УТРО
Открываю глаза. Не сразу. Не как в юности, взлетающим занавесом на удавшейся премьере, прокручивая взахлеб ханжонковскую пленку вчерашнего дня, всегда блистающего, мельтешащего, запорашивающего мои бульвары маскарадной мишурой. Обезьяний прыжок к окну. Приветствую тебя, белый бесконечный день всего сбывающегося.
Утро. Какое утро. Полдень, не менее, оттого что вчера – за полночь телевизор. Бездумно. И зачем? А воли нет – грохнуть его о подоконник. Да, недаром в символах египетской власти – "джед" – хребет, позвоночный столб Озириса. Чтобы фараону держать спину прямо. А на голове – урий. Кобра. Что умеет делать кобра? Правильно – поднять свою смертоносную головку. Вот за это ее умение – встать в вертикаль – и выбрали ее на корону. А все вместе – и хребет, и кобра, – считай, принцип воли. Да здравствует Египет знающий. А воли нет, "джед"-хребта – нет, подняться и выключить телевизор, внутри которого – фильм про гигантскую анаконду. Так и сижу перед плазменным приятелем застывшим изваянием Будды, подсказывая дебильным героям реплики из дешевого американского кино. Машине с проколотыми шинами: "Ну, давай, детка, давай трогай, еще немного... би-би..." Дружку, у которого отъедено две трети тулова злобной акулой: "Милый, что-нибудь не так?.." Впрочем, я люблю про большую анаконду. С детства. Мир приключений. Сбежать на Амазонку. Увертюра Дунаевского к "Детям капитана Гранта" и сегодня выбросит меня на кухню – поднять попеременно правую и левую руку в гимнастике на "три – четыре".
Прикидываю: к концу фильма должны остаться в живых – рыжая девица, биолог с результатами анализов, и бывший рейнджер в жилетке. Да, вчера – телевизор. Прежде чем встать, надо ментально поддуть спасательную подушку на день, хотя бы на треть. Так, год рождения пропускаем. Вообще про это не думаем. Предсказание жрецов майя о конце света – в угол. Запущенный где-то кем-то коллайдер – туда же, в обнимку со вспышками на Солнце. Глобальные угрозы, в сущности, появились не так давно. Что раньше угрожало москвичам? Ну, мыши на кухне (кота на них), тараканы – порошочком. Да, я – москвичка. Живу в Москве, вот, кстати, и выскочил плюс. В столице, не в каком-нибудь Урюпинске. Отчего всегда Урюпинск? И есть ли он? Наверняка в нем экология лучше. Снегири – зимой, соловьи – в мае. Так, что еще? Я здорова, не кашляю – и никому не нужна. Дети не звонили уже неделю и сами никогда не позвонят. Стоп, я – позитивна. Мне вчера в парикмахерской и девчушка, что меня подстригала, объявила: "Вы – позитивны". Но тут, возможно, упреждая мое недовольство, что сзади много состригла. Да, в сущности, я позитивна, мои мысли позитивны, моя речь позитивна. У меня самые лучшие дети в мире, слава богу.
Господи! Как хочешь, а я на Тебе сегодня повишу. У меня есть храм, Антипа, который знает все о состоянии моих десен, и мой светлый иерей. Теперь можно вставать и двигать к холодильнику.
Капернаум был трудным городом для Христа. Он приходил в Иерусалим только на Пасху, а так обычно ходил по селениям, проповедовал в Галилее и на этот раз опять завернул в Капернаум. Сегодня читали притчу о расслабленном, которого спустили на веревках его родственники через разобранную крышу прямо Христу под ноги. Я всегда думала, что смысл притчи в том, что и люди поработали. Волокли этого расслабленного на носилках, крышу разбирали, то есть вложили много своего труда, в ответ и чудо совершилось. Движение навстречу друг другу. Конечно и это, но отец Димитрий про это ничего не сказал.
Когда после слов Христа: "Прощаются тебе грехи твои, возьми свой одр и иди" – расслабленный взял свою постель и пошел, свидетели, бывшие в доме, то есть капернаумцы, воскликнули: "Воистину, великое чудо сотворил сей человек". Назвали Христа человеком. И все. Сомневающаяся интеллигенция. Ад будет забит интеллектуалами. Особенность ума – перебирать неудачи, я сама ее знаю. В молитве говорится: "Шуия (левой) части избавиться, десныя (правой) страны общники быти". То есть встать по правую сторону от Иисуса Христа. Правая часть мозга отвечает за интуицию, творчество, левая – за рациональное, логическое мышление. Левая-то и паникует, сомневается. На веру ничего не принимает.
– И даже в день Страшного суда, – продолжил священник, – будут те, кто не поверят в Христа. А тот, кто в этой жизни Его не принял в своей простоте, не примет и в другой. Должен быть плач о своих грехах, а не унылое стояние по схеме: покаялся – причастился. Святой говорит: "Отдай кровь, возьми Дух Святой". Кровь должна измениться. А никто из нас не хочет делать себе кровопускание! И Христос скажет: "Я вас не знаю. Отойдите от Меня, вы – не ходящие по Моим заповедям".
Чтение проповеди нашим иереем есть выброс пламени невещественного. Накопление в водоеме мысли и выброс. Стреляние через глаза. Стихия – огонь. Обжигает. Стихия речи протоирея Владимира – вода. Когда отец Владимир читает проповедь, то как вода по камушкам течет: что-то огибает, где-то блеснет, с чем-то столкнется.
Служба закончилась, и я вышла на крыльцо...
Вышла из храма и попала в истинный февраль. И само потекло: "...где, как обугленные груши, с деревьев тысячи грачей сорвутся в лужи и обрушат..." Но луж еще нет. А идет снег крупными хлопьями, да так красиво, медленно – пушистый снег, прямо из "Щелкунчика". У Джованни Пасколи есть такое стихотворение:
Lenta la neve f occa, lenta, lenta...
("Медленно снег падает хлопьями, хлопьями...)
Из сегодняшней проповеди: "Мы с вами есть хранители равновесия во Вселенной". Хранители. Я с крыльца храма стараюсь спуститься гармоничнее. На дворе колымажная метель. Снежинки – в пушинки, пушинки – в белые пуговицы. Белые пуговицы – в печатные пряники. И вся эта благодать – на нас с седьмого неба, на хранителей равновесия.
ПАСХАЛЬНОЕ
Сегодня отец Димитрий на проповеди заплакал на слове "ждет". То была проповедь о блудном сыне, а ждет Отец, ждет нас всех, но если вы будете смеяться, то я первая уйду и не обернусь. Сегодня отец Димитрий заплакал, и светлым указательным пальцем провел по узким глазам к виску, чтобы стереть ток слез... один раз и еще несколько, как стирают резинкой неудавшуюся фразу, но неудавшихся не было.
Нынче на литургии отмечали Сретение, и притча о блудном сыне в Евангелии почему-то совпала со Сретением. А Сретение – это когда ветхий старец Симеон произнес ключевую фразу: "Ныне отпущаеши Господи раба Своего" – мол, не умру, пока не увижу Господа. И Симеон узрел, и его отпустили. Читалось два Евангелия – одно про Сретение, а второе о блудном сыне. На картине Рембрандта младший сын, намаявшись в миру, стоит на коленях в рубище, а отец обнимает его руками. И отец Димитрий сказал, что Отец ждет. И мы все вернемся к Нему и обретем свое царское достоинство, оставив корыта, разделим с Отцом и трапезу, и Царство. Потом он прошел в алтарь, передав крест для целования отцу Владимиру.
Пасхальная служба. Стоишь. Стоишь. Больше половины службы отстояли. Народу много. Все плотно стоят. И я – со всеми, в ногах тяжесть, все тело наливается. Ничего не чувствую. Стараюсь только из-за голов видеть Спасителя с иконостаса. Смотрю на Него. Шею вытягиваю, голову то вправо, то влево наклоняю.
Храм – в лесах. Мастера на полу узор кафельный выкладывают – лепестками, треугольниками. Фон плит – цвета сиенской земли, глины обожженной. Пространство – наш конек, хоромы княжеские, но сегодня столько людей, что у меня островок свободной земли только для правой ноги. Левую после предыдущей Литургии Преждеосвященных Даров под собой не чувствую. Встала неудобно в проходе. Все меня подталкивают, подпихивают. Малышня, на уровне колен, ручейками, прокладывает себе тропинки. Не могу удержаться, чтобы не погладить светлую головку. В притворе на столах рисунки детей. Здесь всегда лежат цветные карандаши и бумага. Один такой рисунок на четвертушке листа взяла себе на память. Большая ромашка, и на каждом из лепестков еще нарисовано солнышко с частыми лучами. Восхитительная щедрость.
Да. Хоромы княжеские. У нас князья, можно сказать, и по сей день не переводятся. Вот впереди меня, через две головы, стоит потомок князей Вяземских – Гийом. Родители его в Париже, а он захотел в Москве жить и работу ищет. Молодой, ликом светел. Прямо стоит, зажженной свечой. Паша, старшая дочка отца Димитрия, свечку второй раз поджигает и кулачок ей снизу показывает: "А ну, стоять!" В нашем храме плиты самые квадратные, стены самые розовые. Все еще цаплей на одной ноге стою, другую берегу. Хор: "Тебе благодарим... и молимтися, Боже наш". Все ближе, когда Господь примет нас, как блудницу и разбойника, и подовьет к Своей лозе, и ягоды виноградные вострепещут радостью. И сок потечет. Прими не как... а как разбойника.
Вот, еще одного разбойника знаю, удивительного, – Феликса, князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона. Чтобы фамилия не пропала, царь дал разрешение в браке его матери и отцу, как единственным наследникам, двойные фамилии носить. Сами его воспоминания достаточно безыскусны. Куража в нем много. Отца моего напомнил этим. Но ни в чем он не рисуется. Пуришкевич его отметил: "Мне он сразу понравился и внешностью, в которой сквозит непередаваемое изящество и порода, и главным образом духовной выдержкой".
Удивительно. Человека убил. Душегуб. И хоть бы когда какое раскаяние. Никаких угрызений за всю жизнь. И ведь как долго и непросто с Распутиным разбирался. Тот, травленый, но не отравленный, стреляный, восстает из мертвых и душит Феликса, и мелко ему в ухо шепчет: "Феликс, Феликс, Феликс..." Кто бы такое выдержал из современных и в психушку не попал? Кому такое под силу? А ему хоть бы что. Пуговицы на него не было. А как он хорошо о вере в конце жизни написал:
"Да пути-то Господни неисповедимы. И что объяснять необъяснимое? Высшая мудрость – слушаться Создателя. В простой, безоглядной, нерассуждающей вере обрел я подлинный мир и равновесие душевное. Знаю я, что Бог есть, и того мне довольно. Просить Его ни о чем не прошу, но что дает, за то Ему благодарен. А счастье ли, горе – все к лучшему".
У Феликса – глаза матери, серо-голубые, светлые, Зиночкины. Даже Серов, который неохотно писал богатейство, и тот не устоял перед ее обаянием: "Смех ее слышу". Знаю, что серовские мастерские тоже на территории нашего храма размещались. Может, во внутреннем дворе сейчас краски перетирает или за плетеной бутылью кьянти с К. Коровиным и С. Мамонтовым Флоренцию вспоминает.
У Феликса, как и у Зиночки, глаза – камни драгоценные. Вот Библию подняли над головой. Вспыхивает по золоту аметистовыми, пурпурными отсветами. Поплыли огни. Перед глазами – мамино кольцо, подарок отца, с александритом. Камень переливается то фиолетовыми, то зелено-синими огнями. И эта, дура, моя сестра, – не хватило ей на выпивку – продала его кому-то на сторону. Я даже застонала вслух. Кто-то из ближних обернулся ко мне участливо, думает, мне плохо. Нет. Мне хорошо, очень хорошо... Продала первому встречному, небось даже и не за десять долларов. Почему я за день до этого не выкупила его у нее? Так кто из нас дура? Если бы я предложила ей пятнадцать, она в тот день самой счастливой была бы. Может, и лучше что так вышло, само ушло от греха. С таким кольцом "моя прелесть" и помирать жалко.
"Смерти нет". Что? А? А где отец Димитрий? Есть в нем от апостолов, от ярославских икон. Внутреннее горение. На ярославской иконе красного мало, а жар плотный. Изнутри сила в цвет плавится. Царские врата раскрылись. И пошел клир. По двое с хоругвями потекли, просто счету нет. Пошли, пошли... и мы вслед за ними развернулись, друг от друга огонь берем. Все еще в храме. Народу столько, что первые крестным ходом уже всю церковь обошли, а последние из нее не выходили. А пространство перед Антипием, вплоть до музея, весь Колымажный переулок народом московским заполнен. К музею спиной стоят. Вот и мы со свечками двинулись. Иерей наш миру звонко – "Христос Воскресе!". И народ московский с улиц в ответ с той же могучей радостью – "Воистину воскресе!!!".
Царевич Димитрий преображенный, плавающий, как дельфин, в водах жизни небесной и земной, где хочет.
В трапезной всего изобильно. Скатерти крахмальные на два продольных длинных стола. Поперечный – для священства. Вдоль столов – скамьи, стулья раскладные. На скатертях – снеди невидимо: купцами Калашниковыми в заломленных шапках, подбоченившиеся куличи; подпирающие их снизу, крашеные в луковой шелухе, сейчас готовые треснуть, круглолобые поединщики. Плещется в пластмассовых стаканчиках веселое фряжское вино. На ликах – заря радости. Зорю бьют. Певчие подошли. Подкладываю отрокам из хора. Как пели! Часто так хорошо поют – с силой, какую, верно, Илья Муромец от калик перехожих с их целебной водой получил и с печи на подвиги скатился. Когда силой, духом поют, такое пение долго не забываешь, вообще не забываешь. Ну, а пасхальное?..
Поднимается отец Димитрий с бокалом, говорить будет:
– Милые мои, мои хорошие, смерти нет!.. Утром был у нас патриарх. Проводил его. Столько было всего за день. Я, крайне утомленный, часов в девять вечера вошел в комнатку передохнуть. Сил уже нет никаких, на пределе. Лег и думаю – умру. Жду... и про себя: "Господи, ну, утешь меня хоть как-то". Смотрю наверх – мрак. Присмотрелся – и вижу на темном потолке световые блики, как звезды. Лежу и смотрю на ночное небо, по которому – звезды. Даже встал посмотреть сквозь щелочку – откуда свет? Подвальная же комнатка, без окон. А свет сквозь дверь, от свечей. И снова подумал: "Как хорошо. Господь утешает".
Бог всегда пошлет тебе утешение. Надо только воззвать к нему. И вы здесь, как звезды. На вас Господь сверху смотрит. Здесь, в этой тьме, вы сами – как яркое созвездие. Каждая душа – звезда. Смерти нет. Есть только миг. Закрыл глаза – и открыл в жизнь. Я думаю об этом великом миге, об этом великом переходе. "Злая наследует злая. Благая наследует благая".
Пару лет назад, когда я в храме стояла чуть ли не руки в боки, даже озлилась я на батюшку, что он нам все... туда и туда – в Царство Небесное. Мне и тут хорошо. И как-то не удержалась и однажды даже так ядовито говорю ему: "Вот, когда вы нам читаете свои инструкции по вознесению...", то-то и то-то, забыла уже, что дальше сказала, – неважно. Важно, что сейчас в Царство Небесное не то чтобы я стремлюсь, но, во всяком случае, думаю о пороге, как к нему подступиться, чтобы без отчаяния. Надо будет собраться, не посрамить отца Димитрия. Его мысль, пожалуй, самая главная – "смертный час есть самая великая жизнь".
КРЕЩЕНИЕ
В 1988 году приход редких открытых московских храмов состоял из белых сухоньких старушек, обирающих мягкий оплавленный воск и проводящих вафельным полотенцем по лику икон.
В 988 году князь Владимир крестил Русь, загнав жителей Киева и окрестностей в бликующие потоки Днепра. Ровно через тысячу лет рябь этого события создала колебание, которое ввергло меня в те же воды. Не в Днепр, конечно, а в тазик с водой на дому.
Выбравшись как-то в один из отдаленных районов, куда перебралась моя подруга, глянув на знакомое название улицы, я решила ее навестить. Порывшись основательно в памяти, вспомнила подъезд и, повздыхав на лестнице, позвонила в дверь на последнем этаже классической пятиэтажки.
Открыла она, моя одноклассница, с которой мы вместе учились в той же средней школе, которую в свое время окончил Владимир Высоцкий: единственное, чем мы могли гордиться. Открыв дверь нараспашку, подруга так же нараспашку возвестила:
– А ты знаешь, что мы можем тебя прямо сегодня окрестить?
– Как это?
– А так, я сейчас звоню своему знакомому батюшке по телефону. Лева его друг.
Лева был последним приятелем моей подруги, имел красивое узкое лицо и носил бороду.
– Нашего батюшку благословили крестить на дому, не беспокойся.
Я и не беспокоилась.
– Но для этого нужно что-то иметь с собой – крест там или что?
– Я же тебе говорю, я ему звоню, и он возьмет все что надо. Главное, вода у нас есть. Вчера в доме воды как раз не было. А сегодня есть. Это хороший знак.
– Давай!
Я почему-то сразу согласилась.
Точно через час раздался звонок в дверь, и в комнату вошел батюшка, тот, кто имел разрешение совершать таинство крещения на дому. Батюшка, отец Владимир, оказался румяным парубком, здоровым, крепким, сразу видно, любящим молоко. У него был даже особый выговор, то есть он был дальше, чем из Подмосковья. Теперь я понимаю, что явление отца Владимира было мне дано именно что во смирение. Потому что, ожидая кого-то в черной сутане со страниц Стендаля, я уже предвкушала, как после обряда заведу с ним разговор о Висконти. Но, взглянув в коридоре на отца Владимира, я сразу поняла, что тему итальянского неореализма нам не поднять. И каюсь, впоследствии еще не раз смущала батюшку своими интеллектуальными требами. Он густо багровел и умилительно-нежно смотрел в угол комнаты.
Отрекшись от того, кого должно, с чувством надев крестик, протерев мокрые волосы полотенцем, я последовала за крестной матерью на кухню, где мы и отметили это событие кагором. Я вышла из квартиры с крестиком на шее. В моей повседневной жизни особенного ничего не происходило. В первые полгода регулярно наезжал батюшка служить у меня дома, читал молитвы, оставлял почитать из отца Иоанна Кронштадтского. Первую икону "Троеручица" мне оставили друзья, которые уезжали навсегда в Америку.
Шло время... Как-то, выйдя из метро на своей станции, бросив взгляд через дорогу, я заметила на территории всегда заколоченного желтенького храма какое-то движение. Разбирали склад. Руководил восстановлением храма поставленный на этот приход отец Марк. Храм – в память митрополита Филиппа, редкого, кто имел смелость спорить с нравным Иоанном, за что и поплатился.
Отец Марк – выше всех на голову, красивый, статный. Ну, просто ангел златые власы. Внешне отец Марк удивительно был похож на одного из ярких представителей Серебряного века, Максимилиана Волошина. Он имел такие же волнистые кудри, которые напоминали историю о филистимлянине и даме с ножницами, такие же веселые глаза, легкую льющуюся речь и готовность выслушивать любой бред, который несли ему прихожане, переступая через доски и кирпичи. Меня и моего мужа, с которым я венчалась преимущественно оттого, что друзья из Парижа бандеролью прислали мне венчальное гипюровое платье и в придачу – гусиный паштет фуа-гра (фуа-гра в девяностые годы – по равнобедренности сторон это могло означать только венчание)... да, и меня, и моего мужа отец Марк величал благочестивыми прихожанами. Из его уст это звучало так мило. Мы отнюдь и конечно же совсем не являлись таковыми.