– Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолет подбили и он выбросился с парашютом (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: "Ну, если останусь жив, брошу курить".
– Кто сказал, отец? – переспрашивает мама.
– Ну да, так Лена говорит.
– О... – протянула мама, – Лена... "Так вашу... – сказал он, – а не я брошу курить..."
Мама и немцы. Их было три случая таких встреч на войне.
– Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идет. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый летчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде – презрение. А надменный, а красивый какой. Ничего.... Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел...
Ох! Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна – конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один – на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, все что угодно могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.
Ехали по Крыму освобожденному, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги – поле волнами. Рожь, васильки, тихо. Попросила я остановить газик и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат, убитый, совсем молоденький. Ветерок – по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые – в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым...
– Ой, мам, ну ты вечно чего-нибудь... – вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие соленые капли.
– Ах, я могла бы обмануть любого немца, – говорит мама, пристраивая брошку на воротничок блузки.
В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно чередуя поездки осенью в Германию с поездками летом в санаторий имени Фабрициуса в Сочи, в нее всегда влюблялся какой-нибудь немец, из сидящих за столиком в ресторане напротив.
Степь да степь кругом,
Голубая даль...
Под хвостом Ил-2
Помирал технарь.
Он на дутик лег,
Чуя смертный час.
Моторяге он
Отдавал наказ:
"Моторяга мой,
Не попомни зла,
Под хвостом Ил-2
Схорони меня.
Инструмент, шплинты
Технарю ты сдай,
А ликер "шасси"
Летунам отдай.
А жене скажи,
Пусть не печалится,
С технарем другим
Пусть встречается".
В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаемной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм "Два бойца". И по прошествии многих лет, когда они слышали песню "Темная ночь", их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только "Синий платочек". "...Где ж эти ночи?.."
В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвященную эскадрилье "Нормандия – Неман". То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринужденно беседовал с подтянутым, холеным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с легким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтеры, стартовали с русских аэродромов против немецких "мессеров". Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.
В конце беседы наш журналист, в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.
Порой ночной
Мы распрощались с тобой...
Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о боже, как неприлично барон сглотнул что-то. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не сумевшие вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулеметной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон еще силился улыбаться сквозь слезы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещенную солнцем Сену.
Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом художественного или документального фильма про Отечественную, то горло его перехватывал спазм и он, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами "Нет, не могу..." тотчас выходил из комнаты.
Глава XV
ХМУРАЯ ВЕСНА
Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца сразу уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни Февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд.
Тифлис был запущен, улицы не освещались и не убирались. Дул сильный, порывистый ветер. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Уже в ночь около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом "мчады". Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные трубы "буржуек", которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.
Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало – кусок хлеба или кукурузной лепешки, а иногда и подзатыльник от мачехи.
Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в темное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом еще можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае – отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, ее зеленые молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза-разведчики – устремлены только на поиск еды. Они разыскивают ее всюду. Найдя, отдают приказ: "Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твое дело – взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй – или будет поздно". Голод – это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.
В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шел, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояния, крайне удивленный, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трех дней, после чего процеживали, смешивали с толчеными желудями, сушеной крапивой и замешивали из этого что-то вроде оладий.
Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал и ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему накладывать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот мы вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было соленое озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицуя видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слег и больше не вставал.
Умирал отец в самое тяжелое время года – зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас, детей, разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде Центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, все время ее гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:
– Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын, завещаю одну вещь. Береги ее – и ты будешь счастлив.
Спросонья ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:
– Когда ты купишь мне новые ботинки?
У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берег, – ботинки, которые сильно жали, и потому я их редко надевал. В ответ на мою просьбу отец слабой рукой еще раз погладил меня по голове и сказал, что вторую пару мне, видно, придется купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мачеха оттолкнула меня в сторону, и я ушел спать на свое место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой, и причитания: "Да на что же ты меня покинул? Да что же я буду делать, горемычная, без тебя, мое солнышко? Да где жеты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки на небеса..."
Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я готовил еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принес еду, вино. Со смертью отца разбились все мои надежды на учебу, на все лучшее. Семья распалась.
В юности в моем сознании надолго сохранился страх голода, мне все казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я все собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я ел что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока я не стал курсантом Качинского училища. Однажды, когда курсанты проходили практику полетов в летной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим летчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришел конец и я наконец избавлен от самого страшного врага моего детства...
На площади у церкви с раннего утра собирались все, кто искал работу. Голод, разруха Гражданской войны гнали обездоленных по всей Руси на Кавказ. Толпами шли опухшие люди в поисках куска хлеба, да что там хлеб, были бы кожура от промерзлой картошки и ботва. Я ходил на площадь каждое утро. Вскоре нас набралось человек двенадцать, позднее прибились еще двое сестер. Старшей, Наталии Федоровне, было лет за тридцать, младшей, Тане, – семнадцать. Так как я знал грузинский, мог говорить немного по-татарски ипо-азербайджански, то меня, четырнадцатилетнего паренька, выбрали старшим. Артель я назвал "Не унывай". В тот же день нас нанял татарин Ахмед из дальнего аула для прополки арбузов и дынь.
К вечеру мы добрались до мельницы, где и заночевали. Чтобы продемонстрировать свою заботу об артели, я, выпросив у хозяина разрешение на сбор мучной пыли, развел костер и начал варить "затируху". На широкой доске рассыпал мучную пыль, собранную на бревнах и стропилах мельницы, перемешал с солью и, затирая рукой, засыпал все в кипящую воду. Вышла отменная "затируха", вот только песок сильно хрустел на зубах. Я предложил ее не жевать, а просто глотать. Так как все были очень голодны, пришлось ставить второй котел. На следующий день к обеду мы дошли до места. Хозяин выдал каждому по кукурузной лепешке и на четверых по большой миске снятого молока. Бригада наша осталась очень довольна. Ахмед показал, откуда полоть, и раздал тяпки. Свои распоряжения он передавал через меня. Разговор шел частью на грузинском языке, частью – на татарском. Все быстро освоились с характером работы и добросовестно относились к ней, за исключением Ивана и Василия – двух дезертиров, сбежавших из Красной армии. Они рубили все подряд, и, когда дошла очередь проверить их работу, хозяин так отменно материл их на чисто русском, что надобность в моем переводе отпала. Пришлось мне встать рядом с ними и показывать, где сорная трава, а где молодая рассада арбузов и дынь. По правде говоря, их это мало смутило. Стоило отвернуться, как они начинали полоть все подряд. Видя, что за ними следят, бывшие солдаты пошли на хитрость – срубленные всходы подбирали и снова сажали в землю, но это только отсрочило разоблачение на день. Когда на следующее утро стало ясно, что все посадки на их полосе увяли, мы первыми принялись их ругать. Хозяин прямо-таки катался по земле, а с них как с гуся вода. Тут же их выгнали.
Дни шли за днями. На все наши просьбы улучшить питание хозяин твердил, что завтра будет баранина, но мы неизменно получали одну лепешку и снятое молоко. Подошла суббота. Половина артели "Не унывай", взяв расчет, на попутной телеге уехала домой. Осталось нас восемь человек. В воскресенье, видя, что хозяин не собирается ничего менять, мы также собрались уходить. Ахмед стал просить меня и женщин остаться. Меня он обещал сделать своим помощником. Несмотря на выгодные условия, я, верный духу товарищества, отказался от его предложения. Мы уже отошли от хозяйства на приличное расстояние, как неожиданно верхом на лошади нас нагнал молодой смазливый грузин по имени Шакро. Видно, девчата ему приглянулись, потому что он начал уговаривать их вернуться, обещая, что Ахмед улучшит питание. На мои возражения, что все посулы – очередной обман, женщины не отреагировали, а, напротив, стали упрашивать, чтобы я их не бросал. Пришлось вернуться. Надо отдать должное, вечером каждый из нас получил по куску брынзы, и молоко было неснятое. Шакро все время крутился возле сестер, особенно вокруг Тани. После ужина она подошла ко мне и попросила, чтобы я лег спать в ее шалаше, так как она боится этого Шакро. Ночь прошла более-менее сносно. Кто-то возился рядом с шалашом и неоднократно наступал мне на ноги. Утром мы на работу не вышли. Стали совещаться. Старшая сестра настаивала натом, чтобы идти в татарские аулы, наниматься в работники. Я объяснял, что женщинам опасно идти к татарам, так как там нет никакой власти и они останутся без защиты. Наталия Федоровна со мной не согласилась. Наконец, взяв окончательный расчет, мы двинулись по направлению к аулам. К вечеру дошли до мельницы. Хозяин мельницы, мой тезка – Сидор Иванович, услышав, как я разговариваю с грузинами и татарами, предложил:
– Знаешь, может, пойдешь ко мне помощником? Я уже старый, и мне трудно одному, тем более что ты можешь с ними балакать, а я их, чертей, не понимаю.
Что и говорить, условия были завидные: харчи, работа, свежий воздух, речка, – но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.
Рано утром мы продолжили путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооруженное кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается все выше и выше. Над дорогой с веселым криком носятся стрижи, высоко в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух – чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже стали подниматься в гору по лощине, как нам навстречу внезапно выехали трое всадников, среди которых был и наш Шакро. Как сумелон так быстро встретить нас на окраине татарского аула, непонятно. Мы остановились, я только успел напомнить сестрам, чтобы они были осторожнее. Когда всадники приблизились, один татарин, средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и веселые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощание рукой. Мне стало очень обидно, особенно за Таню. Я знал, что теперь их жизнь полностью зависит от хозяина и что им никогда не выбраться из неволи.
Долго еще потом, работая на мельнице и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но больше о них никогда и ничего не услышал.
Глава ХVI
ФЛЕЙТА
Многое дано летчику-штурмовику. В его распоряжении – надежный бронированный самолет с мощным двигателем и совершенным вооружением из подвешенных бомб, пушек, пулеметов. Не дано только одного – времени на раздумье. В полете, особенно над целью, в воздушном бою, при вынужденной посадке каждая секунда на счету. И здесь упустить время – значит не выполнить боевого задания, а то и погибнуть вместе с самолетом. Экипаж Ил-2 состоит из двух человек – летчика, находящегося в передней кабине, и воздушного стрелка. Ведя огонь из крупнокалиберного пулемета, стрелок становится щитом экипажа. Ни один вражеский истребитель не осмелится приблизиться к штурмовику, пока жив стрелок.