Дюжина красных курток набилась в "зодиак", которым управлял Чарли. В основном это были женщины, которые уже насмотрелись пингвинов на всю оставшуюся жизнь и мечтали о шопинге. Они наперебой спрашивали, что там можно купить.
– Не знаю, – отвечал Чарли с легким презрением. – Футболки.
Я впервые оказалась на улице в такой мороз. Жесточайший ветер задувал со всех сторон. Все мое существо моментально съежилось. Стоило пошевелиться, как к коже прикасался новый холодный кусочек костюма, так что я застыла в неподвижности. Совсем чуть-чуть повернула голову, только чтобы видеть берег.
Чем ближе мы подходили к порту Локрой, тем меньше и меньше почему-то становилось здание. Тут я в первый раз испугалась. Чарли дал газу, и "зодиак" причалил к скалам. Я перекатилась через надувной борт и уронила спасательный жилет. По большим скалам, обходя поющих папуанских пингвинов, которые охраняли свои каменные гнезда, добралась до деревянных мостков, ведущих к входу. На холодном сером ветру полоскался британский флаг. Я дошла первой и распахнула дверь. Меня приветствовали две девушки-студентки. Вид у них был глуповатый и восторженный.
– Добро пожаловать в порт Локрой! – сказали они c британским акцентом.
Я оказалась в комнате с бирюзовыми стенами. Внутри было так же холодно, как снаружи. Это была сувенирная лавка. С потолка свисали разноцветные флаги, столы ломились от книг, мягких игрушек и открыток. На стеклянных полках громоздились толстовки, бейсболки и все, на чем можно вышить пингвина. Никаких следов мамы, но с чего бы ей там быть? Это всего лишь сувенирная лавка.
В конце комнаты был проход в остальную часть порта Локрой, но англичанки его загородили. Я не растерялась и сделала вид, что интересуюсь доской объявлений. Другие пассажиры к тому времени тоже просочились внутрь и теперь охали и ахали над своей добычей. Ради этой вылазки даже женщина-судоку оторвалась от библиотеки.
– Добро пожаловать в порт Локрой, – вступили девушки. – Добро пожаловать в порт Локрой.
Казалось, мы стоим там уже целый час.
– А где люди, которые тут живут? – спросила я, наконец. – Где вы живете?
– Вот тут и живем, – сказала одна из них. – Давайте подождем, пока все соберутся, и начнем лекцию. Добро пожаловать в порт Локрой, – начали они снова.
– Но где вы спите? – не отставала я.
– Добро пожаловать в порт Локрой. Все подошли? А, нет, вон еще идут.
– Тут есть что-нибудь типа столовой? Остальные там?
Но девушки смотрели поверх моей головы.
– Добро пожаловать в порт Локрой. О’кей, кажется, все здесь.
Одна из них затараторила:
– Во время Второй мировой войны порт Локрой был секретной базой британских вооруженных… – Она прервалась, потому что вошла группа японских туристов, неся с собой, как обычно, легкую сумятицу. Я не вытерпела и протиснулась мимо англичанок.
Там оказались две маленькие комнатки. Я шагнула налево, в старинный командный пункт: столы и ржавые машины с циферблатами и рычагами. И никого. В дальнем конце была дверь с табличкой "НЕ ОТКРЫВАТЬ". Я прошла мимо целой стены ветхих книг и потянула дверь на себя. Меня ослепил свет: дверь вела наружу, в снежное поле. Закрыв ее, я прошла в другую комнату.
– В тысяча девятьсот девяносто шестом году Британский фонд антарктического наследия выкупил порт Локрой и превратил его в музей живой истории, – говорила одна из девушек.
Другая комната служила кухней: ржавые плиты, полки, уставленные чудными продуктами и британскими консервными банками. Там тоже была дверь с табличкой "НЕ ОТКРЫВАТЬ". Я метнулась к ней и распахнула настежь. То же самое… Cнежное сияние, такое, что глазам больно.
Я захлопнула дверь. Когда глаза снова привыкли, вернулась в основное помещение и попыталась прикинуть, что и как. О’кей, дверей тут только три. Та, через которую мы вошли, и эти две, ведущие наружу…
– Во время войны порт Локрой был опорным пунктом операции "Табарин", – продолжали девушки.
– А я вот не пойму, – встряла я, – сколько человек тут живет?
– Только мы вдвоем.
– А где же вы все-таки живете? Где вы спите?
– Здесь.
– Что значит "здесь"?
– Расстилаем спальные мешки в сувенирной лавке.
– А куда вы ходите в туалет?
– На улицу…
– А где вы стираете?
– Ну, мы…
– А моетесь где?
– Они так живут, – рявкнула на меня одна из туристок – веснушчатая, с голубыми глазами и обильной сединой в светлых волосах. – Хватит грубить. Эти девушки приехали сюда на три месяца и писают в баночку. Это приключение.
– Тут правда только вы вдвоем? – бессильно спросила я.
– Еще пассажиры круизных кораблей, которые приходят на экскурсии.
– А никто, скажем, не сходил с одного из кораблей, чтобы пожить с вами? – услышав слова, вылетавшие из моего рта, я внезапно поняла, каким ребячеством была идея, что мама ждет меня здесь. Я заревела, как младенец. К унижению добавлялась злость на саму себя за то, что я позволила надежде так глупо разгореться. Сопли лились по лицу, попадали в рот, на подбородок и на новую красную куртку, которую мне было жалко, потому что я могла оставить ее себе.
– Господи боже, – сказала веснушчатая дама, – да что с ней такое?
Я плакала и не могла остановиться. Я оказалась в ловушке в этом странном доме, окруженная сухими пайками, фотографиями Дорис Дэй, ящиками виски, ржавыми банками овсяных хлопьев, на которых изображен молодой "Квакер Оутс", аппаратами Морзе, кальсонами, висящими на бельевой веревке и слюнявчиками с надписью "Антарктический пляжный клуб". Чарли, опустив подбородок, что-то говорил в рацию, прицепленную к куртке. Толпа встревоженных дам спрашивала, что случилось. Теперь я знаю даже, как будет "что случилось" по-японски.
Я пробурилась сквозь нейлоновую толпу и выбралась наружу. Спотыкаясь, сбежала по трапу, а оказавшись внизу, перелезла через несколько больших валунов и остановилась у крошечной бухты. Оглянулась назад. Людей не было. Я села отдышаться. Увидела морского слона, словно спеленутого собственным жиром. Он перекатывался с боку на бок. Я не могла представить, как он может двигаться. Из глаз, похожих на большие пуговицы, сочились черные слезы. Из носа тоже сочилось что-то черное. Из моего рта при дыхании вылетали клубы густого пара. Холод сковал меня. Я решила больше не шевелиться. Антарктида и вправду оказалась ужасным местом.
– Би, солнышко. – Это был папа. – Спасибо, – тихо сказал он японке, которая, должно быть, привела его ко мне. Он сел и протянул мне носовой платок.
– Пап, я думала, что она тут.
– Я понимаю, почему ты так думала.
Я немного поплакала, потом перестала. Но плач продолжался. Это плакал папа.
– Я тоже по ней скучаю, Би. – Его грудь судорожно дергалась. Он плохо умел плакать. – Знаю, ты думаешь, что у тебя монополия на это. Но мама была моим лучшим другом.
– Она была моим лучшим другом.
– Я ее дольше знал. – Он говорил совершенно серьезно.
Теперь, когда рыдал папа, мне вроде как было нельзя. Не могли же мы оба сидеть на скалах в Антарктике и плакать.
– Все будет нормально, пап.
– Ты абсолютно права, – сказал он и высморкался. – Все началось с моего письма доктору Куртц. Я просто пытался помочь маме. Поверь мне.
– Я верю.
– Ты замечательная, Би. И всегда была замечательной. Ты наше величайшее достижение.
– Не особенно.
– Правда.
Он обхватил меня и притянул к себе. Мое плечо точно вошло ему под мышку. Я почувствовала его тепло. Устроилась поудобнее.
– Вот, возьми, – он покопался в карманах и достал две карманные грелки. Я взвыла от удовольствия.
– Тебе тут тяжело приходится, конечно. Ты не так себе представляла путешествие. – Тут он сентиментально вздохнул. – Я жалею, что тебе пришлось прочесть все эти документы. Не для тебя все это. В пятнадцать лет такое читать не надо.
– Я рада, что их прочла.
Я не знала, что у мамы были другие дети. Мне казалось, что она предпочла бы родить всех этих детей и любила бы их так же, как меня, но выжила только я, и то подпорченная, с больным сердцем.
– Пол Йеллинек прав. Он отличный парень, настоящий друг. Надо бы нам съездить в Лос-Анджелес и погостить у него. Он знал Бернадетт лучше всех. Он понимал, что ей необходимо творить.
– Или она превратится в угрозу для общества.
– Вот тут я действительно подвел твою маму. Она была художником, и она перестала творить. Я должен был сделать все возможное, чтобы она вернулась к работе.
– А почему не сделал?
– Не знал, как. Заставить художника творить… это неподъемно. Я умею программировать. А этого не понимал. До сих пор не понимаю. Знаешь, пока я не прочел ту статью в "Артфоруме", я не помнил, что мы купили "Стрейт-гейт" на ее мак-артуровские деньги. Вокруг нас в буквальном смысле рушились ее надежды и мечты.
– Не понимаю, чего все прицепились к нашему дому.
– Ты когда-нибудь слышала, что мозг обладает механизмом вытеснения?
– Нет.
– Допустим, тебе вручают подарок, ты его открываешь и видишь, что это роскошное бриллиантовое колье. Сначала ты вне себя от радости, бегаешь по потолку и просто счастлива. Назавтра колье тебя тоже очень радует, но уже не так. Через год ты на него смотришь и думаешь: "А, это старье". С негативными эмоциями то же самое. Допустим, у тебя треснуло ветровое стекло. Ты страшно расстроилась. О нет, моя машина, стекло разбито, я ничего не вижу, это трагедия! Но у тебя не хватает денег заменить его, и ты ездишь так. Через месяц тебя спрашивают, что случилось с ветровым стеклом, а ты говоришь: "В каком смысле?" Потому что твой мозг это вытеснил.
– Когда я первый раз пришла к Кеннеди в гости, – сказала я, – у нее в доме пахло просто отвратно. У нее всегда так пахнет, потому что ее мама вечно жарит рыбу. Я спросила, откуда вонь, а она: "Какая вонь?"
– Именно. Знаешь, почему мозг это делает?
– Не-а.
– Для выживания. Надо быть готовым к новым впечатлениям, потому что они часто сигнализируют об опасности. Если живешь в джунглях, полных благоуханных цветов, нельзя все время восторгаться ароматом – рискуешь не учуять хищника. Вот почему считается, что мозг вытесняет ощущения. Это в прямом смысле вопрос выживания.
– Круто.
– То же самое произошло со "Стрейт-гейт". Мы вытеснили дыры в потолке, сырые пятна на полу, заколоченные комнаты. Не хотел говорить тебе этих слов, но люди так не живут.
– Мы так жили.
– Мы так жили.
Прошло много времени. Было хорошо. Кругом не было никого, кроме нас двоих и тюленя. Папа вертел в руках гигиеническую помаду.
– Мы были как "Битлз", пап.
– Я знаю, малыш, что ты так думаешь.
– Серьезно. Мама – это Джон, ты – Пол, я – Джордж, а Пломбир – Ринго.
– Пломбир, – засмеялся папа.
– Ага, Пломбир. "Обижен на прошлое, страшится будущего".
– Что? – спросил папа, растирая помаду по губам.
– Это мама прочла в книжке про Ринго Старра. Там говорилось, что сегодня он обижен на прошлое и страшится будущего. Мама хохотала как сумасшедшая. С тех пор стоило нам увидеть, как Пломбир сидит, разинув рот, мы говорили: "Бедный Пломбир – обижен на прошлое, страшится будущего".
Папа расплылся в улыбке.
– Су-Линь… – начала я, но, произнеся ее имя, запнулась. – Она хорошая. Но она как какашка в рагу.
– Что в рагу? – переспросил папа.
– Допустим, ты готовишь рагу, – начала объяснять я. – Оно очень вкусное, и ты наверняка хочешь его съесть, да?
– Допустим.
– А потом кто-то подбросил в него маленькую какашку. Но даже если она очень маленькая, и даже если ты ее очень хорошо размешал, – захочешь ли ты теперь есть это рагу?
– Нет.
– Так вот, Су-Линь – это какашка в рагу.
– По-моему, это несправедливо, – сказал он, и мы оба засмеялись.
За все время путешествия я первый раз как следует посмотрела на папу. На голове у него была эластичная повязка, закрывающая уши. На носу – цинковая мазь. Лицо блестело от солнцезащитного и увлажняющего кремов. На нем были темные альпинистские очки со шторками по бокам. Заклеенная линза была незаметна, потому что другая была такой же темной. Ненавидеть его было не за что.
– Знаешь, не только тебе приходили в голову безумные идеи насчет мамы. Я думал, что, может быть, она сошла с корабля, увидела меня с Су-Линь и как-то сумела проскользнуть мимо нас. Знаешь, что я сделал?
– Что?
– Нанял в Сиэтле частного сыщика, чтобы он поехал в Ушуаю ее искать.
– Правда? Настоящего частного сыщика?
– Они занимаются розыском людей вдали от дома. Мне его порекомендовал кто-то с работы. Он просидел в Ушуае две недели, проверял приходившие и уходившие суда, отели. Ничего не смог найти. А потом мы получили рапорт капитана.
– Да… – протянула я.
– Би, – осторожно сказал он. – Мне надо тебе кое-что сказать. Ты заметила, что я не бешусь из-за невозможности проверить почту?
– Да нет. – Мне стало стыдно. Я только сейчас поняла, что вообще не думала о папе. А ведь это была правда, обычно он постоянно проверяет почту.
– У нас огромная реорганизация. Кажется, о ней должны объявлять прямо сейчас, когда мы тут сидим. – Он посмотрел на часы. – Сегодня десятое?
– Не знаю. Наверное.
– С десятого числа "Саманта-2" закрыта.
– Закрыта? – Я даже не поняла, при чем тут это слово.
– Все кончилось. Они сливают нас с играми.
– То есть типа с Xbox?
– Типа того. Уолтер Рид пошел на попятную из-за бюджетных сокращений. В "Майкрософте", если ты не поставляешь товар, ты ничто. Если "Саманта-2" будет вместе с играми, они по крайней мере смогут выбросить на рынок миллионы изделий.
– А как же те паралитики, с которыми ты работал?
– Я веду переговоры с Вашингтонским университетом. Надеюсь продолжить нашу работу там. Но есть сложности, потому что "Майкрософт" владеет патентами.
– Я думала, ты владеешь патентами.
– Я владею памятными кубиками. Патентами владеет "Майкрософт".
– Так ты что, уходишь из "Майкрософта"?
– Уже ушел. На той неделе сдал пропуск.
Папу без пропуска на шее я почти не представляю. Ужасная печаль затопила меня и заполнила до краев. Я испугалась, что она меня разорвет.
– Так странно, – только и смогла вымолвить я.
– Сейчас подходящий момент, чтобы сообщить тебе кое-что еще более странное?
– Думаю, да.
– Су-Линь беременна.
– Что?
– Ты слишком мала, чтобы понять, но это была всего одна ночь. Я слишком много выпил. Все кончилось, не успев начаться. Я знаю, это звучит… как бы ты сказала… отвратно?
– Я никогда не говорю "отвратно".
– Только что сказала. Ты сказала, что так пахнет у Кеннеди дома.
– Правда беременна?
– Ага.
Бедняга, он выглядел так, как будто его сейчас вырвет.
– И значит, твоя жизнь, в сущности, кончена. – Мне стыдно, но я почему-то улыбалась.
– Не буду отрицать, это приходило мне в голову. Но я стараюсь это так не называть. Предпочитаю думать, что моя жизнь изменилась. Наши жизни. Моя и твоя.
– Значит, у нас с Линкольном и Александрой будет общий брат или сестра?
– Ага.
– Вот жесть.
– Жесть! Терпеть не могу, когда ты произносишь это слово. Но это и правда жесть.
– Пап. Я тогда назвала ее Йоко Оно, потому что она поссорила "битлов". Не потому, что она азиатка. Я не хотела.
– Я знаю.
Хорошо, что там был тот сопливый тюлень: мы могли смотреть на него, а не друг на друга. Но потом папа взялся за глазные капли.
– Пап, ты только не обижайся, но…
– Но что?
– У тебя слишком много примочек. Я даже запомнить их все не могу.
– Хорошо, что тебе не приходится этого делать, правда?
Мы посидели немного молча, а потом я сказала:
– В Антарктике мне больше всего нравится, наверное, просто сидеть и смотреть.
– Знаешь почему? Когда человек подолгу смотрит на горизонт, его мозг вырабатывает эндорфины. Это как эйфория у бегуна. А сейчас мы все живем, уставившись в экраны в двенадцати дюймах от носа. Неплохая смена обстановки.
– У меня идея. Надо изобрести такое приложение, чтобы ты смотрел в телефон, а твой мозг думал, что ты смотришь на горизонт. Чтобы эйфория бегуна возникала от набора эсэмэсок.
– Что ты сказала? – Папа повернул ко мне голову. Было слышно, как в ней бешено закрутились шестеренки.
– Не смей красть мою идею! – Я пихнула его в бок.
– Считай, что я тебя предупредил.
На это я ничего не ответила, если не считать бурчания. Потом пришел Чарли и сказал, что пора возвращаться.
За завтраком Ник, счетчик пингвинов, снова спросил, не хочу ли я ему помогать. Звучало интересно. Нам надо было отплыть раньше всех в отдельном "зодиаке". Ник разрешил мне постоять за рулем. Ника лучше всего описывает слово "никакой". Некрасиво так говорить, но это, в общем, правда. Когда он советовал мне широко сканировать горизонт – туда-сюда, туда-сюда, как прожектор, – то проявил нечто вроде индивидуальности. Рассказал, что, вернувшись домой после первой поездки в Антарктиду, после того, как он тут водил "зодиаки", он первым делом попал в аварию, потому что смотрел то налево, то направо, то налево, то направо и в конце концов въехал в зад идущей впереди машине. Но это все же не индивидуальность. Это просто авария.
Он высадил меня возле колонии пингвинов Адели и вручил лист со спутниковой картой, на которой были отмечены какие-то границы. Карта была сделана на основе исследования месячной давности – тогда другой ученый считал яйца. Моей задачей было выяснить, из скольких вылупились птенцы. Ник оценил размер колонии.
– Похоже, размножение не состоялось.
Меня поразило, как буднично он это сказал.
– Что значит "не состоялось"?
– Адели запрограммированы на то, чтобы из года в год откладывать яйца в одном и том же месте. Весна в этом году была поздняя. Во время их гнездования земля была еще под снегом. Похоже, птенцов нет.
– Да откуда вы знаете? – Я совершенно не понимала, откуда он это взял.
– Это ты должна узнать. Наблюдай за их поведением, потом расскажешь, что увидела.
Он оставил мне приборчик с кнопкой и ушел к другой колонии, обещав вернуться через два часа. Адели, наверное, самые милые из пингвинов. У них угольно-черные головы, а вокруг черных глазок нарисованы ярко-белые круги, словно оправа. Я начала с верхнего левого угла и нажимала на кнопку каждый раз, как видела серый пушистый комок, выглядывавший между ног Адели. Клац, клац, клац. Я прошла по верхнему краю отмеченной на карте области, потом спустилась ниже и пошла в обратном направлении. Надо было следить, чтобы не посчитать одно и то же гнездо два раза, а это очень трудно, потому что гнезда не расположены аккуратными рядами. Закончив, я посчитала все заново и получила тот же результат.