Я любила его, а он любил меня. Так что я даже однажды произнесла вслух, возможно, и сглазила: "Знаешь, я так счастлива за тобой!" Имея в виду, что за ним как за мужем. В какой-то степени за стеной. Но наш домик Наф-Нафа не устоял. Между нами встал в свою вертикаль третий. Чужой. И все рухнуло. До этого он долго, почти год, дремал, свернувшись зелеными кольцами, даже не выжидая, зная, что непобедим. Он дремал, поигрывая хвостом, давая нам возможность забыться и восклицать: "Ох, как же мы счастливы!" Он смотрел на меня своими подслеповатыми глазками с витража, встречая в холле наркологического отделения. Направо – наркоманы. Налево – алкоголики. Мужа уводили налево. И в первые дни рекомендовали приносить больше минеральной воды, потому что он спит и отдыхает.
Бедный, бедный Кока. Мне было жаль его. Сорвался. С кем не бывает. Надо будет написать ему ободряющую записку. Я напишу ему: "Милый Фодя...." Такие мы придумали себе имена, парочке счастливых зайцев. Заяц, муж, с газетой "Советский спорт" на диване – Фодя, и зайчиха в клетчатом фартучке на кухне – Падя. "Милый Фодя, ты, наверное, сидишь на койке, свесив уши и опустив лапы, так вот, совсем не надо так сидеть, а напротив – приободриться. Все будет хорошо".
– Не забудь, пожалуйста, в следующий раз пару пачек "Уинстон". – Фодин голос в трубке был уже не таким глухо-безжизненным. Жизнь продолжалась.
На какой-то очередной срыв в году я апатично смотрела в выщипанные бровки заведующей наркологическим отделением.
– Знаете, – с оттенком гордости рассказывала мне ладно подкрашенная заведующая, – наше отделение – одно из лучших. У нас все известные лежали, и не по одному разу. Высоцкий, Шукшин...
– Ну вот, – не отчаивалась я. – Известные.
Не все было так плохо в отделении, где лежал Фодя. Последний раз он нашел даже там работу. Мужик, его сосед по койке слева, когда очнулся после капельницы, так проникся к мужу за его действительно лучшие качества: негрубость, начитанность, футбольную осведомленность, – что тут же предложил ему должность менеджера по продаже обрезной – или не обрезной? – доски из дуба и ясеня в своей строительной фирме. И затопив, не без моего участия, наш семейный баркас, он вступил рабом на галеру. И мне казалось, он стал счастливее, как был когда-то на казарменной койке. Им командовал старшина, самому ему ничего не надо было решать, и его лиселя провисали ровно настолько, чтобы плыть по течению.
ЧТЕНИЯ
Разобрали крышу, и этого расслабленного, на веревках, на его же постели, спустили Христу прямо на колени. И Христос сказал ему: "Возьми свой одр и иди", – и тот пошел. А в этих маленьких глинобитных домиках вообще окон не было. Было темно, жарко и еще битком набито народу, потому что эти родственники или те, кто нес того расслабленного, не смогли внутрь пробиться, но и не отступили – на крышу полезли. Но вот что интересно: когда они эту крышу разобрали (нанесли, между прочим, вред хозяину мазанки), то в комнатку хлынул свет. Свет вещественный и тот самый, фаворский, из сердец их, ратующих о помощи. И вышло так, что лучи их малых зерцал отразились от главного зерцала Бога – и реакция произошла. И расслабленный пошел.
"Из алтаря выхожу с трудом на малый вынос..." – отец Димитрий хочет сказать, как трудно ему выйти в мир, а не пребывать все время с Богом. Как он свидетельствует: "Священник Иоанн Шанхайский после литургии еще час-полтора оставался в алтаре... медлил". И отец Димитрий хочет медлить, но надо выходить.
Матушка стоит в сторонке, беременная, как рождественская елочка. Скоро еще один веселый шарик закрутится на ее веточках.
"Чтения в трапезной по четвергам – ни с чем не сравнимые" – это он так обычно говорит в конце проповеди. "Не забудьте про четверг, на этой неделе состоятся наши душеспасительные, ни с чем не сравнимые чтения". В шутку, конечно.
И мне – в мир.
В Англии – во времена Шекспира, в эпоху Возрождения – люди обладали удивительно развитым чувством колорита. Одна торговая фирма разослала список товаров, где были перечислены семьдесят четыре цвета. Один только серый цвет, который на языке символов означал: уныние, ошибка, обман, бедность, нагота, – имел названия: "цвет пепла", "цвет трубочиста", "крысиный", "жемчужный", "серый нищенский", "серый джентльменский".
И не "джентльменский" вовсе, а самый нищенский заполз и держит в плену. Если просто уныние, справляешься, а когда с тревогой... С тревогой – плохо.
Нет! Нельзя долго думать о плохом, нехорошо. Надо себе помогать и миру. Со слов нашего иерея: "Мир сам себя не может преобразить. Человек – единственный, кто может и призван к этому". Можно даже и до фаворского света самому дойти, если очень постараться. Вот я и подумаю, будто мне хорошо, несмотря на то что и день световой короткий, и ждут меня вялые ритмы жизни, как их обозвал Антониони, и наши продули в футболе. Последнее, впрочем, ожидаемо. А я возьму и сделаю усилие, подумаю: "Мне – хорошо, и миру хорошо".
Даже вторая из главных заповедей – "возлюби ближнего" – начинается с глагола "возлюби", то есть давай работай любовью. А не так, что ты в зипун завернулся, отвернулся на своей телеге, только меня не трогайте, мне не звоните, и правит кто-то за тебя туда, где все одно знаешь, что пропадешь. "Как прямо ехати – живу не бывати, нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролетному..."
Отличная история, когда Христос, опустив голову вниз, чертит палочкой по песку, а к Нему подводят блудницу. "Пусть первый бросит в нее камень, кто сам без греха". Чудесная – о Петре, который пошел по воде за Христом, но засомневался и стал тонуть, и слова протягивающего ему руку: "Горе сомневающемуся, ибо он подобен пене морской". Но более других мне нравится притча, когда самаритянка буквально вырвала для себя излечение, самовольно прикоснувшись к Его хитону. И Он ведь сказал ей, что находится здесь для иудеев, то есть для Своего народа. "Но и собаки кормятся крохами со стола хозяев". – "Вера твоя...." Замечательно, как этой дерзостью она удивила Господа, и Ему ничего не оставалось, как подтвердить ее выбор.
Купила я себе ранней весной имбирный корень и начала употреблять его в пищу. Весной организм слабеет. А имбирь убивает микробы, чистит кровь – все про его лечебные свойства знают, и подруги подтвердили. Имбирный корень, который я принесла с рынка, был очень похож на картофельный клубень, такой же серый и невзрачный. Идут весенние дни. Режу я ему бока и тоненькими ломтиками употребляю в пищу. И вдруг в один прекрасный день, как говорится в сказках, только я отрезала от него кусочек и положила в рот, как заметила неожиданно для себя, что от моих действий он не уменьшается, а, напротив, как бы увеличивается. На его противоположном боку появился какой-то холмик, бугорок, почечка некая образовалась, и из нее зелененький язычок торчит. Изумилась я. То есть мой корень имбирный, для здоровья полезный, который я с одного бока ем, с другого растет и дает побег.
Взяла я тогда розеточку из тех, что под варенье, налила в нее немного воды, определила туда клубень, поставила на подоконник и жду, что будет. И корень имбирный пока не ем, хотя по асфальту свинцовые дожди шлепают и вокруг много простуженных. Через два-три дня достаю розеточку и внимательно клубень разглядываю, и точно: язычок зеленый подрос и даже как будто поправился. Так я этому событию вдруг обрадовалась "Ах, ты, – думаю, – мой лапатотенька!.." И мне уже захотелось ему и пальто прикупить. Подхватила я его под мышки и отнесла в свой палисадник на балкон и определила к цветам. И напутствие еще дала. "Живи, – говорю, – процветай!" Вот так, был кашей, а стал товарищем. Ну разве не его вера спасла его. Его едят, а он с другого бока имеет дерзость зеленеть. И ведь остановил он мой ножичек. А про то, что я могу заболеть, я и думать забыла. Удивило меня чудо жизни, и сил во мне от этого намного больше прибавилось.
– В этот четверг, не забудьте, чтения наши душеспасительные, последние в этом году. В субботу – наш храмовый праздник: епископа Антипы Пергамского. Следующая неделя – неделя о расслабленном, – с улыбкой, привздохнув, – приходской праздник.
Отец Димитрий совсем не смущается своей бороды, а преспокойно касается ее своими белыми тонкими пальцами. Еще сидит боком и левой рукой подтягивает черную полосу рясы на правое колено. Привычка – или, может, он мерзнет? В притворе храма, где сегодня проходят чтения и где греются две стройные ели, действительно холодно. Слева какой-то то ли сектант, то ли не пойму кто достает его своими вопросами, по большей части все про нечистую силу.
– У самого маленького бесенка на конце самого маленького коготка сил предостаточно, чтобы перевернуть все на земле. Не играйте с этим.
– А хорошо включать мечтательность, интуицию?
– Ни в коем случае, выключать, а не включать.
Вопрос о сердце.
– Молитесь три раза, куда сердце склоняется. Я настолько рассеян, что мое сердце склоняется в сторону супермаркета или ресторана. – Шутит, конечно. – Себе доверять, своей интуиции – это чушь. Сердце надо заработать. Сердце – это духовное.
Голос из-за рядов:
– Эх, мне бы ваше сердце!
– Еще не факт. Ой, куда я попало! Сердце моего духовного отца в соседстве с моей печенью не выдержит. Мое уже стонет!
– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?
– Ничего не вижу.
Вопрос про Денницу. Вроде того, можно ли ему помочь?
– Он, Денница, сам себя определил в ад. Мы еще пока с вами живем в мире возможностей. А тот мир – место, где нет возможностей. Почему Церковь не молится за самоубийц? Потому что с их стороны – это восстание против Бога. Бог положил родиться, жить. Вообще, мы не задумываемся над тем, что мы родились. И что это – чудо. Что живем – чудо, что умираем – чудо. Если человек определил сам себя в место, где нет возможностей, в отличие от этого мира, то есть еще те, кто за него молится и может отмолить.
– Любите Господа уже за одно то, что дьявол – зол.
А зевает как широко. Что ж ты, дурачок, разве тебе бабушка не говорила, что надо мелко рот перекрестить, чтобы, когда зеваешь, нечистое-то и не влетело.
– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?
– Ничего не вижу, кроме вашей серой рубашки.
– Я тоже ничего не вижу.
– Вот и хорошо...
Сидит, голову наклонил, мирянку слушает. Думает своим высоким лбом, своим куполом. Прекрасный и неприкасаемый Жюльен Сорель из Колымажного двора.
ГМИИ
Воскресная служба закончилась, с высокой лестницы храма окидываю Колымажный. "И куда?.." На душе "мир всем" – и хочется длить ясную радость. Напротив массивная дверь музея на выход выпускает порциями посетителей. Может, в музей? Подышать его сжатым воздухом, мимо Перикла – к бирюзовым скарабеям и алебастровым ибисам...
Весь июнь хожу в музей им. Пушкина. Каждое утро поднимаюсь по парадной лестнице не посетителем, почти сотрудником, нанятым переводчиком для проведения выставки рисунков Федерико Феллини, знаменитого итальянского кинорежиссера. Июнь 2007 года – душный, влажный. В музее дышать нечем, как в сауне, каждые полчаса выскакиваем на улицу, кто курить, я – за глотком горячего колымажного воздуха.
В кабинете директора музея Ирины Антоновой – совещание. Размещаемся за большим старинным столом. Слева от меня директор итальянского музея в Риме, аналога нашего ГМИИ. Я уже знаю по секрету, чтó он хочет выпросить на выставку в Италию у Антоновой. Гогена. У нас лучшие его работы. "Доттор диретторе" ее немного побаивается. "О, Антонова! Уна персона гранде! – Указательный палец вверх, в пропадающий в поднебесье лепной потолок. – Сегретария ди Сталин!" Палец еще более внушительно вверх – и запускается метрономом на мерное раскачивание. "Сталин!" у него звучит как "Нерон".
Директор тарахтит по-итальянски. Я тарахчу перевод на русский. Директор перечисляет пункты договора. Римский музей и ассоциация Феллини берут на себя расходы...
На широкий стол из папки по одному выкладываются рисунки маэстро.
Госпожа Антонова перебирает листки с недолговечным фломастером, некоторые откладывает в сторону:
– Все-таки к нам ходят дети, некоторые рисунки мы выставить не сможем.
Часть работ отправят в галерею на Солянке, туда же и фотографии. Кроме рисунков будут еще костюмы из фильмов.
Феллини в работе был неуступчив, дотошлив. Ему был нужен какой-то именно тот единственный цвет. Он накупил дорогущего синего шелка на рубашку для своего Казановы. Но в итоге синий шелк не пригодился, кадр вырезали. Многие вещи мастерил своими руками. Он, кстати, разорял всех продюсеров, с которыми работал. Часто ругался с Церковью. В то время когда наши режиссеры оббивали пороги ЦК и Министерства культуры, Феллини оббивал пороги кардинальских резиденций.
Выставка прошла удачно. Как-то, выйдя из музея, я зашла в храм, что напротив. Я уже знала, что туда перевели отца Димитрия, но еще не знала, что это за храм, в честь кого. В притворе сидел отец Димитрий, на удивление – один. Мы были знакомы по Переделкино. После того как мы поздоровались, он предложил: "Давайте я покажу вам храм". Я подняла голову – ого, высокий, внутри – белый. У храма оказалась особенность – алтарь в алтаре. Вот так я и перешагнула порог.
Решаю: да, в музей. Гулять так гулять. Обойдя невысокую ограду, вступаю на просторную территорию ГМИИ – с высаженными красными розами, темными елями, склоненными лиственницами. Музей изящных искусств имени императора Александра III открывали 13 июня 1912 года в присутствии государя. Переименован в 30-е годы ХХ века в ГМИИ им. Пушкина, именно в те годы, когда за всех гасил свет Пушкин. Основатель музея – Иван Владимирович Цветаев, архитектор – Роман Иванович Клейн, меценат – Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. Великий меценат. Меценатство в России делом было обычным. Шереметевы строили странноприимные дома, Куракины – богадельни, Голицыны – больницы, Демидовы осыпали золотом юный Московский университет.
"Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в то же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: "Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя". Состояние было небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то двадцати старушкиных тысяч и начался музей" – рассказ, записанный Мариной Цветаевой со слов ее отца.
В Петербурге Юрий Степанович Мальцов попечительствовал Морскому благотворительному обществу, Николаевской женской больнице, Сергиевскому православному братству и т. д. и т. п. без счета. Субсидировал журнал "Художественные сокровища России", редактором которого состоял Александр Бенуа.
С чего у него водились деньги? В наследство от дяди ему досталась "хрустальная туфелька" – стекольные заводы, которые в ту пору как раз вывели из Подмосковья во Владимирскую губернию – на реку Гусь. Отсюда Гусь Хрустальный.
"Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто для души и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца Нечаев-Мальцов... стал таким же его физическим создателем, как отец – духовным" (М. Цветаева).
Вклад Ю. С. Нечаева-Мальцова в музей был колоссален. Триста рабочих, нанятых им, добывали на Урале белый мрамор особой морозоустойчивости; когда же выяснилось, что десятиметровые колонны для портика сделать в России невозможно, Юрий Степанович заказал их в Норвегии, зафрахтовал пароход для их доставки морем и баржи для сплава по рекам до самой Москвы.
"Люди колоссальных, или "громовых", как говорится в здешнем купечестве, богатств или лица, известные своей щедростью на приобретение произведений искусств, уклонились под тем или иным предлогом от помощи", – писал Иван Владимирович Цветаев. В сущности, Юрий Степанович Нечаев-Мальцов стал единственным жертвователем музея, внеся около двух миллионов рублей – две трети от его трехмиллионной стоимости.
И когда из-за стачек встали его заводы, он ни рубля не урезал из музея.
В день открытия музея давняя приятельница профессора Цветаева, обрусевшая итальянка, пыталась водрузить на его голову лавровый венок. Увенчать за труды. Музей открывали в присутствии государя. Приятельница тянула профессора за рукав: "Иван Владимирович, вы должны встать и выйти, встать и выйти". "И он, как во сне, – вспоминала Марина, – встал и вышел, в черном, шитом специально для этого дня мундире с золотыми дубовыми или лавровыми листьями, и стоял у главного входа среди белых колонн".
"Хорошая работа, Иван Владимирович. Хорошая!" Я огибаю Цветаева и исчезаю в темной прохладе вестибюля.
ПЯДИ
Интересно, что и Цветаев и Нечаев-Мальцов оба умерли в один и тот же год и ровно через год после открытия музея, в 1913 году. А Юрий Степанович Нечаев-Мальцов так на сороковой день после смерти И. В. Цветаева, прямо как Андрей Рублев и Даниил Черный. Похоронили мецената на Новодевичьем кладбище, и на сегодняшний день могила его неизвестна. А тело Колчака, адмирала, после его расстрела 20 февраля 1920 года, спущено под лед в приток Ангары, речку Ушаковка. И в Париже, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под номером шесть, значится могила Александра Васильевича Колчака. Выходит, у них в Европе без тела есть могила. А у нас в России, с телом и нашим пространством, могилы нет. И – памяти нет. Так, опять, кажется, я вижу бревно в чужом глазу, то есть соринку, это в моем – бревно. Впрочем, что в моем, что в нашем – телега с бревнами. "За свой ли грех судьба такая или за родителей?" – спросили у Христа. О, у нас в России много грехов за родителей... Удивим же мир своей кротостью и поднимемся на второй этаж к Пантократору. Икона приписана художнику Ангелосу, работавшему на Крите с 1430 года. Акстиос, Ангелос!
Ты смотришь на меня Пантократором с темной византийской доски – левая рука на Евангелии. Всю толщину книги между драгоценным переплетом мастер залил красным цветом. Сила Логоса. Юношей Эммануилом с глазами цвета пчелиного меда и ушками, завернутыми виноградным листом. Большая богиня Хатхор с коровьими ушами. Через ухо вошел Святой Дух. Берегите уши. Но я не об ушах. Я – о глазах.
С фрагмента деисусного чина – вот-вот начнется суд, – и эта доска также отобрана в Третьяковку, с красной сургучной печатью Кремля: самые ценные иконы России, – Ты отводишь глаза в сторону. Иоанн Креститель чуть ли не торкает меня своим пастушьим посохом в лоб: "Покайся, пока не поздно". Богородица одесную с нежной заботой обо мне: "Ну, сделай еще одно усилие, изменись". А Ты, Ты отводишь глаза в сторону. Ты даешь мне время... "Да... потерпи на мне, Господи".
Я сторонюсь Тебя распятого. Я не люблю этот оттенок. В Европе этот цвет заполучил столько названий – цвет пыли, цвет пепла...
Я приветствую Преображение, когда Ты в снопе абсолютного света. И конечно, люблю Тебя младенцем. Маленьким тельцем золотого тюленя, золотым веретеном на коленях Богородицы. Тебя в белом кульке, когда родители трусят на осле в Египет, подальше от солдат Ирода. Тебя юношей в синем хитоне на дороге среди людей. Ты будешь объясняться притчами, а они будут есть рыбу. Тридцать три года для того времени, кстати, почтенный возраст. Ты изгоняешь из храма менял.