* * *
Для полноты картины скажу, что погода тем утром стояла просто адская: впервые с 11 сентября было остановлено паромное сообщение.
Мы с мамой позавтракали в ресторане, а потом, как всегда по субботам, заскочили на рынок. Мама ждала в машине, а я сбегала сначала в рыбные ряды за лососем, потом за сыром и напоследок – к мяснику за костями для собаки.
У меня тогда был период Abbey Road, потому что я прочла книгу о последних днях The Beatles. За завтраком я пересказывала ее маме. Например, что мешанина на второй стороне диска изначально задумывалась как отдельные песни. Уже в студии Пол решил слепить их в одно целое. Кстати, когда он писал Boy, you’re going to carry that weight, он точно знал, что происходит. Джон хотел, чтобы группа распалась, а Пол ему возражал. Boy, you’re going to carry that weight – это Пол обращается к Джону. "У нас неплохо получается вместе, – как бы говорит он. – Развал группы будет на твоей совести. Ты уверен, что готов с этим жить?" А заключительная инструментальная композиция, где битлы по очереди солируют на гитаре и где звучит единственное соло Ринго на ударных? Кажется, что это трагическое прощание с фанатами… Так и представляешь себе, как битлы в хипповской одежде играют эту последнюю часть альбома и смотрят друг на друга. Боже, думаешь ты, как же они, наверное, плакали. Ага. Все это Пол монтировал в студии, так что сентиментальность поддельная.
Между тем, когда мы добрались до паромной пристани, там собралась огромная очередь – она тянулась от погрузочной площадки под виадуком через всю Первую авеню. Никогда такой длинной не видела. Мама заглушила мотор и под проливным дождем пошла к кассе. Вернувшись, она рассказала, что ливневая канализация затопила паромную станцию на Бейнбридже. Три парома, битком набитые машинами, не могут причалить. Короче, полнейший хаос. Но паромы – такая штука: все, что ты можешь с ними сделать – это встать в очередь и не терять надежды.
– Когда вы выступаете? – спросила мама. – Не терпится на тебя посмотреть.
– Я не хочу, чтобы ты приходила.
А я-то надеялась, что она забыла. У мамы аж челюсть упала.
– Выступление будет для тебя слишком душещипательным, – объяснила я. – Ты умрешь от умиления.
– Но я мечтаю умереть от умиления! Обожаю это дело.
– Все равно не скажу.
– Ну ты и вредина.
Я поставила диск Abbey Road, который записала утром. Убедилась только, что задние динамики выключены, потому что сзади спал Пломбир.
Первая песня, конечно же, Come Together. Начинается с такого клевого странного "шшшуумп", а потом идут басы. А когда Джон запел Here come old flattop – с ума сойти, оказалось, мама знает ее наизусть! Не просто каждое слово, но каждую голосовую модуляцию. Она знала все эти all right, aww и yeaaaah. Все песни до единой! Когда дошло до Maxwell’s Silver Hammer, мама сказала: "Дурацкая песня. Детский лепет какой-то". А потом что сделала? Спела ее с начала до конца.
Я нажала на паузу.
– Откуда ты все это знаешь?
– Abbey Road? – Мама пожала плечами. – Понятия не имею. Его все знают. – И снова включила музыку.
А знаете, что случилось, когда началась Here Comes the Sun? Нет, солнце не засияло, зато мама просветлела, как будто солнце и правда выглянуло из-за туч. Помните, как звучат первые аккорды? Так, будто гитара Джорджа надеется на что-то. Мамин голос тоже был полон надежды. Во время гитарного соло она даже захлопала. Когда песня закончилась, она остановила диск.
– Ой, Би, – сказала она со слезами на глазах. – Эта песня напоминает мне о тебе.
– Мам!
– Хочу, чтобы ты знала, как мне иногда трудно все это выносить.
– Что выносить?
– Пошлость жизни. Но это не помешает мне отвезти тебя на Южный полюс.
– Мы не на Южный полюс едем!
– Я знаю. На Южном полюсе сто градусов мороза. Туда только ученые ездят. Я начала читать те книжки.
Я высвободила руку и включила музыку. Самое смешное вот что. Когда я нарезала диск, то не сняла галочку в меню, и iTunes по умолчанию оставил между песнями двухсекундные паузы. И вот началось то обалденное попурри, и мы с мамой спели You Never Give Me Your Money и Sun King, – ее, кстати, мама знает всю, и испанскую часть тоже, а ведь она по-испански не говорит, она французский учила.
А затем пошли двухсекундные дырки.
Если вам непонятно, насколько ужасно это раздражает, попробуйте подпевать Sun King. Под конец вы бормочете по-испански, уже готовясь насладиться Mean Mr. Mustard. Чем прекрасна концовка Sun King? Тем, что, с одной стороны, вы будто плывете по течению, а с другой – уже предвкушаете барабаны Ринго, которыми взрывается Mean Mr. Mustard. Но если ты забыл убрать галочку в iTunes, то звуки Sun King замолкают, и наступают…
ДВЕ СЕКУНДЫ СУРОВОЙ ЦИФРОВОЙ ТИШИНЫ.
А после Polythene Pam, только стихнет look out – бац! – ДЫРКА перед She Came in Through the Bathroom Window. Это пытка, серьезно. Мы с мамой выли в голос.
Наконец, диск закончился.
– Би, я тебя люблю, – сказала мама. – Я стараюсь. Иногда получается. Иногда нет.
Очередь на паром вообще не двигалась.
– Может, домой вернемся? – предложила я. Конечно, это был облом, потому что в Сиэтле Кеннеди не захочет у нас ночевать. Она боится нашего дома. Однажды она поклялась, что видела, как под ковром что-то шевелится. И как заорет: "Там что-то живое, там живое!" Я ей объяснила, что это просто ежевика растет сквозь пол. Но она была уверена, что там прячется призрак одной из стрейтгейтских учениц.
Мы с мамой взобрались на Холм королевы Анны. Она как-то сказала, что сплетение электропроводов над головой похоже на лестницу Иакова. Каждый раз, когда мы там проезжаем, я представляю себе, как запускаю растопыренные пальцы в эту паутину и играю в "колыбель для кошки".
Мы свернули на нашу дорожку и уже наполовину въехали в ворота, как увидели Одри Гриффин. Она двигалась в нашем направлении.
– Боже, – охнула мама. – У меня дежавю. Что еще ей надо?
– Поаккуратней там с ее ногами.
Это я так пошутила.
– Только не это! – сдавленно простонала мама и закрыла лицо руками.
– Что? – не поняла я. – Что это?
Одри Гриффин была без куртки и босая. Штаны до колена покрыты грязью. Грязь налипла и на волосы. Мама открыла дверцу, но мотор не заглушила. Не успела я вылезти, как Одри принялась истошно орать:
– Ваш склон только что сполз ко мне в дом!
У нас такой огромный двор, что газон заканчивается далеко внизу. Я не сразу поняла, о чем она.
– Во время приема в честь будущих родителей "Галер-стрит"!
– Я понятия не имела… – Мамин голос дрожал.
– Не сомневаюсь, – сказала Одри. – Вы же абсолютно не участвуете в школьной жизни. Там были оба первых класса!
– Никто не пострадал? – спросила мама.
– Слава богу, нет! – Одри улыбнулась улыбкой безумицы. Мы с мамой обожаем таких людей и называем их "злобносчастливыми". Бенефис Одри стал лучшим образцом этого явления за всю историю наблюдений.
– Ну вот и хорошо. – Мама тяжело вздохнула. Было заметно, что она в первую очередь пытается убедить в этом себя.
– Хорошо?! – взвизгнула Одри. – Мой двор на шесть футов затоплен грязью! Выбиты окна! Погибли цветы, погибли деревья! А мой паркет?! А стиральная машина и сушка?! Их с мясом выворотило из стены!
Одри говорила все быстрее и уже начинала задыхаться. С каждым словом она все больше заводилась, и стрелка на счетчике счастливой злобы уверенно ползла вверх.
– Мангал разбит! Оконные шторы испорчены! Теплица уничтожена! Рассада погибла. Яблони, над которыми я билась двадцать пять лет, вырваны с корнем! Японские клены стерты с лица земли. Фамильные сортовые розы завалены мусором! Очаг, который я лично выкладывала плиткой, разбит!
Мама сжала губы, изо всех сил сдерживая улыбку. Мне пришлось уставиться на свои ботинки, чтобы не прыснуть. Но внезапно нам стало не до смеха.
– Я уже не говорю про знак! – прорычала Одри.
Мама сникла.
– Знак? – едва слышно выдавила она.
– Какой знак? – вмешалась я.
– Кем надо быть, чтобы повесить такой знак?!
– Я сниму его сегодня же, – сказала мама.
– Какой знак? – повторила я.
– Об этом ваша грязь уже позаботилась, – огрызнулась Одри. Только сейчас, когда она буквально вонзилась в нас взглядом, я обратила внимание, какие зеленые у нее глаза.
– Я за все заплачу, – пообещала мама.
Мама – она такая: мелкие неприятности выводят ее из себя, зато кризисные ситуации заставляют мобилизоваться. Если официант, вопреки троекратному напоминанию, так и не принес ей воды, если она забыла темные очки, а тут, как назло, выглянуло солнце – берегитесь! Но когда приходит настоящая беда, мама хранит олимпийское спокойствие. Наверно, научилась этому за те годы, что безвылазно провела со мной в больнице. Я что хочу сказать: если все плохо, то мама – незаменимый член команды. Но, похоже, Одри Гриффин ее спокойствие только раззадорило.
– Вас только это интересует? Деньги? – Глаза Одри метали громы и молнии. – Сидите себе в огромном доме на горе, смотрите на нас сверху вниз и знай себе чеки строчите! А вниз к нам, грешным, спуститься – что вы, это ниже вашего достоинства!
– Вы, очевидно, сильно расстроены, – сказала мама. – Вспомните, пожалуйста, что все работы на склоне проводились по вашему настоянию. Я наняла вашего работника, и он все сделал к назначенному вами сроку.
– А вы, выходит, совсем ни при чем? – закудахтала Одри. – Хорошо устроились! Ну а знак? Знак тоже я заставила вас повесить?
– Какой знак? – Мне не нравилось, что они все время говорят про какой-то знак.
Мама повернулась ко мне.
– Би, я сделала глупость. Потом расскажу.
– Бедное дитя! – прошипела Одри. – После всего, что ей пришлось пережить…
– Что-о-о?! – вскинулась я.
– Я приношу вам свои извинения за знак, – с нажимом сказала мама. – Я сделала это сгоряча в тот день, когда застала вас и вашего садовника у себя на лужайке.
– Так, по-вашему, это я во всем виновата? Восхитительно!
Похоже, стрелка ее прибора миновала красную черту и поползла дальше, в область неизведанного, куда еще не рисковала заглядывать ни одна злобносчастливая душа. Мне стало страшно.
– Я не снимаю с себя вины, – ответила мама. – Просто хочу отметить, что сегодняшние события произошли не сами по себе.
– Так вы что же, считаете, что пригласить работника с целью оценки работ по благоустройству, предписанных городским кодексом, – это то же самое, что вывесить щит, напугать до полусмерти малышей из двух классов, поставить под угрозу набор в "Галер-стрит" и разрушить мой дом?
– Знак появился не просто так. И вам это известно.
– Ваааауууу, – взвыла Одри, растягивая звуки так, словно пустила их вверх-вниз по американским горкам. Ее голос сочился такой ненавистью и безумием, что, казалось, мог пронзить вас насквозь. У меня заколотилось сердце.
– Оч-чень интересно… – теперь Одри шипела. – Значит, вы думаете, что повесить над моим домом щит с клеветнической надписью – это адекватная реакция на производство оценки работ по благоустройству?! – произнося эту фразу, она тыкала пальцем по сторонам. – Кажется, я вас поняла.
– Это гипертрофированная реакция, – спокойно произнесла мама. – Не забывайте, что вы нарушили границы частной собственности.
– Да вы с ума сошли! – взорвалась Одри. Глаза ее бешено метались туда-сюда. – Боже мой! А я-то все пыталась понять, в чем дело. Но теперь, кажется, поняла! – Она напустила на лицо выражение изумленной идиотки и часто-часто захлопала в ладоши.
– Одри. Не забывайте, что именно вы начали эту игру.
– Я? Я не играю ни в какие игры!
– А кто заставил Гвен Гудиер разослать письмо про то, как я переехала вам ногу? Это что, по-вашему?
– Ох, Бернадетт, – печально покачала головой Одри. – Вам надо избавляться от паранойи. Если бы вы больше общались с людьми, то поняли бы, что мы – вовсе не свора чудовищ, которые спят и видят, как бы вас схватить. – И она выставила вперед руки со скрюченными пальцами.
– Думаю, мы закончили, – сказала мама. – Приношу извинения за знак. Это идиотская ошибка, и я готова понести за нее полную ответственность – как финансовую, так и моральную. В том числе перед Гвен Гудиер и "Галер-стрит".
Она отвернулась, обошла машину спереди и уже открыла дверцу, но тут Одри Гриффин, как оживший киношный монстр, снова выросла перед ней.
– Би ни за что не приняли бы в "Галер-стрит", если бы знали, что она – ваша дочь. Спросите Гвен. Никто не знал, что вы – та самая семейка из Лос-Анджелеса! Подумаешь, купили домину на самом лучшем участке и думают, что им все позволено! Вы хоть знаете, где мы сейчас стоим? В четырех милях от дома, где выросли я, моя мать и моя бабка!
– Охотно верю.
– Мой прапрадед был охотником на Аляске. Прапрадед Уоррена покупал у него пушнину. А вы заявились с мешком майкрософтовских денег и надеетесь стать здесь своими. Но вы – чужаки. И своими никогда не станете.
– Аминь.
– Все родители вас на дух не выносят, Бернадетт. Вы знаете, что на День благодарения мы всем классом ездили на остров Уидби, а вас и Би не позвали? Правда, я слышала, вы чудесно отметили праздник в "Дэниелс Бройлере"!
У меня перехватило дыхание, как будто Одри Гриффин нанесла мне удар в солнечное сплетение. Я схватилась за машину, чтобы не упасть.
– Ну все, Одри. – Мама сделала несколько шагов в ее сторону. – Пошла вон отсюда.
– Прекрасно! Грубость при ребенке. Надеюсь, вам стало легче.
– Повторяю. Пошла вон, Одри. И не втягивай в это Би.
– Мы любим Би. Она отлично учится, она чудесная девочка. Это доказывает, что дети психологически очень устойчивы, раз, несмотря ни на что, она выросла такая хорошая. Будь она моей дочерью – и то же самое скажет любая мать из нашего класса, – я бы никогда не отправила ее в школу-пансион.
Я наконец смогла набрать в грудь достаточно воздуха:
– Я сама хочу в школу-пансион!
– Конечно, хочешь, – с жалостью в голосе сказала Одри.
– И это была моя идея! – заорала я в ярости. – Я вам уже говорила!
– Не надо, Би. Оно того не стоит, – сказала мама. На меня она даже не смотрела, просто протянула руку в мою сторону.
– Конечно, твоя, детка, – сказала мне Одри, не сводя глаз с мамы. – Конечно, ты хочешь уехать. Кто бы на твоем месте не захотел.
– Не смейте так со мной говорить! – проорала я. – Вы меня не знаете!
Я насквозь промокла, мотор машины все это время работал вхолостую, расходуя бензин, обе двери были открыты, так что дождь заливал кожаные сиденья, к тому же мы встали точно в воротах, а они все время пытались закрыться и тут же разъезжались обратно. Я боялась, что двигатель перегреется, а Пломбир просто сидел сзади с глупым видом, разинув пасть и вывалив язык, будто не понимал, что мы нуждаемся в защите. И надо всем этим разносилась песня Here Comes the Sun, которая, как утверждает мама, напоминает ей обо мне. Я поняла, что больше никогда не смогу слушать Abbey Road.
– Господи, Би, что случилось? – Мама поняла, что со мной что-то не так. – Сердце?
Я оттолкнула маму и ударила Одри по мокрому лицу. Я знаю, что так нельзя. Но я больше не могла!
– Я молюсь за тебя, – сказала Одри.
– За себя помолитесь, – рявкнула я. – И вы, и остальные мамаши не стоите мизинца моей мамы. Это вас все ненавидят. Ваш Кайл – малолетний преступник, мало того что двоечник, еще и в спорте круглый ноль. Если кто с ним и тусуется, то только потому, что он распространяет наркоту, да еще вас передразнивает. А муж у вас – алкоголик, его три раза ловили за рулем пьяным вдрызг, но ему все сходит с рук, потому что он водит дружбу с судьей. А вас одно волнует: чтобы никто ничего не узнал. Но поздно: Кайл про вас всей школе рассказывает.
– Я христианка, я тебя прощаю, – быстро сказала Одри.
– Я вас умоляю. После того, что вы тут наговорили моей маме. Христианка!
Я залезла в машину, захлопнула дверь, выключила Abbey Road и заплакала. Я сидела в луже, но мне было все равно. Мне было очень страшно. Но не из-за знака, и не из-за этого дурацкого оползня, и уж, конечно, не потому, что нас с мамой не позвали на идиотский остров Уидби, – нам сто лет не нужны никакие поездки в компании этих дуболомов. Я испугалась потому, что сразу поняла: теперь все изменится.
Мама села рядом и закрыла дверь.
– Ты суперкрута, – сказала она. – Ты это знаешь?
– Я ее ненавижу.
Я не стала говорить вслух (потому что было незачем, потому что это подразумевалось само собой, хотя и непонятно почему: ведь раньше у нас не было от него секретов), что папе мы ничего не скажем.
После той безобразной сцены мама изменилась. Случай в аптеке тут ни при чем: она вышла из аптеки совершенно нормальной; мы же пели с ней в машине под Abbey Road. Мне плевать, что говорят папа, врачи, полиция и кто угодно. Во всем виноват скандал, который устроила маме Одри Гриффин. А если не верите мне, то вот, прочтите.
* * *
Письмо, отправленное пять минут спустя
От кого: Бернадетт Фокс
Кому: Манджула Капур
Никто не скажет, что я не пыталась. Но я просто не в силах этого вынести. Я не могу ехать в Антарктиду. Как это все отменить, я не представляю. Но я в нас верю, Манджула. Вместе мы можем все.
* * *