме. Что означает: владелец покинутой раковины.
Всякий язык есть покинутая раковина.
Они по большей части прижимаются ко дну.
Их клешни трясутся от страха, что могут их выдать.
Отшельники непрестанно их складывают. Они то и дело подтягивают их вглубь, подальше от входа в крошечную пещерку, в которой паразитируют. Они живут взаперти. Они сосредоточиваются. Насколько тревожнее жить взаперти, чем открыто. У некоторых видов есть тайна, есть жемчужины. А бывают создания-экстраверты, летучие шары одуванчиков, ждущие ветра и жаждущие рассеивания.
*
Тайна в том, чтобы избежать словесного и стадного, а не в том, чтобы избежать сексуального и смертельного.
*
Душа всегда и везде - тайна. То, что на виду, - тело. То, что скрывается, - душа. У человека, произнесшего свое тайное имя, больше нет души.
Язык несет с собой возможность молчания, отказа от объяснений.
Несет, как свое сердце.
Человечество принесло с собой целомудрие как тайну внутри своей собственной животной природы и как вызов условиям размножения. Так живопись принесла с собой неизобразимое.
*
Душа определяет тайну тела.
*
Только тайны, свойственные любви, позволяют приоткрыть или даже открыть пять железных дверей от тюрем нашей субъективности; это субъективность пола, времени, пространства, сна и самого исчезновения.
*
Я видел домашний скарб в деревянных ящиках, окружающих фургон для переезда. К решетке была прислонена кровать, прежде стоявшая в спальне. Я видел свернутый в рулон ковер.
Ее я не видел.
Я увидел спину Неми в автомобиле ее мужа.
Потом я увидел медленно отъезжавшую белую "симку". Она обогнала фургон. Свернула направо и обогнула церковь. Двинулась в сторону Парижа. Вскоре она исчезла из виду. Я никому не мог рассказать о своей боли. Я принес ее сюда, в эти строки. Вернее, я скрываю ее в них.
Глава десятая
- Это все вы! - крикнул я Неми. - Все из-за вас! Это вы убили нашу любовь, превратив ее в тайну. Скрыв ее от всех. Будто это была не любовь, а грязь!
Глава одиннадцатая
Беспощадные отношения
Любовь не знает пощады. Ничто ее не удовлетворит. Так уж оно есть, и не любовь виновата, и ни один из двух влюбленных не отвечает за то, что она одновременно запрягает и изгоняет,
что она ввинчивается в плоть, забивается под кожу и знать ничего не желает,
что она стискивает и убивает.
В основе каждого человека - его принадлежность к полу, и ничего с ней не сделаешь, не спрячешь, не убежишь, не преодолеешь, не прикроешь, не сублимируешь.
Она чиста.
Она безоговорочна.
В ней и непостижимость, и непрерывность, и неотъемлемость, и способность к размножению, и разрастание, и упрямство, и независимость от времени года, и наваждение.
Вот в чем неотвратимость сексуальных отношений: они амбивалентны. Они связаны не с наготой, а с обнажением. Животная чистота, оскверненная так называемым человеческим отвращением или стыдом. Стыдятся не наготы, а обнажения.
Глава двенадцатая
Ничто так не унижает и не оскорбляет, как сознание того, что тебя больше не любят.
*
Разрыв никогда не бывает окончательным.
Мужчины и женщины сознательно это скрывают.
Любовь - странная связь, затрагивающая чувственность двоих, - продолжается после разрыва и даже после траура. Уходит не любовь. Просто одно из двух тел выходит из сделки, которая по нисходящей линии в родстве со смертью, потому что связана с размножением, а размножение - это такая странная разновидность бессмертия, похожая, ужасная, живая. Один из ее этапов - смерть тех, чьи черты потом передадутся родившемуся человеку, который никогда не увидит, на кого он похож.
Тот, кто родится, не может стереть отпечатка любви, оставшегося в его лице, форме рук, цвете глаз.
Даже если он носит маску, воображая, что сам ее выбрал.
*
Мы почти вправе утверждать, что покинутый не может расстаться с таинственным органом, в который он превратился; этот орган - словно истолкование всего, что было.
*
Что из этого следует? Вот почему каждое рождение ребенка равносильно окончанию любви: подобие явилось на свет, оставив позади себя свой сверкающий прообраз.
*
И не в том дело, что прерывается общение, и не в том дело, что все смешалось и налаживается по-новому, словно основа всего - это именно порядок и неупорядоченность в мире. Мы сами, уходя, изменили любви. Мы сами заткнули щель, сами законопатили радушно распахнутый перед нами вход - а ведь он постоянно распахивается навстречу смертным, потому что, проходя через смерть, мы проходим в это отверстие и там сперва теряем облик, потом гнием, потом в конце концов растворяемся.
Когда двое любовников расстаются, их желание остается с ними навсегда.
Желание упорно сохраняется в обоих после того, как они расстались. Это отверстие остается навсегда неутоленным. Мы всегда лжем себе на этот счет: мы сами отталкиваем желание (живое), когда обвиняем его в том, что оно нас покинуло.
*
Всякий мужчина и всякая женщина, которые отказываются от своего желания, подавляют свое доверие к жизни.
Свое рождение.
Отвергают бездну, в которой заложена суть.
Именно эта бездна разверзается под ногами греческого ныряльщика в Пестуме, стоит ему оказаться на краю нависающего над морем высокого мыса.