Преградив ему путь, на дорожке, взявшись за руки, стояли Ирина, Катя и Лиза. Это они - к счастью, они, а не База! - сидели с Губиным за столиком. За прошедшие дни он успел обменяться с ними хорошо если десятью фразами. (И надеялся, что так оно будет и впредь.) Хоть тут повезло, неразговорчивые и нефамильярные молодые женщины, каждой лет по тридцать - тридцать пять. Ирина с Катей сидели напротив Александра Николаевича, их он успел рассмотреть как следует. Белокурая, светлоглазая, с решительным подбородком и тонкими губами Ирина похожа была на финку или эстонку, а скуластая, смешливая Катя чем-то напоминала Машу в молодости. Такая же темноволосая, и глаза карие. Хорошие девочки, скромные, некокетливые. Ирина и Катя в первый день представились: обе из Ленинграда, инженеры, работают… Александр Николаевич тут же и забыл, где они работают, а про себя скупо сообщил, что, дескать, тоже инженер. Лиза, сказав, что она Лиза, ничего больше не добавила. Лиза сидела справа от Александра Николаевича, вела она себя тихо, во время первого их совместного завтрака только и произнесла еле слышно: "Приятного аппетита", и в дальнейшем, вызывая у Губина кое-какие воспоминания, каждый раз желала им с Катей и Ириной того же. Зато предупредительно передавала всем хлеб, горчицу или стаканы с компотом, поставленные официанткой на край стола. Она быстро съедала все, что приносили, и сразу уходила, сказав "до свидания".
В монастыре, когда Ирина, Катя и Лиза стояли перед Губиным на дорожке все трое, Александр Николаевич разглядел и Лизу. Оказалось - ничего, курносенькая, длинные черные глаза, темные вьющиеся волосы, розовые щеки. И сложена хорошо. Только уж больно провинциальная - Катя с Ириной выглядят с ней рядом столичными штучками в своих джинсах и ярких курточках. Эта же вырядилась в габардиновый неликвидный плащ (такие в прежние времена назывались, помнится, мантелями), на голову повязала капроновую косынку. При этом жеманилась - округляла глаза, кусала ярко накрашенные губы и хлопала ресницами.
"Дурочка, небось, потому и хлопает, - беззлобно подумал Губин. - Деревенская, простодушная дурочка".
Однако в тот же вечер на вопрос Ирины, откуда она приехала, Лиза, вскинув голову, сказала, что из Москвы.
…Старуха в сотый, наверное, раз насаживала червяка, так и не поймав ни единой рыбы. Мальчик, ошалев от перегрева, тупо смотрел в воду. А солнце, перед тем как пойти на закат, взялось за дело всерьез: полный ад, и ни единого ведь деревца на этом берегу! Все. Пора в каюту.
Но Александр Николаевич не двигался.
…Безусловно, в том, что произошло между ним и Лизой и тянется до сих пор, есть, как ни парадоксально, и Машина вина. Может, оно и подло вот так рассуждать: раз в жизни поехал в отпуск без жены, тут же ей изменил и на нее же сваливает! Но он ведь не хотел ехать! А главное, Маша, умница, убежденная, что знает человеческую душу вдоль и поперек, могла, должна была предвидеть, что так получится. Могла! Губин нормальный, здоровый, по нынешним меркам еще не старый мужчина… А впрочем, какая это измена! Сто раз говорил себе… Если бы он перестал любить Машу, не рвался домой - другое дело, а он дни считает. Маше от этой истории нет и никогда не будет никакого ущерба, а вот ему…
Однажды Утехин, главный технолог и зам Александра Николаевича, образцово-показательный обыватель, эталон, высказывания которого они с Машей особенно ценили за их концентрированность, поделился со своим шефом:
- Вот вы, Александр Николаевич, тык ска-ать, образцовый муж, жене, стал-быть, не изменяете, это невооруженно видно и ясно, как говорится, суду без слов. А я вот - гуляю! Да! И не стыжусь. Но Таньку свою никогда не брошу, потому что семья есть семья. И зарплату, между прочим, отдаю до копейки. А шуры-муры и трали-вали к семье никакого отношения не имеют, а потому и вреда не приносят. Даже, если хотите, на пользу. Нет, серьезно! Больше чем уверен! У нас с Татьяной скандалов меньше, чем… хотя бы и у… всех, кто такой вот шибко моральный. Этот моральный с жены, если что не так - ну, по дому там, с хозяйством, - три шкуры спустит, занудит вусмерть. А если у самого рыльце в пуху, тут из-за того, кому, к примеру, помойное ведро выносить, спорить ни за что не станешь. Почему? Да потому что наблудил, вот и стараешься. Это точно. Железный факт жизни. И… в постели, если на то пошло… так ска-ать, изыскиваешь резервы. Чтоб ей чего лишнего в голову не лезло. Вот так вот!
Тогда Александр Николаевич, помнится, только хмыкнул. Смешно и противно. Всегда был убежден: мужик, бегающий на сторону, - грязная непорядочная скотина. Взял на себя определенные обязательства, изволь выполнять. Не можешь - уйди. А второй аспект тот, что бабники вообще люди ненадежные, потому что слабые, постоянно в рабстве у собственных желаний и по уши во вранье. А тогда и друга предать ничего не стоит, и сподличать. Поскольку - сопля!
Так думал Губин всегда. Ну, а теперь?..
…А как он, двадцатилетний эгоистичный идиот, осуждал собственного отца, когда отец вдруг женился полгода спустя после смерти матери! "Ты маму не любил, раз смог променять!" И понурый ответ: "Нет, Саша, до сих пор люблю и забыть не могу. Никогда, наверное, не смогу. И от тоски этой ужасной, от пустоты избавиться не могу… У тебя своя жизнь, а я… Страшно одному…"
Бабушка, мамина мать, и та заступилась: "Ты его просто не понимаешь, не способен понять по молодости. Так пожалел бы хоть!" Жалеть?! Еще чего! Родителей надо уважать, а не жалеть. Он что, дряхлый старик? Каждый обязан сам, без посторонней помощи одолевать собственные несчастья!
Так считал Губин тридцать с лишним лет назад, так думал всю жизнь. Каждому на роду написано перенести энное количество бед, от которых никуда не деться. Все теряют близких, хоронят родителей, мучаются с детьми, всем так или иначе треплют нервы на работе, все стареют, все болеют и в конце концов обречены умереть сами. Сами - никто за них этого не сделает! Довольно тяжкий груз, и природа так рассчитала, что на все на это у среднего человека должно хватить сил. На эту собственную его ношу. Запас прочности ограничен, так почему, спрашивается, кто-то все время норовит спихнуть ее, эту ношу, на другого? А я, представь, не желаю. Свои неприятности держу при себе, и чужих мне не требуется…
…Нет, конечно, если Губин перед кем сейчас и виноват, так именно перед собой.
О том, что будет, когда поездка кончится, Александр Николаевич с Лизой не говорил. Вроде бы ясно было (обоим)… он - в Ленинград, она - к себе в Москву или куда там, тут была какая-то странность: объявив однажды, что приехала из Москвы, Лиза в дальнейшем обнаруживала полное незнание города. Бог с ней, обитает где-нибудь в Серпухове, тоже как бы столица, прихвастнула, а признаться не хочет. Ладно. В гости к Лизе он не собирался, да она и не звала… Но вот вчера вечером, не отрывая глаз от вязания, вдруг сказала, что зимой, наверное, приедет в Ленинград. По делу. И замолчала. Губин тоже промолчал. А уже поздно ночью, когда она сидела в своем прозрачном одеянии, расчесывая волосы, как бы между прочим попросила: "Если вдруг соберешься в командировку в Москву, пришли телеграмму. Просто: Москва, главпочтамт, до востребования. Только заранее, за… несколько дней. Я сразу соберусь… Только заранее. Я приду".
- Куда?
- Ну… туда. Где мы встретимся. Вы… ты в телеграмме укажи - где. И время. Вот и встретимся.
"Ага. А потом поедем в номера, в "Славянский базар". Будем там видеться раз в три месяца. И так всю жизнь до гробовой доски. Как две перелетные птицы".
Губин ничего не сказал, решив перенести разговор на завтра, суховато пожелал Лизе спокойной ночи и отвернулся к стене, - и что это она не гасит ночник, хватит уж демонстрировать свои прелести!..
- Наш теплоход отходит в рейс. Прошу туристов и личный состав занять свои места, провожающих - сойти на берег. - Голос радиста был торжественным и немного грустным. На берег с теплохода никто, разумеется, не сошел - какие здесь, к лешему, провожающие?
Александр Николаевич поднялся на свою третью палубу и встал у борта неподалеку от окна в свою каюту. Окно было закрыто, занавески задернуты.
На второй палубе, слегка фальшивя, заиграл аккордеон и женские голоса дружно запели: "Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом…" Жестяной тембр культурницы Аллы Сергеевны прорезал общий хор. Теплоход, медленно разворачиваясь, отодвигался от пристани. Возле приземистого одноэтажного здания речного вокзала ворошились бабки, собирали свои мешки и ведра с нераспроданным товаром: солеными огурцами, вяленой рыбой, смородиной. Темноволосый пацан, только что топтавшийся возле старухи с удочкой, уже был тут, исподлобья глядел на теплоход, стоя у самой кромки воды.
- "Мы желаем счастья вам!.."- в последний раз выкрикнул хор и смолк. Тотчас же из репродуктора вырвалась и поплыла над рекой знакомая печальная мелодия, - именно ее радист запускал всякий раз, как теплоход отваливал от очередной пристани.
Стоять на палубе было приятно - дул ветерок, да и вообще жара, по-видимому, начинала сдавать. Город, удаляясь, распластывался, раскрывался, перед глазами Губина возник новый микрорайон - привычно унылые пятиэтажки, из тех, что уродуют сейчас каждый населенный пункт. Конечно, жить в них удобнее, чем в деревенских домах, а все же насколько уютнее и естественней выглядит хотя бы вон та улица, что тянется и тянется вдоль берега канала. Все-таки у каждого дома какое-нибудь дерево, палисадник с мальвами или "золотыми шарами".
Улица внезапно кончилась. И сразу пошли заболоченные луга, иссеченные канавами. Потерявшее за день силу солнце бельмом висело над ними, почти неразличимое на низком белесом небе.
В Ярославле дозвониться жене так и не удалось, Губин послал домой телеграмму, что беспокоится и просит срочно телеграфировать, как дела, в Кострому или Горький, где теплоход будет завтра и послезавтра. О себе он нарочно ничего не сообщил, пусть поволнуются… Все-таки ничего страшного случиться дома не могло - когда случается, находят.
Не заходя в магазины - подарки подождут, - Александр Николаевич отправился прямо на теплоход. Переоделся и лег отдохнуть на "Машин" диван, то есть на тот, где она спала бы, если бы… Для себя он, войдя в каюту в первый раз, сразу, как обычно, выбрал место справа от двери, чтобы на правом боку и лицом от стены. Неизбалованной Маше всегда было безразлично, куда головой, куда лицом, лишь бы не душно, а тут кондиционер как раз дул в ноги ее дивана.
Стоило Александру Николаевичу задремать, как из репродуктора - чтоб он сгорел синим огнем! - послышался хрипловатый голос Аллы Сергеевны. Наряду с привычной игриво-бодрой интонацией в нем звучала еще и торжественная сладость. Алла Сергеевна сообщила, что сейчас туристов-оптимистов пригласят на обед, после которого будет "хы, заслуженный отдых", а вот потом, ровно в семнадцать ноль-ноль в помещении кинозала на верхней палубе состоится "Вечер-сюрприз" для всех желающих, но в обязательном порядке должны присутствовать следующие туристы… дальше шел перечень незнакомых имен-отчеств и номеров кают. Губин привстал, чтобы вырубить звук, но вдруг услышал: "Александр Николаевич, каюта триста пятнадцать", - и замер от неожиданности. Так, стоя на диване на коленях, он и слушал весь список до конца. Всего там было человек двадцать. По какому принципу Алла Сергеевна выбрала себе в жертву именно этих лиц, Губин сообразить, естественно, не мог, так как никого из них не знал. Повторив, что явка приглашенных строго обязательна и форма одежды, хы, парадная, культурница отключилась, а из репродуктора патокой потекла история про миллион алых роз.
Губин заглушил репродуктор. Вот этого как раз и не хватало! Влип.
Сказав вслух, на всю каюту, что он думает о плавучих сумасшедших домах, Губин лег опять, перебирая про себя причины, по которым мог очутиться в проклятом списке. "Клуб интересных встреч"? Но он ведь не ветеран восемьсот двенадцатого года, не поэт и не артист эстрады. Разве уж у них тут такое безрыбье, что главный инженер завода - персона? Интересно все же, кто остальные? База? Вот он-то, в самом деле, мог бы такого порассказать в детективном жанре, что оптимисты попадали бы со стульев. Но позвали, небось, не его, а величественного старика, занимающего одноместный люкс. Очень знакомое лицо у этого старика, где-то Губин его видел. Может, у Машки в клинике? Какой-нибудь консультант. Вид у него, во всяком случае, профессорский. Вот теперь Алла Сергеевна его "расколет", и будет он, бедняга, весь рейс давать консультации по спазмам мозговых сосудов или депрессивным состояниям на базе стрессовых ситуаций.
За обедом выяснилось, что соседки уже знают и о надвигающемся вечере, и что Губин приглашен туда персонально. "Как - откуда? Она же назвала имя-отчество", - это сказала Катя, а Лиза, округлив глаза, чуть слышным голосом добавила: "И номер каюты. У вас триста пятнадцатая, я вас сколько раз за окном видела - сидите один, сами такой грустный…"
Пришлось объяснять, что вот - собирались вместе с женой, а тут дочь заболела, а сдавать ее путевку не стал.
- Но это же деньги! - ужаснулась Ирина. А Лиза только вздохнула:
- Хорошо вам.
- Чего ж хорошего? Один, как собака.
- Мужчина один никогда не будет. Если сам сильно не захочет, - убежденно возразила Ирина. - Мужчины класс привилегированный, хозяева жизни. Независимо от возраста, семейного положения. И здоровья. Потому что - дефицит.
Катя молча ела рассольник. Александр Николаевич тоже взялся за ложку, таких разговоров он терпеть не мог.
- Мне бы так… - ни с того ни с сего, прервав затянувшуюся паузу, сказала Лиза. - Совсем одна! Это же сказка! Я одна никогда не бываю, ни дома… никогда. А здесь уж вообще…
Оказалось, Лиза едет в трюме, в трехместной каюте.
- Думала, будут две девушки, подружимся. А тут - муж с женой. Они, конечно, недовольны, можно понять, но я же не виновата. Особенно она… Он мне нижнюю полку уступил, так она - вообще… - Лиза замолчала, быстро допила компот и ушла, прошептав свое обычное "до свидания".
- Жалко ее, - медленно проговорила Катя, проводив Лизу взглядом. - Они ее там жутко травят. То не сюда поставила, это не так положила… Противные такие, особенно тетка. Главное, на лицо даже ничего, а присмотришься: толстая, выражение тупое, того гляди замычит и давай бодать.
- А он-то! Копия - козел! - хихикнула Ирина. - Важный такой, все башкой трясет и глядит в упор.
- Может, нам с ними каютами поменяться, Ирка, а? - предложила вдруг Катя. - Мы туда, к Лизе, а они…
- Ага. Разбежалась. Еле выбили путевки, отпуска год ждали, а теперь - в трюм? Там духотища и окно с пятак, - Ирина поджала губы и еще больше выдвинула подбородок. - Нет, как хочешь, я не согласна.
- Лизу жалко! Разве это отдых? Надо же, чтоб такие соседи достались. - Катя вздохнула. - Вы их не видели? - Она повернулась к Губину. - Увидите, сразу узнаете. Точно: козел с коровой.
- Да вы видели! Она за него ухватится, мертвой хваткой держит, чтоб не увели, вышагивают по палубе, как… по ферме. - Ирина опять развеселилась. - А тут - представляете? - рядом молодая-интересная. И днем и ночью.
- Думаю, все можно уладить, - рассеянно заметил Губин. - Пойти к здешнему начальству, сказать… По-моему, это против правил - селить чужих мужчину и женщину в одной каюте.
Во время "тихого часа", пока все остервенело отдыхали, Александр Николаевич писал жене. Сообщил, как выглядит его каюта, даже план начертил, указав, где его место, а где Машино. Особо подчеркнул, что на теплоходе есть бар, но подают там только соки, мороженое и кофе. А жаль, иначе он бы непременно запил и, пойдя вразнос, закрутил роман. С одной роковой красоткой по прозвищу Корова. "Самый мой идеал, я ее, правда, ни разу не видел, но сегодня непременно увижу, сегодня у нас тут серьезное мероприятие, "Вечер-сюрприз", и я приглашен почетным гостем. Буду, возможно, петь и читать стихи. В общем, втравила ты меня. А теперь еще, кстати, заставляешь волноваться. Если в ближайшие день-два от вас не будет вестей, ей-Богу, брошу к чертовой матери эту баржу и прилечу домой".
Больше подробных писем Александр Николаевич жене не писал ни разу. Посылал радиограммы и открытки с видами, где умещалось несколько фраз. Еще звонил.
"Сюрприз" заключался в том, что из корешков путевок старательная Алла Сергеевна выписала даты рождения тех своих туристов-оптимистов, кому повезло появиться на свет в июле, вернее, в те три недели июля, которые им предстояло провести на теплоходе, и собрала народ в кинозале, дабы торжественно поздравить именинников. Александру Николаевичу Губину двадцать восьмого числа исполнялось пятьдесят три года, вот он и влип в эту историю вместе с массой народа - с какими-то грузинскими девушками, величественным стариком, похожим на профессора; с семилетним Аликом, а также хмурым мужиком, наряженным в черную пару и в любое время производящим впечатление круто пьяного… Накануне Губин стал свидетелем принципиального пари: База с каким-то молодым пижоном спорили на бутылку коньяка.
- Ни в одном глазу, - вельможно цедил База, - я нарочно вплотную подходил и вдыхал. Ни малейшего амбре, в чем и распишусь.
- Эка хитрость, - кипятился пижон. - А мускатный орех? Или просто чаю пожевать? Нет, выкушал пол-литра бормотухи, пари, ставлю бутылку конины.
- Не жалко? Я, милый мой, только армянский приходую.
- А хоть "Наполеон", покупать-то не мне, вам. Да вы только на него взгляните, на красавчика, рожа синяя, глаза мутные… Ну! Спорим?
- Спорим, - кивнул База.
- А истину как будем устанавливать?
- Опросом клиента.
- Ага. Так он вам и раскололся. Читали - возле ресторана? Приказ: "За нахождение на судне в нетрезвом виде турист незамедлительно списывается на берег".
Тем не менее спорщики двинулись к мужику в черном, подошли с двух сторон и взяли того "в клещи". О чем они там говорили, Губин не слышал, но вдруг вздрогнул от хриплого хохота, похожего на ржание носорога (если, конечно, носороги ржут).
- Ну ты, парень, и залетел! - гоготал предмет спора. - Заложился, да? На коньяк, да? Ну - спец… Папаша! - обратился он к Базе, выглядевшему моложе его по крайней мере лет на десять. - Прими поздравления, папаша, повезло тебе, понял? Подшитый я, а не поддатый. Меня уж тут, конечно дело, и к капитану водили, и в медпункт на проверку. А как же? У нас народ сознательный - враз настучат. А хрен им! Не пил ни грамма, скоро уже два месяца будет. За что и путевку дали. А ты, папаша, этому фрайеру своему тоже ни грамма не давай, понял? И п-привет…
На "Вечере-сюрпризе" "подшитый" владелец черной пары чинно восседал в президиуме вместе с остальными именинниками. Вид у него был по обыкновению смурной. Рядом с ним расположился старик профессор. Александра Николаевича усадили с краю - "вместе с молодежью", то есть с двумя девицами из серии "бледная немочь". Президиум и битком набитый, радостно улыбающийся зал с любопытством разглядывали друг друга.