ПЕРЕУЛОК СЕРОВА
В первый раз на коктебельские берега нас вывез на машине отец. Мы в тот год, закончив школу, отдыхали в Феодосии у маминой родни. По вечерам в летнем кинотеатре на набережной смотрели цветные, большей частью американские, с гривастой заставкой, "голден-майеровские" фильмы, например с Марио Ланца, в которого я, разумеется, была влюблена без памяти – за голос и глаза.
Коктебель встретил нас синевой обеих стихий, скудной растительностью и пустынным пляжем – галька с песком, – на котором мы по-хозяйски расположились широким пикником.
Переулок Серова, узкий и кривой, от моря вверх к Тепсеню, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, лучший, нежели чем все via Appia, липовые аллеи и так далее...
Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолета в 1939 году. По этой же причине отец никогда не любил Константина Симонова, что бы тот ни писал, забравшего жену друга.
* * *
Еще один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами: "В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант (это я о Венере стараюсь). Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Кара-Дага. Высоко в небе нестерпимым блеском сверкал голубой бриллиант в не очень много карат. Над целомудренно спящим морем царило: "Мир всем".
Солнце выпрыгнуло из седловины какой-то там "котломы", как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой, наверное отрядом (какое может быть самое маленькое подразделение в армии?), шарахнулись в сторону солнца, что меня поразило. И вот оно. В моем фартуке – золотой диск Атона".
* * *
Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала, в Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову "bellvetril" – оттого, что она любила повторять стихи: "Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?.." Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых был большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашенных, 31 декабря – маскарад, 12 февраля – снова маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который пробыл в Кишиневе с 25 января по 5 февраля. ...В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.
* * *
Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и венерин башмачок – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как долгие ножки кузнечика. Вдоль дороги в канавах валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просоленные амфоры, пифосы – продукция древних горшечников – еще позволяют изредка таскать себя из моря за косы – обломанные ручки и горлышки. На главной набережной – "дастарханы" (с тюркского – низкие столы для гостей), желтая шафрановая рожица плова из черной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: "Ну, все, кирдык!"
* * *
Новый Коктебель. Доморощенные столики с неустойчивыми ножками. Вместе со столиками покачивается вся египетская премудрость: нефритовые пирамиды, глаза Гора, стеклянные сферы, сфинксы.
По пляжу зигзагами – мужичок в закатанных штанах, взывая к "сердитым" (море холодное, плюс пятнадцать градусов): "Пироги с маками, вишнями, картошками, капустами..."
* * *
Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намека на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.
На камне устроилась чайка – немного странная. Когда поднялась в воздух, то по ее, как бы подломанными спичками, лапкам сразу стало понятно, что это цапля.
Белые лебеди летели из Ялты в метель. Низко, стая за стаей, в медленно падающих хлопьях снега.
* * *
Ах, Посейдон, Посейдон, чего ты только ни изобретешь, чтобы порадовать меня. Миллиарды белых шарка ющих, смеющихся тапочек шлепают к моим ногам.
Большая вода – то шелком, то слюдой... белая оспа на синем... траченная светом шкура барана.
На дне песчаный узор, повторяющий рельеф верхних маленьких волн. Ну что за чудесность!
Вижу тебя князем Гвидоном. В синем кафтане, заломленной шапке. Широким шагом меряешь свою межу. С ветром побрательники. Я бегу вслед берегом и кричу: "Царевич, я здесь!.." – "Знать, близка судьба твоя, ведь царевна – это я". Но ветер сносит мой крик. Слышно, как кричат чайки.
Всем, любящим море, в радость переписываю из Бориса Пастернака:
Вот оно, и в предвкушении
Сладко бушующих новшеств,
Камнем в пучину крушений
Падает чайка, как ковшик.
В небе – птицы, улетающие на юг. Кричащие про это так пронзительно, и весь строй – роем, не по прямой, а по спирали, – возвращающийся на "круги своя" и, тем не менее, удаляющийся. Не экономно, но пронзительно.
Тополя вдоль трассы плотные, крымские. Новый сорт винограда кистями вверх.
* * *
Вечер, посвященный передаче от Михаила Барышникова акварелей Максимилиана Волошина в дар московскому ГМИИ имени Пушкина, открыл министр культуры, в свою очередь представив удивительного молодого человека с усиками-антеннами до ушей. Человечек оказался курьером, не без трудностей доставившим акварели в Москву. Особенно понравилась одна акварель, самая светлая, в пепельных тонах, – судя по дате, написанная на следующий день после того, как с Максом приключился удар.
БАБОЧКИ
В этом году на биостанции – много бабочек, просто очень много. Летят над морем куда-то одним им ведомым маршрутом, далеко от берега, не боясь замочить в воде свои крылышки. Как будто их пригласили на прием к королевской чете и отказаться невозможно.
Бабочек много, точно как и в тот год, в середине семидесятых, когда мы с сестрой попали сюда впервые.
Сойдя в первых числах августа с поезда Москва – Феодосия, я предложила сестре сначала ехать в Коктебель, в котором уже была и который сразу запал мне в душу зноем, морем и свободой. Но, безуспешно пропетляв большую часть дня по плотно занятым коктебельским дворам, постоя не нашли и вынуждены были к вечеру вернуться на шоссе. На стоянке местные водилы посоветовали проехать вперед, в сторону Судака, до биостанции, где никогда не бывает наплыва отдыхающих. К нам прибились еще двое мальчишек, младше нас, учившихся в последних классах, и, заняв машину на четверых, удачно сэкономив, мы тронулись в путь.
На юге темнеет рано – и за те двадцать минут, что мы были в дороге, порядочно стемнело. Расплатившись, выбравшись из старого дребезжащего "москвича" на невзрачную бетонную дорогу, толком не понимая и не видя, где тут поселок, где море и где собственно биостанция, мы пошли на мах шофера "идти туда". Слева, повыше на горе, белел дом. И как в сказках идут на избушку, замок, огонек, мы потянулись в сторону белеющего строения, оказавшегося домом для сотрудников биостанции. И сразу сняли для себя комнату – за рубль, и терраску для парнишек – за семьдесят копеек.
На следующее утро мы огляделись. В комнату залетали бабочки. Они возникали перед глазами, словно воздушные пузырьки, спускались с неба белыми лепестками роз. "Ну, просто Индия", – засмеялись мы. И тот первый смех, вызванный бабочками, продолжался уже общим смехом на все что угодно в течение всего отпущенного нам срока – двух недель пребывания на биостанции. Мы смеялись из-за того, что выход из моря – на неудобные камни, что созревающий шиповник колется. Смеялись, что пляж находится очень низко под горой и просто далеко и, чтобы попасть на него, нужно спускаться по крутой, вырубленной из грубого камня лестнице с поворотами. Спускаться еще ладно, а подниматься? Мы хохотали при подъеме уже на третьей ступеньке, потому что нога не хотела подниматься на следующую и нам не хватало дыхания. Мы закатывались смехом оттого, что поблизости в округе нет ни одного продуктового магазина, а рынка вообще не видно. Смеялись, глядя сверху на мальчишек, которые тащили в гору картошку и на нашу долю. Смеялись, смеялись, смеялись... И отмахивались от бабочек. "Ну, налетели... Индира Ганди..." Вечером бабочки исчезали, зато зажигались звезды.
Тем же знойным августом море пригнало к берегам биостанции много таинственных рассказов. В Европе со страниц глянцевых журналов тогда красовалось Лох-Несское чудовище. Соседки по пляжу, расправляясь с мелкими черными семечками, повествовали о молочнице, видевшей в Кара-Дагской бухте кого-то, похожего на змея, еще в двадцатые годы, и егере, который не так давно с Чертова пальца – вертикальный выступ на хребте – усмотрел высунувшуюся из волн чью-то голову, размером с лошадь, и тень огромной толстой змеи. "А мертвые дельфины, выброшенные на берег с выеденным одним укусом брюхом?.." В мертвый город – причудливые камни, продукт выветривания, – не следовало ходить в полнолуние. Давно в одну такую лунную ночь по дороге в свой монастырь по мертвому городу проходили трое монахов: двое умерли сразу, третий потерял рассудок. И с чем они встретились на залитой луной теплой тропе – никто не знает. Король и Королева – скалы на Карагаче – спускаются в море, каждый год на несколько сантиметров. Когда они спустятся к первой волне, откроется коридор в иные времена и пространства – и что-то произойдет.
Распластав крылышки, бабочка-море тихо покачивалась на волнах. На бархатный полог неба выставляли светящиеся фигуры. В наступающей темноте они становились все выразительнее. Кто-то садился за большую шахматную партию. На рассвете звезды смахивали с доски. Возможно, под утро они опускались бабочками.
"Как много бабочек в этом году на биостанции", – сказала я и заплакала. Потому что со мной не было моей сестры. Ее уже давно не было в живых, и мне не с кем было засмеяться.
ПОНЗА
На морскую прогулку на остров Понза итальянцы забрали нас в первое же воскресенье, не дав толком адаптироваться к июльскому зною. Нас – значит, меня, как переводчицу, и группу примерно из двадцати русских детей, прибывших в рамках благотворительной программы "Дети из России на летний отдых в Италию". Накануне нашего приезда итальянским семьям объявили, что детей они будут принимать из Чернобыля, то есть особо нуждающихся в щедром солнце и ласковом море. Однако в то лето Министерство иностранных дел выделило по разнарядке партию мурманских детей, на взгляд итальянцев, очевидно, ослабленных: в черно-белой одежке, не лоснящихся упитанностью, а главное, бледных. Естественно, откуда в Мурманске солнце? Хотя море там есть, не Средиземное, зато свое, Баренцево, бьющее холодной белой пеной. И если бы Афродите суждено было родиться из мурманского прибоя, она должна была бы появиться в чем-то вязаном, во всяком случае, в вязаной шапочке и вязаных носках. Принимала нас провинция Лацио. Географически провинция – самая серединная. Столица – город Рим. Вечный Рим. На юг от него, в двадцати километрах южнее, и размещался городок Латина, который принимал русскую делегацию. Городок был заложен и построен Муссолини прямо в сердцевине Понтийских болот в 1934 году, за что итальянцы чтят дуче до сих пор, так как он предоставил им работу. Дочери хозяйки, примерно одного со мной возраста, буквально с порога осведомились у меня:
– А в Москве работа есть?
– Работа?.. – протянула я философски, допивая вторую чашечку эспрессо, и совершенно напрасно, так как последующие три ночи провела с открытыми глазами. – Да, у нас ее сколько хочешь... этой работы. Мы в России вообще часто друг другу говорим: "Работа не волк, в лес не убежит".
– Неужели? – с завистью протянули девочки, как бы примериваясь, тотчас ли им брать билеты в Москву или посоветоваться все-таки с женихами.
В первое же воскресенье мы погрузились в ближайшем порту Анцио на прогулочный катер и поплыли на остров Понза. Остров маленький, но с цветным городком, белыми яхтами на стоянке и второй бухточкой на другом конце острова. Те, кто читал Гомера, знают, что это остров Цирцеи. Берегитесь, мореходы. Островок знаменит еще тем, что Феллини снимал на нем свой скандальный фильм "Сатирикон", и тоннелем, проложенным римскими легионерами. Тоннель прорыт в горе и соединяет два берега. В случае высадки неприятеля в одной из бухт центурион уводит свою сотню подземным коридором на противоположный берег и отчаливает на триремах. Тоннель широкий и высокий. Пройдут и кони, и повозки. Своды выложены тесаным камнем. Работа на века и на славу.
Пройдя два километра в тени и прохладе, мы наконец вышли из тоннеля. И когда мы вышли из него на крохотный песчаный пляж, все вокруг заливало солнце. Ни деревца, ни навеса, ни малейшего намека на тень. Открытая арена Колизея. Умри, гладиатор, достойно, приветствуя своего диктатора – Солнце.
Хозяева благоразумно захватили с собой пару парусиновых зонтиков, но на всю группу этой тени не хватило бы. Наказав строго мурманчанам находиться исключительно в тени зонтиков, я, подобно римскому легионеру, стала оценивать диспозицию. Необходимо было обнаружить тень, и я обнаружила ее. В ста метрах прямо по курсу из воды кустами торчали заливаемые зеленой тирренской волной небольшие скалы, густо усеянные морскими ежами, дотрагиваться до которых не следовало ни ногой, ни рукой. Облачившись в купальник, я вошла в море, соленое и совершенно прозрачное, как слеза, и поплыла к цели. Подплыв совсем близко, я обнаружила в углублении одного уступа маленькое сиденьице, так что если вжаться в него, то можно было оставаться в тени. Я забилась в это спасительное креслице – и те пять часов, которые нам предлагалось наслаждаться пляжем и морем, провела, тесно прижавшись спиной к скале. И на все предложения плыть к берегу, есть пиццу, бутерброды, пить апельсиновый сок, улыбаясь, приветливо махала рукой: мол, мне здесь очень хорошо, и вообще в душе я вроде ихтиолога, и мне радостно использовать такую редкую возможность – изучать жизнь морских ежей.
И все-таки всей апеннинской тени не хватило, чтобы укрыть меня целиком, как и сестре из сказки Андерсена "Дикие лебеди" не хватило крапивы, чтобы довязать рубашку младшему брату, и у него оставались незащищенными руки, а у меня – ноги. Вечером от колен до ступней мои ноги были багровыми, как будто их ошпарили кипятком. А бледным мурманчанам, которые проигнорировали зонтики – так им хотелось быть похожими на загорелых латинян, – пришлось совсем худо. К вечеру они затемпературили – и все последующие дни присутствия в Италии по благотворительной программе, краснея и белея по очереди, облезали.
На обратном пути с нами приключилось нечто вроде истории. Когда наш катер, набрав пассажиров на обратный рейс Понза – Анцио, отдав концы, забурлил под собой морем и начал медленно отчаливать от берега, маленькая собачка одного из пассажиров неожиданно прыгнула за борт (вероятно, ей почудилось, что она потеряла хозяина или тот остался на берегу). Истинно по-собачьи, то есть лапками под себя, собачка быстро поплыла к пристани, но вскарабкаться по отвесной кладке не смогла. Расстояние от воды до гранитного края пирса было где-то около двух метров. Собачка начала плавать вдоль стены, как в колодце. В эти самые мгновения ее хозяин переживал нешуточный стресс. Он побледнел, схватился сначала за голову, потом за сердце, наконец совсем обмяк и был не способен ни к какой деятельности. Зато все остальные пассажиры, моментально проявив нешуточную сообразительность, гуртом бросились к рубке капитана.
Капитан без всякой ругани и мата, как бы, я представила, это могло происходить на наших морях, тотчас согласно забурлил корпусом своей триремы к причалу. На берегу один мужчина, перегнувшись, уже старался схватить собачку за шиворот, но не доставал. Две-три попытки ни к чему не привели. Тогда он попросил тех, кто стоял поближе, подержать его за ноги, на что откликнулась охотно еще двое местных жителей. Теперь, перегнувшись совсем низко к воде, он смог ухватить обессилевшую собачку и передать ее стоявшим рядом с ним итальянцам. Тут и наш катер выставил трап. Мокрую, перепуганную, поскуливающую собачку, полизывающую всех и вся, передали, из рук в руки, такому же перепуганному насмерть хозяину. Наконец все пассажиры с облегчением выдохнули и заулыбались.
И тут все разом на берегу и на палубе одновременно стали аплодировать. Мы, конечно, тоже захлопали. Так было ясно всем, что аплодисменты предназначались равно и капитану, и команде, и тем, кто помогал на берегу и просто сопереживал, и тем, кто уплывал морем на материк, и проложившим нужный тоннель прадедам – в общем, всем, всем, всем. И в самый солнечный полдень над синим-синим морем, над белеющей парусами и чайками бухточкой без всякого перевода отстучало громко толстовское: "Да здравствует весь мир!"
БАГЕРЕВО
Чтобы из Коктебеля добраться до Керчи, сначала нужно до Феодосии доехать, а оттуда – рейсовым автобусом на Керчь. Из Феодосии – два часа пути, не так и долго. Из Керчи паром ходит в Россию. И многие наши едут, чтобы только один рейс на пароме сделать – пройти перерегистрацию, продлить срок своего трехмесячного пребывания в Крыму, на Украине.
Долго я собиралась, прежде чем ехать в Керчь. И вот одним утром пораньше собралась. Отъехали мы уже от Феодосии – и то, чего я опасалась, началось: состояние мое изменилось. Стала я волноваться. Не то чтобы воздух ртом ловлю, но дышу уже глубоко. Догадливые американцы, судя по их фильмам, в минуты особого волнения в бумажные пакеты дышат. Не было у меня с собой бумажного пакета. У нас вообще с бумажными пакетами туго, то ли бумага дорогая? Был один, маленький, целлофановый, но для других целей я его берегла.