- Но я бы хотела поговорить с Людовикой.
- После поговоришь.
В результате этой перебранки произошло вполне предсказуемое: подавленная и растерянная Диана поплелась к той двери гостиной, за которой, вероятно, была другая часть дома, с выходом на первый этаж. А мы с Маргаритой поднялись на третий этаж. Маргарита, шедшая по коридору впереди меня, открыла дверь, и мы вошли в небольшую комнату в мансарде с наклонным потолком и одним окном. Мне было неловко уже от одного того, с какой настойчивостью Маргарита стремилась проводить меня, однако моя неловкость возросла, когда я услышала, что она закрывает дверь на ключ.
Я тут же возразила:
- Почему, зачем ты это делаешь?
- Потому что эта тварь вполне может внезапно войти и начать надоедать нам, - не смутилась Маргарита.
Я промолчала. Маргарита подошла ко мне вплотную, легко и непринужденно обняла за талию. Мы стоим, почти в обнимку, под низким потолком мансарды, и Маргарита продолжает говорить:
- Она ревнива, но хотя бы раз могла и не ревновать. Она мне все рассказала об интернате: как ты ночью приходила к ней в постель, как она делала вид, что спит. Мне пришла в голову одна идея относительно тебя - естественно, приятная. Да, ты - в сотни раз лучше, чем я представляла. И более того - в сотни раз лучше этой твари Дианы.
Чтобы прервать это тяжелое для меня объяснение в любви, я ее спросила:
- Почему ты ее называешь тварью, вот и недавно за столом тоже так называла?
- Потому что это так и есть. Капризничает, возмущается, а кончается все и всегда одним и тем же: соглашается и лепечет "да". И не перестает обманывать своим ханжеством: думает только об одном, ты понимаешь о чем, а все остальное для нее ничего не значит. Например, лошади. Неужели ты веришь, что если бы завтра я их убила, она бы испытывала ту боль, о которой говорит? Никогда. Она просто хотела показать тебе, какая у нее чувствительная душа. Тварь, она и есть тварь. Надоела она мне. Ну, что ты решила?
- О чем ты? - откровенно удивилась я.
- Принимаешь мое приглашение жить здесь, для начала, скажем, пару месяцев?
- Но здесь Диана, - возразила я, чтобы как-то протянуть время.
- Устроим так, чтобы Диана ушла, а ты займешь ее место. - Немного помолчав, она продолжила: - Недавно я говорила, что убью лошадей. Но чтобы она решилась уйти, для начала хватило бы убить пони.
- Только что ты угрожала убить пони, чтобы помешать Диане оставить тебя. А теперь ты грозишься убить его для того, чтобы она ушла! - не удержалась я от комментария.
- Тогда я не хотела, чтобы Диана уходила, и знала, что достаточно одной угрозы, чтобы заставить ее остаться. Но для того, чтобы она ушла, нужно сыграть всерьез. Убью пони, уйдет и она.
Маргарита набросилась на меня, прижалась и стала целовать в шею и в плечи. Пытаясь высвободиться из ее рук, что мне никак не удавалось, я разозлилась:
- Чего ты от меня хочешь?
- Того, что Диана не может мне дать и никогда не даст, - настоящей любви.
Уверяю тебя, что в эту секунду Маргарита испугала меня. Одно дело слышать такое от тебя, другое - от гигантши со свинячьими глазками и мордой обезьяны.
И я возразила:
- Но я уже люблю другую.
- Какая разница? Я о тебе знаю все. Ее зовут Нора, да? Привези ее сюда; приезжайте обе жить со мной.
Тем временем она подталкивала меня к кровати и неуклюже одной рукой задирала мою юбку. А ты знаешь, как часто, особенно летом, я ношу ее на голое тело. Ее рука добралась до промежности, схватила всей пятерней за волосы на лобке и с силой потянула, ну точно как сделал бы грубый и похотливый мужик. Я закричала от боли и оттолкнулась от нее. В эту минуту раздался стук в дверь. С блестящими от возбуждения глазами Маргарита грубо приказала мне не открывать. В ответ я пошла к двери и открыла ее. На пороге стояла Диана и прежде чем заговорить, смерила нас обеих взглядом. Потом сказала:
- Маргарита, я готова.
Мгновение Маргарита не могла вымолвить ни слова: она была взволнована и тяжело дышала.
Наконец с силой она вытолкнула:
- Не спится?
- Я была все это время здесь, - тряхнула головой Диана.
- Где "здесь"? - удивилась я.
- Здесь, в коридоре, сидела на полу и ждала, когда вы кончите, - не глядя на меня, тихо ответила Диана.
Клянусь тебе, я на секунду возненавидела ее, такую трусливую и такую неверную: когда я приехала, она умоляла меня увезти ее, а теперь, свернувшись калачиком, как собака, у двери, ждала, когда мы "кончим"!
Обращаясь к Диане, Маргарита порывисто сказала:
- Ладно, идем.
А затем, повернувшись ко мне, произнесла:
- Мы договорились. До скорого.
Они ушли, а я бросилась на кровать, чтобы после стольких волнений действительно отдохнуть. Но через несколько минут я поднялась и подошла к окну: почему-то я была уверена, что что-то увижу, хотя и не предвидела заранее, что именно. Ждала я довольно долго. Из окна открывался простирающийся за виллой парк. А в его глубине - большой бассейн с голубой водой, окруженный высокой живой изгородью из подстриженного самшита. Самшитовая изгородь на середине прерывалась и обтекала водоем с обеих сторон, вдали виднелось длинное и низкое строение, вероятно, с раздевалками и баром для аперитивов после купания. Я смотрела на бассейн, и он мне казался похожим на театральный задник: скоро здесь должно было бы что-то произойти. И действительно, через какое-то время издалека, из той части территории, где находилась конюшня, вышла небольшая процессия и вот уже пересекала парк.
Первой шла Диана, в купальных трусах и красных сапогах, и вела за уздечку пони. Он послушно и медленно следовал за ней, морда его, покрытая длинной гривой, уныло клонилась к земле, будто он на ходу размышлял о чем-то. На нем был венок из красных цветов, как мне показалось, из роз, из тех простых, что с одним рядом лепестков. Следом, держа пони за длинный белый хвост обеими руками, как держат шлейф сюзерена в торжественных церемониях, выступала Маргарита. Я пронаблюдала за тем, как они прошли прямо в туннель между двумя высокими самшитовыми кустами и исчезли. Затем, уже за кустами справа, они появились вновь, но видны были только головы женщин.
Тут, как в театре, началось чередование действий и созерцания. Диана, первая, наклонилась туда, где стоял пони, и ее голова исчезла. Голова Маргариты осталась на виду, она склонилась: очевидно, она смотрела на происходящее внизу. Примерно через минуту внезапно показался пони, и, как это уже было в конюшне, он встал на дыбы, его голова и передние ноги появились над самшитом. Через мгновение он исчез. Прошли бесконечные минуты, затем над кустами возникла голова Дианы, а голова Маргариты, в свою очередь, исчезла. Теперь Диана рассматривала происходящее внизу, но пони больше не вздыбливался. Потом опять объявилась Маргарита; теперь были видны головы обеих женщин, одна против другой. Казалось, Маргарита что-то выговаривает Диане: я отчетливо видела, как Диана в знак несогласия качает головой. И тут Маргарита подняла руку и, положив ее на голову Дианы, стала давить, как бывает иногда на море, когда в шутку притапливают человека в волне. Но Диана не сдавалась. На какое-то время там все замерло. Потом я увидела, как Маргарита ударила Диану дважды по щекам; голова Дианы начала медленно опускаться и вновь исчезла. И я отошла от окна.
Не спеша - потому что знала: обе женщины заняты их "этим" - я вышла из комнаты, спустилась на площадку и вышла в сад. Обрадовавшись своей машине, стоявшей у входа, я села в нее и уже через минуту катила по дороге в Рим.
Теперь ты у меня спросишь, зачем я тебе рассказала эту, в общем, мерзкую историю? Отвечаю: из раскаяния. Должна тебе признаться, что в ту минуту, когда Маргарита стояла рядом со мной в мансарде, у меня было искушение уступить ей. И я бы на это пошла: именно потому, что она вызывала у меня отвращение, именно потому, что я ее нашла, как ты говоришь, "ужасной", именно потому, что она меня просила занять место Дианы. Но память о тебе, к счастью, никогда не оставляет меня. А когда Диана постучала в дверь, то вообще все было кончено, и соблазн я преодолела. Я стала думать только о тебе и обо всем том добре и той красоте, что ты вносишь в мою жизнь.
Ответь мне поскорее.
Твоя Людовика.
К "неведомому Богу"
Всю эту зиму я частенько встречался с медсестрой Мартой, с которой познакомился несколько месяцев назад в больнице, где оказался с горячкой, которую подцепил, вероятно, в Африке, когда в качестве приглашенного специалиста разъезжал по тропикам.
У маленькой, аккуратной Марты, с большой головой и коротко стриженными темно-рыжими курчавыми тонкими волосами, разделенными прямым пробором, круглое лицо девочки. Но девочки бледной и помятой, будто бы преждевременно созревшей. Любопытно, что из-за задумчивости и озабоченности в больших темных глазах и из-за дрожи губ, с частым опусканием уголков рта, к выражению детскости на ее лице добавлялась боль, или даже некоторая мука. Последняя ее особенность: голос - он у нее сипловатый, и говорит она, как деревенщина.
Однако Марта не вызывала бы любопытства, в какой-то степени даже чувственного, если бы, пока я болел, не вела себя, скажем, странно для медсестры. Короче говоря, каждый раз, когда Марта перестилала мне постель или покрывала меня одеялом, или что-либо проделывала с моим телом в силу его естественных надобностей, она меня гладила. Эти краткие, беглые, будто тайные поглаживания всегда приходились на пах. Но они были в некотором смысле безличными, то есть чувствовалось, что ко мне самому они отношения не имеют, а касаются лишь конкретной части моего тела. Она ни разу меня не поцеловала. И было ясно, что ее действия могли относиться к любому другому больному, случись ему занять мое место.
Однако во всем этом была какая-то тайна, разгадкой которой я настолько заинтересовался, что, уже выписавшись из больницы, позвонил Марте и попросил о свидании с ней.
Она сразу же согласилась, но с одной оговоркой:
- Ладно, увидимся, но только потому, что ты, по-моему, не такой, как другие, и внушаешь доверие.
Эта оговорка показалась мне фальшивой попыткой сохранить лицо; однако, как я понял позже, слова ее оказались правдой.
Свидание проходило в так называемом внутреннем зале кафе, расположенного в квартале, где жила Марта. Она сама мне на него указала, сопроводив словами, настоящий смысл которых я не сразу понял:
- Внутренний зал всегда пустой, там мы будем вдвоем.
Признаюсь, что у меня возникло подозрение, что в темном и пустом внутреннем зале кафе Марта, может быть, возобновит свои странные атаки на мое тело, как это было в больнице. Но только я сел в темный угол напротив нее, тут же понял, что ошибся. Пока я ей объяснял, как мне приятно ее видеть, потому что ее присутствие в больнице помогло преодолеть тяжелый период в моей жизни, изрядно скрасив его, она сидела, прислонившись к стене, и смотрела на меня с подозрением.
Наконец, склонив голову, строго сказала:
- Чтобы не терять времени зря, предупреди меня сразу - ты пришел сюда, чтобы продолжить то, что было в больнице? Этого не будет, я ухожу.
- А почему в больнице - да, а здесь - нет? - без обиняков спросил я.
Прежде чем что-либо ответить, она долго на меня смотрела. Потом брезгливо процедила:
- К сожалению, ты относишься ко мне так же, как остальные. Но в тебе есть нечто внушающее доверие. Почему в больнице - да, а здесь - нет? Потому что здесь мне не хватает атмосферы больницы. Здесь это было бы неприличным.
- А в чем состоит "атмосфера больницы"?
- Атмосфера больницы, ну как объяснить? Врачи, монахини, запах дезинфекции, металлическая мебель, тишина, болезни, выздоровление, смерть. Но чтобы далеко не забираться, скажу: факт, что больной в постели и укрыт одеялом с простыней, а значит, нельзя делать некоторые вещи, не иначе как поверх простыни, этот факт тоже создает атмосферу больницы, - объяснила она несколько нетерпеливо.
- Простыня? Не понимаю.
- Ты, я думаю, помнишь, как нежно я тебя гладила, но всегда поверх простыни и никогда обнаженного, - теперь она совсем освоилась и свободно заговорила о наших отношениях.
Я почему-то сказал:
- Простыня часто служит для обертывания трупов.
- Только не в моем случае. Простыня для меня - часть больницы.
- То есть?
- Она мне напоминает, что я - медсестра, что я в больнице для того, чтобы делать приятное больным, однако, не переходя границы, то есть через простыню. Здесь же, в этом кафе, совсем другое…
- Ты об этом уже сказала.
- Кроме того, я живу рядом. Может, тебе вздумается расстегнуть брюки, чтобы я тебя погладила поверх трусов? Что за гадость!
- Прошу прощения, но дело в том, что ты мне нравишься. Давай так: в ближайшие дни ты придешь ко мне домой, я сделаю вид, будто болен, лягу в постель и завернусь в простыню, - из интереса к экспериментам сказал я.
- Твой дом - не больница.
- Ну, хочешь, я скажу что мне нужны анализы, и меня снова положат в больницу. Только с уговором - ты иногда, хоть ненадолго, будешь приходить ко мне в палату, - настаивал я, чтобы разговорить ее.
- Да ты с ума сошел? Почему ты все приземляешь?
- Я уже тебе сказал: я в тебя влюблен. Вернее - в твой порок.
- Какой еще порок? Мне нравятся эти прикосновения к члену больного поверх простыни по причине… и в этом нет ничего порочного, - парировала она.
- По какой причине?
- Ну как я могу тебе это объяснить? Скажем, я своей рукой хочу удостовериться и даю почувствовать больному, что, кроме болезни, там все еще есть жизнь, она есть и готова…
- Готова к чему?
- Можешь не верить, но в моем поглаживании всегда есть вопрос. И как только я получаю ответ, то есть чувствую желаемый отклик, дальше не продолжаю. И никогда не довожу больного до семяизвержения. И в чем тут порок? - будто самой себе, проговорила она.
Я задумался: все ее объяснения были темны и невнятны, однако сомневаться в их искренности не приходилось.
И наконец я сказал:
- Значит, картина такая и никакой другой: с одной стороны монашенка с крестом на груди; с другой - врач с термометром, а посредине - завернутый в простыню больной, члена которого тайком касаются, трогают его и гладят. Не такая ли картина получается?
- Да, картина, как ты выражаешься, такая.
- И этого… касания тебе достаточно?
- Несомненно, да, учитывая, что я никогда ничего другого не делала.
После разговора об "этом" и других подобных вещах, мы расстались, как говорится, хорошими друзьями и с невысказанной готовностью встретиться еще. И на самом деле, мы встречались еще не раз и всегда в том же кафе. Больше она не объясняла, почему это делает, а предпочитала рассказывать разные истории, где всегда происходило что-то более или менее одинаковое. Видно было, что ей нравится об этом рассказывать, и не столько, может быть, из своего рода бравады, сколько чтобы лучше разобраться в себе самой.
Вот, например, одна из историй:
- Вчера я подавала судно одному тяжелому больному. Среднего возраста мужчина, некрасивый, плешивый, усатый, с гадкой и блудливой рожей, скорее всего, лавочник, женатый. Жена, настоящая ханжа, торчала у него в ногах и молилась, торопливо перебирая четки. Я приподняла одеяло и простыню, подсунула судно под его тощую задницу, подождала, когда он освободится, вынула судно и пошла опорожнить в туалет, потом вернулась, чтобы поправить постель. Был вечер, жена, как обычно, в ногах, молится. Поправив постель, покрывая его одеялом, я улучила момент и с размаху, как бы невзначай, нажала рукой на то самое место, чтобы он хорошенько почувствовал свои гениталии, и шепнула ему на ухо: "Вот видишь, скоро поправишься". А эта дубина неотесанная, ехидно прищурясь и на что-то намекая, в ответ: "Если для тебя - то, конечно, поправлюсь". Затем, глянув на молящуюся жену, крикнул, чтобы она заткнулась, а то своими молитвами наведет на него порчу.
- Ну так что, он потом выздоровел?
- Нет, он умер сегодня ночью.
- Но как же ты могла такое делать с безнадежным, да еще и гадко блудливым типом.
- Представь себе, что там, куда я положила руку, у него ничего нездорового не было. Может, когда-то в молодости…
В другой раз она пришла сильно взволнованная и сразу заявила:
- Сегодня ночью я ужасно испугалась.
- Почему?
- Да есть один больной… жутко симпатичный молодой человек тридцати лет; от таких сила жизни исходит простая и грубая, как от какого-нибудь конюха, или скотника. Лицо широкое и мужиковатое, взгляд открытый и веселый, нос орлиный, рот чувственный. Спортсмен, чемпион - не знаю, в каком виде спорта. Только после операции и страшно мучается, но не жалуется и держится молодцом. Тишайший больной - ни слова, ни звука. Напротив него на стенке вечно включенный телевизор, и он его смотрит, все время переключая каналы. Нынче в три часа ночи зовет меня, и я нахожу его в темноте палаты, как всегда, по включенному телевизору. Подхожу к нему, а он что-то бормочет сдавленным голосом, знаешь, как бывает при сильной боли, когда не могут ничего толком объяснить: "Прошу вас, пожалуйста, не могли бы вы взять меня за руку, а я буду представлять, что со мной мать или сестра, - вдруг это мне поможет, и я меньше буду мучиться".
Молча беру его руку, он сжимает ее изо всех сил; судя по этому судорожному пожатию, он и вправду изрядно мучается. Так, рука в руке, мы молча и неподвижно смотрим телевизор - показывали какой-то фильм про бандитов. Прошло несколько минут; чувствую, как он сжимает мои пальцы все сильнее и сильнее, будто отмечает каждый раз обострение боли. Вдруг я подумала - с чего не знаю, - что могу как-то облегчить его муки, и прошептала ему: "Может, чтобы не болело, хочешь чего-нибудь поласковее?" И будто самому себе, он повторил: "Поласковее?" Я подтвердила: "Да, поласковее".
Он помолчал; я высвободила из его руки свою, сунула ее между одеялом и простыней и положила на его член. Он сразу откликнулся и тем местом, и всем телом; моя ладонь ощутила вздутие, похожее на букет свежих цветов, завернутых в целлофан. На мой шепот: "Так легче?" - он ответил: "Да". Глядя на мерцающий свет экрана в темной палате, я медленно и потихоньку начала водить ладонью по кругу, не грубо, а нежно и деликатно. И тогда, знаешь, что мне почудилось? Будто под простыней собрался клубок только что отловленных осьминогов, живых, все еще мокрых и скользких от морской воды, и они закопошились.
Я непроизвольно воскликнул:
- Как странно!