Десять минут спустя, облазив все палубы, он нашел ее на самом верху, на корме. Сидела в шезлонге, поджав ноги.
- Ну вот что, - сказал Александр Николаевич строго, - пошли, разбудим девочек, приютят до утра. В какой они каюте?
- Не знаю, - помедлив, ответила Лиза. - Кажется, в двести двадцать четвертой, а может, в двадцать шестой. Я не была. - Она встала с шезлонга. - Вы только за меня не переживайте, это ерунда все. Подумаешь! Вы… мне так стыдно, что она… из-за меня - такие вам слова… А вы… Я даже не знаю, как вам… благодарна!
- Перестаньте! Глупости!.. - оборвал ее Губин. - Давайте лучше думать, как теперь быть.
- Да ерунда, никак не быть! Я и тут могу, а замерзну, пойду в музыкальный салон.
- Не валяйте дурака! - прикрикнул на нее Губин. - Ишь, выдумала. Вы что, не знаете - музыкальный салон на ночь запирают? Вот что, сейчас мы пойдем ко мне, у меня свободный диван, ляжете и выспитесь, а завтра я сам поговорю с капитаном, и вас переведут от этих… ничтожеств. Что вы так смотрите? Ездят же люди в двухместных купе, и ничего страшного.
- Я и не боюсь, - сказала Лиза, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Не произнося больше ни слова, они спустились на третью палубу и подошли к двери губинской каюты. Александр Николаевич вынул ключ, но не смог сразу попасть в скважину, замерз на ветру, пальцы не гнулись.
Когда на другое утро Губин проснулся, Лизы в каюте не было. Постель, аккуратно свернутая, лежала в ногах его дивана, - вчера он постелил ей свежее белье на своем, а сам лег на Машин. Сквозь плотно задернутые шторы вовсю светило солнце, часы показывали половину седьмого. Странно - Губин чувствовал себя бодрым, будто мирно проспал целую ночь, а ведь еще в пять часов смотрел на циферблат и подумал, что, наверное, уже не заснет…
На душе, что тоже удивительно, было спокойно. Александр Николаевич лежал, боясь пошевелиться, точно от малейшего движения внутри что-то рухнет - загремит, разваливаясь, причиняя стыд, боль или еще какие-нибудь ранее не испытанные, скверные ощущения. Но все было тихо, только очень не хотелось вставать. Мысли плыли медленно, каждая отдельно, сама по себе. Как облака, идущие друг за другом. Он изменил Маше. Он. Изменил Маше. И - ничего. Ни жгучих угрызений, ни страха. Ничего. Это, выходит, что же? Он - бессовестный подлец? Но и от этих слов ничто в душе не дрогнуло. Ну, не чувствовал он себя подлецом, хоть убейте! А… этого больше никогда не будет. Уже ничего нет, все.
Губин встал и сделал зарядку. Тело было легким, дышалось свободно. И это после бессонной ночи. В пятьдесят-то три года. Вот вам и Губин! Дедушка… гад паршивый. А с Лизой теперь надо так, чтобы она сразу поняла: ничего не произошло. Лиза странная. Вела себя, будто перед ней прекрасный принц, который ее невероятно осчастливил. Смешно: красивая женщина, а точно золушка какая-то. Господи, что она там только не шептала! Стоп. Об этом не надо, нельзя. Было и прошло, к тому же, мало ли что болтают в такой момент. И вообще, в эту сторону проезд закрыт. Ясно? "Кирпич". Да, было и прошло, с кем не бывает, в конце-то концов? И - спокойно. "В Багдаде все спокойно, спокойно, спокойно…" Это еще что за идиотизм?.. Интересно, а как она будет держаться при встрече?..
…Две недели спустя, стоя на палубе и провожая глазами навсегда уплывающий в прошлое северный город Ветров, Александр Николаевич думал, что бывают иногда такие места или события, которые стираются из памяти, почти не оставив следа. Городишко как раз из таких… Вот если бы так же могло навсегда забыться, исчезнуть, как только он вернется домой, все, что до сих пор тянется между ним и Лизой… По его вине тянется! Если бы после "вечера-сюрприза" и той ночи он выполнил свое твердое решение… Но он его нарушил. А нарушив, махнул рукой. И… да что себе-то врать? Губин отлично помнил (а хорошо бы забыть!), как волновался следующим вечером, высматривая Лизу на палубе, замерз, а все не уходил, убеждал себя, - мол, гуляет тут исключительно для здоровья, и погода отличная, чего ради торчать в каюте, верно?..
Весь тот день Лиза против его опасений держалась так, будто ровно ничего не случилось. И Губин был этому рад. Они ходили по Костроме все вчетвером, Ирина и Катя справа и слева от Александра Николаевича, Лиза - чуть в стороне. Сразу отстав от экскурсии, шли куда глаза глядят, и Губин с большим красноречием разглагольствовал про быт и нравы губернских городов в прошлом веке. Обойдя старую часть города и музей, Катя с Ириной решительно объявили: теперь-то уж - в магазины! Лиза искоса вопросительно взглянула на Губина, и он сказал, что вернется, пожалуй, на теплоход, хватит, нагулялся.
- Устали? - сочувственно спросила Лиза.
- С какой стати? Просто… нужно.
Губин повернулся и быстро зашагал к пристани. "Устали?" Скажите на милость, какая чуткость. Инвалида нашла. Отойдя метров на двадцать, обернулся. Ирина и Катя дружно удалялись в направлении универмага. С ними Лиза. Молодец! Все поняла и… молодец. Возле почты Губин остановился - хотел было заглянуть, нет ли междугородного автомата, да раздумал: в конце концов, он послал домой телеграмму, Маша должна ответить. Ведь не для того, в самом-то деле, силком выпроводила его в это путешествие, чтобы он каждую стоянку убивал на бесконечное (и бесполезное!) ожидание в очередях!
Старика "из бывших", так он назвал про себя вчерашнего пенсионера, учинившего скандал, Александр Николаевич увидел в парке неподалеку от пристани. Сидя на скамейке, тот внимательно рассматривал памятник Ленину.
Губин хотел пройти мимо, но старик поздоровался, так что пришлось ответить, улыбаться и в конце концов сесть рядом.
- Как вам нравится сей монумент? - спросил старик, показывая на памятник.
- А в чем дело? - не понял Губин. - По-моему, такой же, как везде.
- Ну нет, не как везде. Обратите внимание на пьедестал.
- Начало века, стиль… национально-исторический, - попытался продемонстрировать свою эрудицию Губин.
- То-то и оно, что начало и тем более стиль… А сама фигура?
- Фигура? - Губин задумался. - Примерно двадцатые годы… А вообще, вы правы, тут с пропорциями что-то не то.
- Ага, заметили. Только главное не в этом. Вы, я смотрю, экскурсиями дерзко манкируете, а милейшая дама из местного экскурсионного бюро все нам объяснила. Что, вы думаете, это за постамент? Почему такой? Ну! Смелее!
Губин пожал плечами.
- Теряюсь в догадках.
- Так вот, - старик назидательно поднял длинный бледный палец, - это постамент в стиле русский модерн, или, как выражается моя дочь-художница, - "рашенок", был предназначен для памятника трехсотлетию дома Романовых. А употребили вот сюда. Не пропадать же добру.
- Ничего себе… - только и нашелся Губин. - Какому болвану в голову пришло?
- Вот и я говорю. - Старик сглотнул, полез в карман, вынул трубочку с нитроглицерином и начал сосредоточенно вытряхивать горошинку себе на ладонь. - Полная антихудожественность и кощунство. Памятник-то ведь - кому?! - и замолчал.
- Вам нехорошо? - обеспокоенно спросил Губин, сразу пожалев, что встрял в этот разговор.
- Да. Мне нехорошо. Вы правы. - Старик медленно положил горошинку в рот и спрятал трубочку. - Но не в том смысле, что пора бежать за "скорой". Просто - вообще. И давно. А в частности, вот из-за этой красоты. И других, ей подобных. Установить фигуру основателя рабочего государства на этот монархический шкаф! Ладно, сделали глупость в двадцатые годы, тогда и не то еще вытворяли… Так ведь с тех пор, слава Богу, больше полувека прошло. И хоть бы что! Стоит! Экскурсоводша, так та, по-моему, даже гордится.
- Да… вкус. А сегодня, вы думаете, лучше? Видали, у нас в Ленинграде, памятник Победы? Фигуры… - осторожно начал Губин. Кто его знает, на что еще может разозлиться этот старикан? Нет, видел его Губин, видел! Только когда? Где?
- Сегодняшняя красота?.. - медленно выговорил старик и задумался. - А черт ее знает… Моя вон дочка таких мурлов малюет, страх глядеть, а их на выставки берут, даже за рубеж возили… Впрочем, за рубежом-то как раз это и любят… Да. Наворотили, конечно. - Он опять смотрел на памятник. - Но только и мы, те, что позднее пришли, тоже в долгу не остались. Я, знаете, уж и не рад, что поплыл на этом пароходе, - то лес загубленный, верхушки черные из воды торчат, то целые города затоплены. Читал про все это, конечно, а только читать - одно, а самому видеть…
- А церкви? - подхватил Губин. - Сколько разрушенных, обезглавленных.
- Церкви - ладно. - Старик махнул рукой. - Это уж сейчас модно стало - церкви, иконы. Моя дочка - тоже… А города? Деревень сколько под воду загнали? Это ведь наше дело, я в том смысле, что моего поколения… Наработали, ничего не скажешь. Но и вы, молодые, не лучше. Вы, если на то пошло, даже хуже! Вы же ни в черта, ни в Бога… Эх-ма… Я вон, старый дурак, воображал: пользу приношу, из кожи лез. Такой уж спец - ого-го! Умри завтра - и вся отрасль станет. Ничего! Дали коленом под зад, и полетел как миленький.
- Вы Ярославцев? - сорвалось у Губина. Уж больно был этот старик похож на замминистра смежной отрасли. Губин видел его раза три на конференциях, толковые делал доклады. А года два назад неожиданно с треском вылетел на пенсию… Сколько же ему лет?
- Что, здорово изменился? - угадал Ярославцев. - А это, знаете ли, от безделья и злости. Я ж теперь как брошенная жена - тем только и живу, что узнаю да выведываю, как он там, бывший муж, подлец. И если у него неудачи - не могу удержаться, радуюсь. Хоть и делаю вид. А от таких скверных эмоций не молодеют. Да.
А Губин уже вспомнил историю этого Ярославцева, о нем много говорили в свое время. Когда-то был он начальником главка в одном весьма серьезном и привилегированном министерстве. Про Ярославцева знали: мужик крутой, грубый. Спуску - никому. Но если надо, сумеет защитить. И "наверху" с ним считались, а потому и лауреат, и куча орденов, словом, все что положено. И вот… года три назад это было?., или раньше? - спрашивать сейчас не стоит, - Ярославцева переводят в другую отрасль с повышением: замминистра. Отрасль, всем известно, важнейшая, и не для каких-то конкретных заказчиков - для всей промышленности. Ну, а когда для всех - получается, что ни для кого. В результате вот уже лет двадцать развалена вдрызг. Жалели тогда Ярославцева, а кто и ругал: дурак, ради карьеры полез к черту в зубы. В общем, как там было, никто толком не знал, только вскоре Ярославцева сняли. Шумно, сплетни пошли: будто вызывали его "наверх", "на ковер", стали фитили вставлять, он: "Что же это? Вы нашу отрасль двадцать лет общими усилиями разваливали, а я за три года должен поднять? Нереально!" Ну, а дальше как положено: он заявление на стол, а начальство: "Не возражаю!" И конец. Губин считал - зря, такими руководителями не разбрасываются, а с другой стороны - возраст… Но ведь молодого, нового тоже пока вырастишь, сколько времени пройдет… А этот был еще крепкий, железо-мужик.
Надо было идти на теплоход, а то в голову полезут всякие вредные сейчас мысли. О собственной работе, например. У Губина было заведено: в отпуске отключаться полностью… Да и не только в отпуске. Раньше, еще лет пять назад, придя с работы, не мог выбросить из головы то, чем занимался весь день. Теперь дома у него находились другие занятия и поводы для волнений и раздумий. И как раз они-то с годами постепенно делались все более и более важными.
Губин взглянул на часы и поднялся.
- Пора. Пойдемте, Константин Андреевич, а то опоздаем, придется вплавь теплоход догонять.
Ярославцев встал, и они молча зашагали по аллее.
- Зря я, наверное, на нашу звонкую даму так вчера набросился, - задумчиво проговорил Ярославцев, когда уже подходили к пристани. - Психом становлюсь. Ну, подумаешь, сказала "был". Она ведь не со зла, так, сдуру. А я и вправду "был", если уж на то пошло. Только вот чем? Два года голову ломаю, все понять не могу… Ну, честь имею. Будет желание, заходите, потолкуем. Я в одноместной. Номер четыреста пять. Верно, заходите, буду рад.
Письмо Маше так и не получилось. Губин принялся было подробно описывать "Вечер-сюрприз", но вскоре бросил, выходило тускло, как протокол совещания. Тогда он пошел в сувенирный киоск и приобрел набор ярких открыток с золотой фирменной надписью "Речфлот". У киоска опять встретил Ярославцева, тот покупал пасьянсные карты.
Вернувшись к себе, Губин сел на диван и стал глядеть в окно на волжский берег. До обеда оставалось еще целых полчаса. Интересно, что она сейчас делает?.. Господи, да какое ему дело до этого? Кто она ему? Посторонняя женщина, случайно оказавшаяся за одним с ним столиком; а то, что было вчера, - обычное отпускное приключение. "Случилось по пьянке"- так, кажется, принято говорить? И… она, конечно, тоже только так все восприняла, попросту. Довольно. Хватит о ней. Она - человек совершенно другого мира и пусть в нем остается.
За обедом и ужином Лиза вела себя как обычно: молча съедала все, что подавали, и, вставая, традиционно прощалась. Когда она ушла, окончив ужин, Катя сказала, что они с Ириной только что были у начальника маршрута, просили перевести Лизу в другую каюту, но без толку.
- А? - Губин вздрогнул. Он не сразу понял, о чем речь, - смотрел вслед Лизе и вдруг отчетливо представил себе ее лицо, каким оно было сегодня под утро.
- Они говорят, - продолжала Катя, - сейчас уже ничего нельзя сделать, свободных мест нет, надо было сказать сразу, потому что вообще-то они стараются не подселять посторонних к семейной паре.
- Интересно, а как же, если трехместная каюта? - спросила Ирина. Они с Катей начали о чем-то спорить. Губин опять не слушал. Ему хотелось встать и выйти на палубу. Любопытно, ушла Лиза к себе или…
За столом замолчали. Катя вопросительно смотрела на Губина, видимо, задала ему какой-то вопрос.
- А с соседями у Лизы по-прежнему? Не наладилось? - спросил он.
- Что вы! Они, козлищи-то, ее просто по стене размазывают. Вчера поздно пришла - скандал, пускать не хотели. Корова чуть не в драку. Надо что-то делать. Мы уж думали попросить кого-нибудь из другой каюты поменяться, так к ним же никто не идет, представляете? Знают уже, как облупленных: Корова тут из-за "титана" чуть вахтенную не излупила, та обогрев раньше на пять минут выключила.
- Ну, и что вы решили?
- Начнут опять выступать, возьмем Лизу к себе. Попросим раскладушку, тут дали некоторым, кто с детьми. А что сделаешь? Правда, Ира?
Губин шел не по коридору, а палубой, рассудив, что надо на сто процентов пользоваться хорошей погодой. Вообще-то пора было спать, поздно и холодно. Вот только еще один круг, последний… И еще по верхней палубе…
Лиза сидела там же, где вчера: на корме. На этот раз на ней была пушистая вязаная кофточка, волосы повязаны легкой косынкой. Губину она радостно сообщила, что спать совершенно не хочет, решила сидеть здесь до утра.
- Посмотрите, какие звезды. Все-таки чувствуется, что мы плывем на юг, верно? И теплее, и небо такое… как бархат.
Сейчас, когда они были одни, Лиза вела себя совершенно иначе, чем днем. Губин молчал, пораженный ее внезапной речистостью и тем, как она смотрит на него, вся подавшись вперед.
- Мои-то соседи, - говорила она, улыбаясь, - весь день тихие, как мыши. Злятся, а сами помалкивают. Но я… мне все равно противно с ними рядом. Главное, с ней - за то, что она посмела с вами… вот так… Нет, вы не думайте, я не из-за них спать не иду, просто…
Тут Лиза запнулась, а потом посмотрела Губину прямо в глаза и сказала, что сегодня самый счастливый день в ее жизни и ей даже минуточку на сон жалко потратить.
- Какой же сейчас день? Ночь давно, скоро двенадцать, - неуверенно улыбнулся Губин. Ему очень хотелось дотронуться до пушистого рукава Лизиной кофточки.
- Ночь, день… мне теперь без разницы… - Она на мгновение прижалась лицом к руке Губина.
Эту ночь Лиза тоже провела у него, а назавтра Александр Николаевич настоял, чтобы она перенесла свои вещи в его каюту.
- Невозможно так. Соседи тебя на весь теплоход ославят, а уйдешь, будут только рады. А потому любезны и молчаливы.
(…Насчет любезности он попал пальцем в небо - после того, как Лиза ушла от них, Козел с Коровой не просто перестали с ней здороваться, а, встречаясь, меряли гневно-брезгливыми взглядами. Правда, молчали…)
Пока Лиза ходила за вещами, Губин договорился с вахтенной, немолодой мосластой теткой с лицом выпивохи, - мол, к нему в каюту перебирается из трюма родственница, ей там неудобно, а у него пустует место.
- Все будет в о'кее, - деловито кивнула вахтенная, пряча в кармане четвертную бумажку. - Главное, не переживайте, а девок я сама предупрежу.
"Девки" - это были, конечно, ее сменщицы, две совсем молоденькие девочки, к ним Губин, пожалуй, не рискнул бы обратиться с подобной просьбой. А для этой различные "родственницы" явно были делом привычным и доходным.
Появилась Лиза с чемоданом и сумкой, робко вошла, постучавшись, и сообщила, что Корова напоследок обозвала ее по-матерному. Ну и ладно, пусть завидует.
- Кто завидует? - удивился Губин.
- Она, кто ж еще? У самой - такое сокровище. - Лиза выпучила глаза и затрясла головой.
"А она, похоже, в самом деле счастлива, воображает, что я Бог весть какой подарок", - подумал Губин. На мгновение ему сделалось зябко от мысли, что вся эта история может впоследствии оказаться чем-то громоздким и тягостным…
В Горьком, сразу как причалили, Губин получил телеграмму. Выяснилось, что оболтусы забыли вовремя заплатить за телефон, и его отключили. "Включат восемнадцатого, - сообщала Маша, - не волнуйся отдыхай веселись нас все порядке Юля выписывается понедельник".
Перечитав телеграмму, Александр Николаевич испытал громадное облегчение: "У них хорошо, и у меня хорошо, и это никому не в ущерб, и я всех люблю, даже больше, чем раньше". Почему "больше", он додумывать не стал, пора было идти на берег, Лиза уже нарядилась в свое белое платье с вышивкой - с тех пор, как Александр Николаевич тогда, в баре, похвалил это платье, она носила его постоянно.
Да… Жизнь на теплоходе казалась теперь как бы… не совсем настоящей, что ли. Точно Губин вдруг перенесся из своего ленинградского дома на страницы романа, который читал, сидя в кресле, пока Маша готовит ужин. Перенесся, слился на время с главным героем, участвует в каких-то невероятных событиях. А кончится книга, и он спокойненько пойдет себе на кухню пить чай, не имея больше никакого отношения к тем персонажам, что остались на бумаге…