Очевидного не видеть не недостаток есть, в качестве недостатка впрочем часто весьма наблюдаемый, но достоинство исключительное там, где оно на дело какое-либо направляется, и детям особенно Господь подобные прегрешения допускает, поскольку к детям в играх их Он весьма серьёзно относится, к взрослым уже иронически и шутя не смешно, отчего взрослые своею серьёзностью непременно перед Господом кичатся, хотя легче им не становится от того, зато детям проклятие это своё часто за преимущество выдать желают, ты ещё маленький, ничего не понимаешь, вот вырастешь, тогда поймешь, говорят, а не видят, что жизнь к натянутому пониманию не принуждающая, которая детская, куда более благостна, и само это взрослое принуждение к пониманию такую службу могло сослужить, дабы видно было: отвернул Господь взор свой с дитя своего, не насовсем, а вполовину лишь, но и этой половины отсутствующей взгляда Божьего вполне себе хватит к тому, чтобы жизнь единственная не задалась никак и насовсем; а хуже то ещё, что задалась она или не задалась, взрослые о том тоже решать вполне натужно и по-взрослому стараются, будто решением этим переменчивым они что-то к себе прибавляют, если не в глазах Господних, то уж наверняка в глазах окружающих их; и хотя прибавка такая часто и удаётся, то потому только, что окружающие сами с бельмом удавшести собственной вокруг себя ходят, не ведая о том, что всем этим себя бесповоротно обворовывают, а значит и в глазах Господних тоже; остаётся надеяться им, что Господь и вовсе не существует, что они и надеют себе; отец Дмитрий пока вопросов себе таких может не ставить, именно так: не не может ставить, а: может не ставить, ибо свободен он ещё в постановке вопросов своих, и потому они пока звучат и по-настоящему спрашивают, а когда взрослым он станет и с вопросами такими познакомится, даже и воли собственной супротив, то, поскольку воля его свободна будет весьма, сможет он избавить себя от нужды отвечать на них иначе как вопросами другими, и будут требовать окружающие ответа настоятельно, и тем настоятельнее, чем отец Дмитрий будет на этот счёт молчаливее, но воистину отзывчив тот человек, который не на всё подряд отзывается, но, напротив, понимает, что некоторая отзывчивость тем самым и гибелью уже оборачивается; но это всё затем, а пока переворачивает отец Дмитрий необходимость прятаться и таиться, дабы что-то ему удалось до конца довести, и осваивает показательность особую: пусть все видят, кто он, и тогда, пожалуй, он сможет стать тем, кем все его увидят; сидит с друзьями на лавке без спинки зелёной в аллее, что через город протянулась вдоль дорог основных, вечером, и ходят тут эти самые все, которые видят всё и видеть должны, будто в целях прогулочных, хотя понятно весьма, что гулять среди людей невозможно, разве только в одиночестве на гору поднимаясь и в лесу бродя, пусть даже и вечером зимним, когда листьев нет, все деревья чёрны, и лишь ветки от ветра скрипят да птицы иногда крыльями хлопают и по-вороньи каркают; но сейчас не одинок он, а в компании друзей или тех, кого так назвать можно, и кого он так потому и называет, сидит на лавке этой, и самой красивой среди их компании девушке слывущей, со светлыми волосами и ногами длинными, ещё подростку совсем, гладит все места потаённые через джинсы её узкие, на колени её к себе предварительно и нескромно чрезвычайно усадив, и подыгрывает она ему, бёдрами своими по чреслам его ёрзает, от этого и лишь от этого, да ещё от того, что думает отец Дмитрий, что все ему завидуют, возбуждается он весьма, и дыхание своё учащённым чувствует, но не чаще её дыхания, а её куда чаще, и прямо-таки горячее, хотя назойливость подруги этой, которую звали Светланой, чрезмерной становится, и была бы отцу Дмитрию оттого неприятна она, но теперь перед взглядами друзей завистливыми и прохожих неравнодушными, ему приятно, убеждает он себя в приятности происходящего насильственно прямо-таки, отчего ещё сильнее дыхание учащается, но только не через сердце своё убеждения обрести чает, но в зеркале мнений других людей предполагаемом себя ищет, языками они сплетаются, и чувствует как у неё там, где рука его промеж ног её, джинсами обтянутых, двигается неспешно весьма, там у неё всё теплым, прямо-таки горячим делается в момент этот, да и у самого уже в джинсах части выдающиеся весьма появляются, но о возбуждении своём сказать ей не смеет теперь, хотя и чувствует она его хорошо, иначе она соскочит с члена его джинсового бедрами своими джинсовыми, и интересно теперь отцу Дмитрию: почему к высказыванию она прямому не готова никак, и вспугнуть правдой её сейчас, когда он в центре внимания общественного ищет себя, и вот-вот обрящет искомое, никак нельзя; а то, что она вмиг убежала бы от него и сказала, что пошл он, как бежала Эмма, но не Бовари, а как бежала Эмма от героя Стивена, и так же Света, это она-то, нынешняя, это твёрдо отец Дмитрий уже знает, сердцем как раз и чувствует, так же твёрдо как органом своим ей в правую ногу упирается, и сейчас он не будет ничего напрямую говорить, а потом будет, и лишь затем он получит подтверждение этому чувствованию сердечному, но, поскольку оно сердечное, то от подтверждения его или опровержения ничего не прибавляется нисколько; а пока неприятен отцу Дмитрию язык её уже, сколько же можно, ну полизались и будет, у него уже и возбуждение от этого пропадает, а у неё, наоборот, растёт, видимо от этого именно целования; и нехорошо как-то это, равнодушно для сердца, но убеждает себя он, что коли на неё так много взоров завистливых, и даже ради неё он раз с местным хулиганом на драку вышел, но подружился с ним вместо драки, и часто так будет: кто всерьёз решается и долго весьма на это дело недостойное, тот с противником роднится ещё крепче чем друзья обычные, по равнодушию лишь вместе находящиеся, так вот, если взоров так много и драка почти, то не может быть язык её так неприятен, как он сейчас неприятен, это в нём, в отце Дмитрии, что-то не то, ужасается он сейчас, и потому учиться надо, пока шанс есть и возможность благостная, учиться тому, что вот то, что неприятно тебе сейчас и есть единственно приятное в этом мире, если миру этому верить, а больше верить и некому; заставляет отец Дмитрий так думать себя, и время тянется, вечер идет, и надоело уже это всё ему, и разговоры интересные лишь до тех пор, пока собеседники не смолкнут, а как смолкнут, то умы их юные поймут, что глупости говорят, и потому задача не смолкать негласная над их голосами витает, но нет ведь, длится и длятся, тоже бесконечность разворота баянных мехов в отсутствии интимности приятной подтабуреточной, учит себя отец Дмитрий, что жизнь такова; и учит себя отец Дмитрий тому, что любит он, несомненно, а то как же, Светлану, хотя и не чувствует этого, опять же, так непосредственно, как вот рукой чашечки бюстгальтера её, любовь как грудь Светланы для него сейчас, когда чашечки ощущаешь, и это Светлана сама и есть, а вот до груди её, до соска торчащего, никак не добраться, и это любовь глубокая к Светлане этой; а ежели тут любви нет, то её вообще, видимо, не бывает, но не может быть, чтобы это не она, в конце концов ведь теоретически, в разумениях, понимает отец Дмитрий, что ежели бюстгальтер снять, как это Света в одиночестве вечером делать будет, перед тем как в ванную идти, так там, на месте соски, просто он сейчас до них добраться не сможет, она ему по рукам даст и обидится, но они же там есть, вот и любовь также: он просто до неё добраться не может чувствованием своим, но она же есть, вот, задницей по коленям елозит так, что ноги уже отсиделись и вставать теперь трудно будет, а идти смешно; да, это любовь, она такова и другой не бывать: когда у отца Дмитрия на коленях сидит девушка всеми другими красавицей почитаемая, но сидит на коленях она именно у него, и язык её мокрый отцу Дмитрию почти до горла доходит, и член его девственный она сломать своей задницей упругой даже на напополам, а частей на пять, как минимум, стремится, такова любовь, может уже на следующее утро заметить житейски весьма отец Дмитрий, однако он не сделает этого, а будет так говорить тот, кто следующий будет со Светланой через неделю уже так же на лавке сидеть, и скажет он это отцу Дмитрию, и добавит ещё насчет него, отца Дмитрия: видно не судьба у тебя, и вздохнёт деловито; а пока постигает отец Дмитрий ту часть истины очередную, которая целой сможет стать лишь когда он скажет себе не громко и прилюдно, но тихо и в одиночестве покойном, что не для него всё это, и все эти, когда тебе все завидуют, это приятно конечно весьма, но коли завидуют, то пусть такой любовью и довольствуются, ежели ею довольствоваться можно вообще; и они завидуют, и довольствуются и надовольствоваться не могут, потому, что это не любовь никакая, но никак этого им не объяснишь, а вот отец Дмитрий это уже понимает, и понимает ещё опечаленно, что он сам-то, видимо, вообще любить не способен, и любовь всякая это не для меня; но мы знаем, что он погорячился, потому что любовь всякая весьма всякой бывает, а выводы о ней делать, даже с первой не столкнувшись и лба о неё не разбив, вообще нельзя, но отец Дмитрий этого не знает пока, как и все в возрасте его, ибо наоборот, весьма суждения резкие и всеохватывающие из мелочей подростки выуживают, а взрослые, напротив, из событий глобальных мелочи тащат, и подростки очень этим во взрослых весьма раздражены, а взрослые терпеть подростковое в подростках могут, да не всегда; а дня через два, много над этим думая, что весьма людей молодых такого возраста среди людей остальных выделяет, долго и серьёзно над недостойным размышления размышлять, приходит отец Дмитрий к выводу о том, что в любви он всё же нуждается и не может от неё отказаться потому лишь, что, к примеру, сосок у Светланы в вечер тот не нащупал, а попросить нельзя было, хотя и ей и ему этого хотелось весьма, нуждается он в любви, но не в такой вот, коей все восторгаются и к коей своим восторгом всех остальных склоняют, а в другой, в какой именно, не ведает, ибо нет примера пока,
лишь нужда великая к тому имеется; и пусть отныне любви критерием будет не то, что ею зовется и со стороны так опознано без труда быть может, что само как собака бездомная под колеса бросается, но то, о чём отец Дмитрий может чётко и твердо сказать, что это вот ему нравится, и в нравильности чего он убеждён всем сердцем быть может. А вот с этим возникнут, непременно возникнут, и даже уже возникли, и тут как тут, наготове другие трудности, похлеще невкусного языка красивой для других девушки, к коей сам равнодушен: убеждённость твёрдая в том, что отцу Дмитрию нравится, вещью чрезвычайно мягкой и податливой оказывается, не в пример убеждённости воспитанной к тому, что не нравится; мягкость эта и податливость, конечно, не кисель в детском саду, в полдник подаваемый, но по меньшей мере, как разноцветные пластилина куски в том же детском саду, на занятиях воспитателем выдаваемые; с пластилином оно понятнее, он ведь разве перед тем только, как из него что-то лепить собираешься и не приступил ещё, разделённым на разноцветные бруски и кирпичики пребывает, а как лепка началась, и особенно как она закончилась, а тем паче когда перелепливваешь что-то из уже слепленного, так смешивается он весь в одноцветную серую либо коричневую смесь, в зависимости от преобладания цветового изначального, смесь с вкраплениями цветными, и тогда, супротив остального, вкрапления эти ничтожные откровением чистого цвета предстают для глаза неискушенного детского, хотя никакие это не откровение и не чистота, а лишь смешаться в грязь не успевшее; вот и намерения наши, до того как мы действовать начали, чистыми цветами и откровением, не иначе, наперёд выглядят и ощущаются, пока у них зритель единственный: тот кто их свершить вознамерился, а как решимость в действие их приводит, так становятся они серыми и коричневыми, и хорошо, если взгляд чей ещё вкрапления чистоты изначально задуманной в действиях этих смазанных намерений если уж не усмотреть, то хотя бы предположить по наивности или по доброте неоправданной сподобится; и даже если всё так угадать удастся, что намеренно не смешается цвет с цветом другим в грязь, и сохранится он так именно, как хотел лепитель оного, то не предугадать тут уж никак, как эти цвета с другими смотреться будут, поскольку особость собственная всегда постигается разве что так, будто один ты во всём мире, но она, напротив, и не она даже, а то, что ею по привычке зовётся, предстаёт лишь в окружении именно что непредвиденном, на столе когда фигурки собираются, к картону ногами, хвостами, головами и другими частями уже немыслимыми и неназываемыми прикрепляясь, это когда занятие пластилиновое заканчивается; и стало быть особость намерений никакой лепкой их не приобрести, и, стало быть, нет её в лепке, и от привычки избавляться надобно этой, а ещё лучше не приобретать её, привычки не в наших силах имеются, в отличие от первоначального обретения их нами; и тогда привыкшему кажется уже, будто никакой особости и вовсе в мире нет, однако же, точнее было бы сказать, что она, ежели и имеется, что под вопросом большим весьма, да под таким, что в тени его незримо то, о чём спрашивает он; так вот, ежели и имеется она, особость эта, то иначе она обретается явно, а именно образом неявным; это отец Дмитрий уже сейчас понимает, пока слонов пластилиновых и зайцев лепит цветом грязных со всеми вместе, но как особость обретается намерений, не пред лицем Господнем, что неизвестно никому, хорошо хоть бы Он Сам о том ведал, хотя Ему-то зачем, а перед людьми, это отцу Дмитрию чуть позже известно станет и странно весьма, а раньше или позже это вопрос ведь времени, несущественный то есть, и главное, как тоже ясно весьма, это не ответы, а умение под вопросом на происходящее взирать, а уж в этом отец Дмитрий преуспел даже раньше, чем пластилин в руки взял впервые; хотя ребёнок всего этого в смешении цветов не замечает, он ведь помнит что сделать хотел более того, чем сделалось, и потому по рисункам детским мы намерения легко видим, и восхищаемся их чистотой, не рисунков, но намерений, что для детей совпадает впрочем, от исполнения чистотой нисколько не зависящей, и потому дети умеют ещё играть в игры, где лишь намерения одни, почитаемые за свершённые, когда палка это ружьё и стреляет в намерении, а в действительности не стреляет, и хорошо, что нет, и меж собой намерения свои они так же отчетливо видят, как и взрослые их намерения умеют некоторые видеть; но у взрослых, у них всё иначе: глядя на намерения даже пока ещё в действие не приведённые, мы уже лишь грязь смазанной действительности предугадываем без труда; но это так, к слову, а когда руки с трудом от пластилина отмыты уже, и под ногтями пластилин лишь и смог остаться, да ещё кусочки мыла, которое воспитательница торопливо под ногти пихала, пока суп, по тарелкам разлитый, не остыл, и чтобы зараза пластилиновая на стол не попала обеденный предсонный, тогда все за столики по четверо садятся, девочки две и мальчика тоже два, одна другого напротив, суп тогда этот самый подается, все равно подостыть успевший, и когда это суп всё успевает, а те, кто его едят едва-едва, суп, гороховый к примеру, и с хлебом нарезанным тарелочка; и наглец за столом, которым отец Дмитрий никогда не является, и до того это верно, что начинает казаться даже, будто наглецом становится каждый, кто вот с этим, пока ещё белокурым, мальчиком в шортах синих с полоской белой по бокам двум, и в маечке жёлтой с утенком странно изогнутым белым, кто с ним сядет за один стол, тот сразу же наглецом и станет; это он, отец Дмитрий, наглецов всяческих своим присутствием смиренным на свет порождает, и сотворяет их, и не иначе затем только все рядом наглецами становятся, чтобы подчеркнуть лишний раз отцу Дмитрию и для остальных незримо, что он наглецом не является, не такой, и потому удовольствий ему в другом искать совсем стоит, либо вообще удовольствия не для него, как и длинноногая светловолосая Светлана чуть позже им будет оставлена себе на удивление, у отца Дмитрия свои, ненаглые, удовольствия быть должны, и вот наглец новоиспеченный тянет руку за хлебом и вытягивает кусок, если он корочка непременно, корочкой за столом общим завладеть в саду детском, это всё равно что на дорогом автомобиле в саду взрослом, который городом зовётся, проехаться, и всё равно что Светлану при всех к себе на колени сажать, да так, чтобы органом этим в неё сначала её джинсы, а затем и твои, хотя это с какой стороны смотреть, а смотреть чуть после будет отец Дмитрий на это достаточно, сначала по телевизору, впрочем не об этом сейчас речь; и ничего в этом особенного нет, и отец Дмитрий это ещё в шортах сидючи на стульчике деревянном со спинкой резной уясняет, он будет довольствоваться транспортом общественным, а теперь берёт он те куски хлеба оставшегося, которые для наглеца интереса уже не представляют никакого, наглец бахвальски взглядом всех окидывает, и досаду испытывает оттого, что отец Дмитрий будто не заметил его победу, хотя сейчас он её, победу эту ещё замечает, но не понимает, а позже и замечать перестанет, как это всегда с тем, что для него интереса не представляет, происходить будет, и смотрит тогда наглец: как дела с этим же за соседними столиками обстоят, а отец Дмитрий берёт оставшийся хлеб, который не корочка, да разве что мягче и есть его приятнее, как и девушки у него будут, которые не другим нравятся, а которые очень плотно его в себя принимают, так что чувствует он их хорошо, и они, к обоюдному удовольствию обоих; а пока готов мирится отец Дмитрий с большей мягкостью и приятностью хлеба никому не нужного по сравнению с хлебом, всем нужным, и мирится с радостью для себя, и для наглеца новорожденного тоже с радостью, что уступил, но с радостью, досадой попорченной, что уступил, сам того не понимая якобы, но и это всё к слову пришлось, а дело в том, что в супе этом, к примеру гороховом, мяса кусок небольшой плавает.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО "ЛитРес".
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.